В. Полицеймако. Фото из музея БДТ

«Полицеймако — это не фамилия, это — должность», — говорил Товстоногов. По всей вероятности, и для его русско-грузинского уха эта фамилия звучала странно. «Это не фамилия, это должность, — сказал он, предлагая его на роль президента Догсборо, маршала Гинденбурга в «Карьере Артуро Уи». Полицеймако идеально подходил на роль маршала. Среднего роста, но статный; возраст — пятьдесят с небольшим лет. Полной достоинства манерой игры он был похож на большинство актеров Малого театра в Москве или Пушкинского в Ленинграде. Его голос был словно иерихонская труба — низкий, хрипловатый, зычный. Таким голосом можно, нимало не напрягаясь, пробить Стену. Товстоногов рассказывал о нем различные истории. Однажды театр поехал на гастроли в Крым, и в Ялте или Гаграх милиция, неизвестно почему, поспешно прогнала всю труппу с перрона; Полицеймако, который где-то замешкался, один-одинешенек остался на платформе. Военный кордон окружил место «действия», и не было никакой возможности связаться с потерявшимся актером. Дальше все произошло очень быстро. К перрону подъехал паровоз с одним-единственным вагоном-салоном. Из него вышел один-единственный человек в шинели и фуражке с козырьком и сразу же направился к выходу. За ним высыпали несколько десятков энкавэдэшников, сохраняя должное расстояние. А в центре, между вагоном-салоном и вокзальными дверьми, стоял Полицеймако. «Мы это видели сквозь проволочную сетку, которой был окружен вокзал, — рассказывал Товстоногов. — И вдруг Полицеймако вытянулся, приложил руку ко лбу и гаркнул: „Любимому Сталину — ура! ура! ура!!“» Товстоногов говорил, что только смертельный страх и отчаяние могли извлечь из глотки такой голос. Сталин, слегка удивившись, глянул на него, но не остановился и покинул вокзал, а за ним энкавэдэшники и военные. Спасшийся Полицеймако упал без сознания на руки товарищей.

В.Полицеймако (Догсборо). «Карьера Артуро Уи». Фото из музея БДТ

Спустя двадцать с лишним лет, когда мы начинали репетиции, Полицеймако имел уже прочное положение, на его счету было много великолепно сыгранных ролей. Как и положено известному артисту, он вел размеренный образ жизни. На репетиции он всегда являлся вовремя, тщательно выбритый, пахнущий одеколоном. Работал он добросовестно, потому как métier (профессией), как и все актеры этой труппы, он владел в совершенстве. На обед Полицеймако отправлялся домой, где его жена готовила ему полную с верхом тарелку жареной картошки и соответствующую порцию водки.

Его коллеги что-то говорили о литрах и килограммах. А Полицеймако считал, что лучше нет ничего на свете. Немного вздремнув, он приходил на спектакль или вечернюю репетицию свежий, с новыми силами. После спектакля он опять спешил домой, на ужин. Не знаю уж, какое меню было у него вечером, но, видимо, оно не очень отличалось от обеденного; даже если и были изменения в кушаньях, то, как утверждали его коллеги, напитки оставались неизменными. Так они утверждали, доказывая целебное влияние водки на человеческий организм (в отличие от разнообразных коньяков, ликеров и вина).

Первая репетиция с Полицеймако в фойе театра не предвещала ничего хорошего. Артист важно смотрел прямо перед собой, ничем не выказывая даже попытки завязать контакт или понять мои слова. Я думал, что все дело в моем русском языке, над которым посмеивались многие. Поэтому я пользовался лишь теми словами, которые обычно давали результат. Я, например, заметил, что вместо того, чтобы углубляться в сложные объяснения, лучше разговаривать «руками». Некоторые люди наверняка объяснят это скудостью моего языка, другие сочтут идиотом, но для меня главным было то, что такой язык работает.

Но с Полицеймако «не работало». Я понял, что еще несколько таких немых репетиций — и катастрофа неминуема. Он откажется от роли. А другого Гинденбурга в театре нет. Тогда мы провели ситуационную репетицию, и я сказал, что мне ничего лучшего не приходит в голову, как предложить ему сесть на стул, как Кутузов на коня. И чтобы он вел себя как Кутузов. С того момента мне вообще ничего не нужно было ему говорить. Полицеймако лучше, чем я, знал, как двигается и как говорит Кутузов, а я понял, что между Гинденбургом и Кутузовым нет разницы, когда они оба пользуются текстом Брехта.

С той поры Полицеймако даже полюбил меня и в один прекрасный день пригласил к себе домой на обед: «Жена приготовит жареную картошку и подаст водку; потом мы поспим и вместе поедем на вечернюю репетицию». Я точно не знал, по килограмму ли картошки и по пол-литра ли водки дадут на нос — в этом случае я бы рискнул — или по литру, что представлялось правдоподобным, поэтому я отказался. Артист не обиделся и дальше совершенствовал своего Кутузова; на премьере он сыграл его, по меньшей мере, столь же убедительно, как его конкурент из Берлинского театра. Увы, на третьем представлении Полицеймако, вместо того, чтобы, как было в сценарии, уйти со сцены влево, двинулся вправо. Когда его «призвали к порядку», оказалось, что он не мог отличить «направо» от «налево», не знал, где находится, что играет. Он даже забыл, как его зовут.

Пребывание в больнице укрепило его физические силы, но не вернуло силы рассудка. Семья вывезла его на дачу, подальше от людей, в непроходимые леса. Даже почта приходила туда едва раз в две недели. Там Полицеймако прозябал, обреченный на опеку жены и старой домработницы. По-прежнему он не знал, кто он и как его зовут. Единственным развлечением была прогулка по дремучему лесу в компании десятилетнего внука. Однажды он вернулся из леса вдрызг пьяный. Разослали гонцов, но на километры окрест не было ни одной живой души, кроме лесных животных. И только допрос с пристрастием мальчика раскрыл, что выздоравливающий, лишенный всякой возможности ориентироваться, каких бы то ни было умственных способностей, тем не менее, заключил соглашение с почтальоном, и тот в назначенном месте, в дупле старого дуба, оставил для него бутылку водки. Это было последнее светлое событие в жизни Полицеймако. Вскоре после этого он умер.

Его коллеги, рассказавшие мне эту печальную историю последних месяцев, сочувствовали всеми любимому и уважаемому Полицеймако; но их особенно удивляла, как они говорили, таинственная сила, которая, лишая человека всех его инстинктов, оставила ему, однако, единственный и самый для него желанный. «На погибель или во спасение?» — размышляли мы, согласно русской молитве. Разумеется, за стопкой водки.

В этом году, просматривая программу спектакля, который из Москвы в Вену привез Любимов, я нашел в ней фамилию Полицеймако. «Наверное, тот самый внук», — подумал я. И, неизвестно почему, испытал облегчение. Non omnis moriar («Нет, весь я не умру». Гораций).

Сентябрь 1993 г.
Перевод с польского Н. ПАПЧИНСКОЙ