«ПТЖ» возрождает персональную рубрику Резо Габриадзе, начатую нами еще в № 0, продолжавшуюся до № 13, потом прервавшуюся на много лет. Итогом тех давних публикаций стала книга «Театр Резо Габриадзе», вышедшая в 2005 году. О ее появлении Резо не знал, книга была для него полной неожиданностью. И тут выяснилось, что диалоги Р. Габриадзе и М. Дмитревской, составлявшие когда-то суть рубрики, требуют продолжения, что накопилось много тем. Так что «машина времени» возвращает нас к первой половине 90-х, когда в каждом номере журнала читатель мог встретиться с театром Резо Габриадзе.
Резо Габриадзе. Питер Брук пишет о «живом театре». Я возьму один элемент этого «живого театра», и именно тот, о котором не пишет Брук. Театр и кафе. Эта тема очень серьезная, не притянутая за уши. Начнем с того, что империя оставила нам грандиозные дредноуты с мрачными, на веки веков зафиксированными каноническими анекдотами, с чернo-серыми коридорами и фотографиями в фойе. Глядя на эти фотографии, думаешь: если изображенные на них актеры были такими серьезными, их невозможно было бы смотреть… это было бы то же самое, что катать по сцене граниты… Лица в одной тональности, на сером фоне, одинаково отретушированные соотношения плеч, шеи, губ… Они выражают несуществующую ответственность за эпоху и знание некой истины (не театральной истины, это само собой, а истины жизни). Bывод, сделанный на таком лице, неутешителен…
Марина Дмитревская. В одном театре я видела фойе, где живые и мертвые висели вперемешку и заблаговременно были оставлены пустые рамы: вот кто-то умрет и переместится в них… Такой колумбарий.
Р. Г. В 30-х годах в портретах еще чувствовались какие-то влияния, например конструктивизма: одна черная бровь на фоне белого параллелепипеда, чуть-чуть контражур… Но дальше искусство фотографии свелось к известному. Все мы знаем требования фотографа, который движением мизинца отодвигает вашу челюсть справа налево, давит большим пальцем на затылок, чтобы шея была грациозна, как у лани, хотя шея объекта давно держится на подкожном жире и вообще не читается… Только некоторым актерам удавалось иногда сохранить на лице выражение, пропущенное, впрочем, через цензуру. Это удавалось у нас в Самтредия или у вас в Сызрани, Кинешме… В остальных театрах все они были одинаково величественны. И вот они висят за стеклом, а в них проплывает голова капельдинерши с белыми волосами, которая идет мимо вас по дорожке, заглушающей шаги… Это — преддверие. Не рая, не ада, но и не чистилища…
Обычно портретная галерея заворачивается, повторяя балкон или амфитеатр, проходя по ней, мы обязательно обнаружим пару треножников в кладбищенском стиле. Лица нарастают, уходят — как в египетских раскопках. Разница в том, что египтяне часто прибегали к радостным цветам уток на стенах, а у нас мрак, у нас черно-белые утки. И в театре вас не покидает ощущение того, что вы идете к фараону. А ведь вы с любимой идете смотреть Мольера или Островского!
Я однажды спросил в одном из российских театров, глядя на один из портретов: «Что играл этот величественный человек?» Оказывается, что он замечательно чесался на сцене — игриво и красиво — и ножками при этом восьмерки писал. Но почему он такой на портрете? То есть это были веселые ребята, они смеялись, любили друг друга… Особенно поражают женщины. Игривые, красивые… Чего только стоит, допустим, портрет Валентины Серовой. Это лицо кажется мне в советском периоде наиболее женственным, я уверен, что это была дама игривая, побеждавшая всех с полувзгляда, красивая, нежная. И когда в книге вместо живого лица встретишь какую-то подкрашенную мумию — становится особенно неинтересно.
На этих портретах попадаются шикарные работы русских авангардистов 20—30-х годов, то есть сделанные ими ордена, замечательные эмали — дело рук иконописцев (например, орден Трудового Красного Знамени), но рисунок их густо отретуширован, они выглядят размыто и серо-зловеще. Запахи… Когда вы входите в театр, вы еще какое-то время пахнете близлежащей территорией. Это обыкновенные запахи перегретого масла, выхлопных газов — прекрасный коктейль советских запахов, который еще долго не уйдет с улиц. Чуть-чуть пахнете кошкой плюс духи. Но в предбаннике, когда вас покидает дневной свет и вы входите уже в театральный свет, есть таинственное место, в котором эти запахи уходят от вас, и к концу коридора вы пахнете панихидой. Описать ли вам запах панихиды? Панихида пахнет тройным одеколоном, чуть-чуть нафталином и очень много в ней запахов без вас ушедшего времени — тех запахов, которые мы чувствуем в сентябре, возвращаясь в свои закрытые квартиры после лета. Это запах пыли и потерянной жизни. Я представляю, какие важные бактерии живут в театрах, они говорят совсем не так, как наши живые, уличные, домашние. Театральные бактерии величественны и должны соответствовать коридору с портретами. Они неторопливы, они сидят веками и будут сидеть там, где сидят, им неважно, что идет — Мольер или «Золушка» Россини. То же самое можно сказать о вирусах, тоже важных, живущих в бархатных рамках отцов-основателей театра… Попадая в такие помещения, я вспоминаю замечательный случай (если путаю — поправьте, если не путаю — не правьте), когда Толстой, сидя на тахте, начал хохотать над какой-то фразой актера из рассказа Чехова: «Театр это храм, свистеть в нем нельзя!»
Резо Габриадзе в рабочей комнате кафе «Не горюй!»
И вот вы входите в зал. Из дверей слева и справа от вас двигаются похожие на вас люди — ответственные, посеревшие от страха Кто это? Это зрители. Их пропорции не соответствуют созданному настроению: у некоторых ноги слишком длинные, а шея низкая, у некоторых ноги, наоборот, короткие. Вся эта толпа идет слушать Россини и смотреть Б. Шоу.
Потом занавес. Как не вспомнить слова замечательного кутаисского актера-трагика Шота Пирвели, которые в моем присутствии он сказал своему другу-часовщику Михаилу Ароновичу (тот держал одним глазом увеличительное стекло и, чтобы чихнуть, выходил на улицу и вынимал его из глаза): «В театре актер тогда становится актером, когда он проглотит семь тонн сценической пыли». В бордово-зелено-черном с золотом занавесе сложно переплелись шестидесятники с их обобщением, фестивальным стилем, русские авангардисты и мирискусники… Все это вдруг дыхнет на вас, двинется с места — и два прекрасных облака пыли уходят в нарастающем свете прожекторов. Это самое радостное и живое, что есть в современном театре… Два пыльных облака рассеиваются — и входит актер. Но мы еще не знаем, что он пыльный, пока он не встретился со своей сценической подругой и та не хлопнула его по плечу.
Покинем это описание, еще раз взглянем на фасад. Он покрашен серым или болотным цветом, возможен амбициозно-черный. Бывает перламутровый кафель…
Вы вышли из театра. И какую радость вы получаете от скрипа трамвая! Вот она пришла, живая жизнь, — и в ней живые пассажиры.
Теперь перенесемся на берег Женевского озера. В Швейцарии, в Лозанне находится один из очень популярных франкоязычных театров — театр Vidy. Это радость. Радость эта сконструирована. Это заполненное солнцем чистенькое современное здание с серым ворсистым полом и белыми стенами. А на том берегу — озеро, белые паруса, девочка в матроске, которая убегает от четырехсантиметровой волны и зарывается лицом в нянину юбку…
При входе в этот театр вы погружаетесь в запах еды и видите публику — людей, которые едят суп из очень простых мисок. Кто на подоконнике, кто на столе… Они беседуют, готовятся к спектаклю. Я не люблю мертвый театр ни на сцене, ни в здании. Театр должен пахнуть духами, едой, цветами. В него должен залетать ветерок…
М. Д. А если снег, зима?
Р. Г. Нет ничего более тонкого, чем запах снега… А летом пусть залетает воздух теплоты или еле слышного вентилятора. А если, как в моем театре, нет вентилятора и денег на него, то я делаю так, как делала бабушка, когда у нее подгорала лепешка: открываю окно и проветриваю.
Уверен — в театре «Глобус» пахло кожей конских седел, а в самых драматических моментах, когда Ромео объясняется с Джульеттой, было слышно ржание коней и доносился запах горелой гречки. Это был запах жизни, в которой волновалось великое творение Шекспира. Кстати, как вставку, нонпарелью отметим: англичане, этот великий народ склонен к мистификациям. Они уверяют всех нас, что они северяне. Но когда наш поезд выскочил из тоннеля на Британские острова, первое, что я увидел, — пинии. Это южные итальянские растения. Вы не представляете, Марина Юрьевна, сколько в Лондоне пальм, орхидей и всякой южной растительности, которая существует в январе без всяких искусственных почв! Вы, наверное, знаете, что во дворе доме Шекспира росла тута, шелковица — как в Грузии, как в Китае. Великие мистификаторы живут почти в субтропиках! Германия гораздо севернее. То, что у Шекспира во дворе росла тута, было для меня откровением. Иначе где искать его связь с Италией? Под этой тутой. Когда будете в его доме, обязательно сядьте на лавку. Она сделала из туты, которая погибла года полтора назад. Из нее сделали лавку. Кафе… Кафе — это образ жизни. Для человеческого существования оно просто необходимо. Разве не почувствовал это бывший Советский Союз, открывший кафе на кухнях советских людей? Это были мелкие кафе, каждый притаскивал что мог, и мы с вами, Марина Юрьевна, прекрасно помним бублики и кабачковую икру, которая осталась одним из самых вкусных моих угощений.
Гете говорил: то, что немцы решают в диссертациях, французы — в кафе за утренним кофе. И главная проблема современного театра зарыта именно здесь. Спектакли существуют отдельно, как панихида, а кафе и жизнь — отдельно. Театр и жизнь надо слить. Если бы там были кафе, запахи, живая жизнь, теснота! Кафе театру просто необходимо — как кулисы. Это можно назвать «активными кулисами».
М. Д. Я знаю входы в европейские театры через книжные магазины театральной литературы, то есть вы проходите к спектаклю через книжные запахи, знаю — через маленькие кафе, где только кофе, никакого супа… И пахнет кофе.
Р. Г. Да, возможны и кофе, и суп, и что угодно — важно сделать живую жизнь! По пространству для меня идеален бруковский театр Буф дю Нор. Там гениальный рисунок Флоры Оболонской. Есть театр Франсуа Танге, рвущийся в цеха, в заброшенные вокзалы, катакомбы, помещения… Но сейчас я советую из опыта театра Vidy, руководителем которого является великий бармен Жюль, которого я хотел бы воспеть, если вы не выкинете. Жюль бельгиец, а потому великий кулинар, и он вдруг начинает петь арии из опер. Его кафе при театре — это место, где назначают свидание не только зрители. Я часто встречал там двух банкиров (один из них представляет Швейцарский банк с XVI века). Кафе! Я бы дал совет театрам, особенно в провинции, — суп. Супов продается очень много, в них надо добавлять что-то живое, с базара, допустим, картошку — и получится очень хорошо. Зрители идут после работы, вот они стоят, едят суп — и сразу обстановка демократичнее, одежда лучше смотрится… Можно и пирожные, и торты, но не превращать театральное кафе в ресторан, в застолье. Это после спектаклей.
По всей вероятности, кафе должно стоять в самом начале: пришли — и сразу кафе. До гардеробной. И дальше вы не обязаны идти в зал — победа театра, если вы пришли уже сюда. А после спектакля выйдет кто-то и скажет вам: «Дурак, ты не видел сегодня, как она играла! Это восторг!» Покрасивеют сплетни, с них уберется желчь и социальная опасность.
М. Д. Почему вы решили сделать кафе возле своего театра? Вот театра еще нет, он ремонтируется, а кафе уже есть.
Р. Г. Кафе родилось само. Мы хотели кушать. Потом мы не захотели кушать в некрасивой обстановке. Кто-то притащил какие-то вещи… я нарисовал… потом нашли две ножки, хорошо выточенные… потом кто-то сделал занавесочку… Важнейший фактор, чтобы зритель, пришедший в театральное кафе, видел чистоту кухни, чтобы не было тайны. Я вижу эту чистую сковородку, на которой жарится мой кусочек, вижу бутылку масла — и это масло, в которое я верю!. Это театр! Наши актеры, которые хотят решать на сцене большие философские задачи, должны вспомнить, что во всем мире великие актеры работали и работают барменами…
М. Д. И всегда завидовали нашим артистам, которые могли барменами не работать и не мыть банки, а репетировать! И что государство их кормит, а они занимаются профессией.
Р. Г. Вы хорошо защищаете их, но надо сохранять баланс. Актерство — это молодая профессия, старого Лира должен играть молодой.
М. Д. А мыть банки вы посылаете стариков?
Р. Г. Это моя советская категоричность, уберите ее! Добавьте «может быть», пусть в моих фразах будут сомнения… Но мне так хочется снять с наших актеров портретную музейность! Надо и защищать и нападать. А стариков надо любить и беречь, в том числе и актеров.
В общем, в чем я уверен, это в том, что сразу за входом в театре должно быть кафе. И тут еще один прелестный момент. После спектакля появляется вино. И тогда это до трех часов ночи. А у русских богатейший опыт и до пяти утра, они умеют это как ни один другой народ!
М. Д. Но уже закрывается метро, разводят мосты, завтра утром на работу…
Р. Г. А в маленьких городах можно дойти пешком! Только в маленьких городках и делаются в наши времена великие спектакли в мире, я уверен, и в России, и начинаться они должны в крошечном кафе, где шумит страстная русская речь, пахнет супом и стены не депрессивного цвета.
Июнь 2005 г.
Комментарии (0)