На 69 параллели стоит самый северный в мире театр — Норильский Заполярный. Можно сколько угодно вглядываться в его эмблему — Аполлона на коньках, придуманного художником М.Мокровым, и представлять себе северное сияние здешних мест, можно читать о красочных спектаклях Норильского театра (см. № 25 «ПТЖ»), но когда самолет приземляется и вы ступаете на территорию вечной мерзлоты, только две ассоциации сопровождают вас с первой же минуты: на месте Норильлага построен город из «Сталкера». Зона многолетних лагерей и город возле Зоны… Змеи коммунальных труб — вода и газ — стелются по поверхности улиц, бесконечные вышки и столбы вместо деревьев графическим частоколом режут бескрайнее полотно снегов, виднеются редкие остатки растительности, погубленной производством, торчат вертикальные трубы металлургического комбината, воздвигнутого посреди тундры, тянутся линии передач, зияют дыры снесенных домов, и не ясны очертания улиц в бесконечной пурге. Все это производит апокалипсическое впечатление на слабое сознание человека, живущего, как здесь говорят, «на материке». Хотя, как утверждают норильчане, существование здесь стабильнее, чем везде, в Норильск, за 69 широту, не приезжают просто жить, на Таймыр прилетают работать — на время, на годы, но не навсегда. Живя тут, выбирают себе кладбище на континенте, потому что знают — умирать будут в другом месте…

Суровый металлург, водивший нас по металлургическому производству и явно раздраженный вопросами приезжих питерских дамочек, ничего не смыслящих в рудах, в то время, как комбинат готовится к забастовке, на вопрос, сколько еще лет можно будет разрабатывать месторождения Норильска, коротко сказал: «При нынешних темпах лет 50…»

Неизвестно, что будет с Норильским театром через 50 лет, если город перейдет на вахтенный метод и будет постепенно сворачивать производство, а пока посреди города стоит нарядный, чистый, благоустроенный и благополучный театр. Последние 13 лет его директором — Любовь Михайловна Березина, все эти годы работающая в дружбе с  главным режиссером Александром Марковичем Зыковым. По нынешним бездомным временам это едва ли не российский рекорд: в театре есть главреж, есть директор, и 13 лет они вместе. Фантастика большая, чем строительство театра на вечной мерзлоте.

Когда мы уже познакомились и Любовь Михайловна, не скрою, произвела на меня сильное впечатление (есть женщины в русских селеньях!), она стала рассказывать то, что утаила от диктофона, но что замечательно характеризует ее сильную и ясную натуру. («Меня почему-то просят не обнародовать эту историю…») Но я позволю себе сделать по памяти некоторое предуведомление на правах off-предисловия к нашей оф-ициальной беседе.

Перед тем как попасть в театр, учитель химии и биологии, уроженка Алтая, приехавшая в Норильск к брату, Л.Березина решила изучить тундру и жизнь в ней. А как увидеть настоящую жизнь в тундре? Знакомый устроил ее… поваром в геологоразведочную экспедицию. Приезжает она на место, в партию, а там вместо обещанных семи голодных мужиков — двадцать семь, из продуктов — бочка соленой баранины и крупы. Все. Ситуация категорически не устроила Березину, и вследствие этого начальству пришлось срочно напрячься и оснастить ее ударный труд в тундре холодильниками, ножами и белыми салфетками, а ей самой научиться ездить по тундре на тракторе, чтобы иметь возможность кормить коллектив варениками со свежей лесной ягодой, а не соленой бараниной с рисом. Вахта продолжалась четыре с половиной года: 15 дней в тундре, 15 — дома.

«Часто театрам не требуется много денег, им нужны швабры и порошки, — говорит Любовь Михайловна. — Приезжаем как-то в Красноярск на гастроли, вхожу в театр и понимаю, что играть здесь нельзя. Грязь. Мои актеры привыкли к достойной жизни, в том числе за кулисами, а тут… Прошу — отмойте, говорят — не отмывается. Ну, я взяла тряпки, швабры, показала им, как это — не отмывается… Если с потолка штукатурка сыпется — почему сразу не сделать так, чтоб дальше не осыпалась?»

Любовь Березина. В театр я попала совершенно случайно. Обстоятельства однажды сложились так, что мне понадобилась работа (это сегодня в газете можно прочесть «Требуется учитель», а тогда устроиться в Норильске учителем в школе было совершенно невозможно). В театре у меня работала подруга, которая давно звала: «Пойдем, уполномоченные получают там сумасшедшие деньги! Все будет хорошо!» — а я все возражала: причем здесь театр, когда я — учитель химии и биологии? И вот как-то мы идем с ней на спектакль со служебного входа. Навстречу — директор, и она ему говорит: «Возьмите мою подругу!» — «Какое у вас образование?» — «Высшее педагогическое». — «Жилье есть?» — «Есть». — «Пошли».

Полгода я проработала уполномоченной, затем меня назначили главным администратором, через год я стала зам. директора по организации зрителя, а через два года — директором театра. Это все произошло совершенно незаметно.

Марина Дмитревская. Вы пришли в такой же, как сейчас, налаженный, ухоженный театр?

Л.Б. К сожалению, нет. На следующий день после того, как меня назначили главным администратором, я получила выговор за то, что был отменен спектакль. Ситуация была такая: если в зале 13 человек, мы не играем спектакль, если 14 — играем. И вот этого четырнадцатого здесь просто затаскивали в зал. Выходил помощник режиссера, считал по головам… Чиновники говорили: «Закроем театр — никто не заметит». В тот момент достаточно скандально ушел главный режиссер, ушел директор, а следующим директором назначили бывшего комсомольского работника Вадима Ельчищева. Это был замечательный парень, душа коллектива. Он предложил мне стать замом. И именно в те годы главным стал Александр Маркович Зыков. Я понимала, что зритель должен протоптать тропинку, и мы с Зыковым придумывали всякие игрушки-завлекалки для зрителя: офицерские балы, старый Новый год, Рождество (еще не было здания церкви, и батюшка приходил сюда). После каждой премьеры — капустники. И люди стали стремиться на премьеру, чтобы посмотреть именно капустник, постепенно тропинка натаптывалась, и сегодня мы уже отказались и от балов и от капустников, работаем как нормальный театр. Как-то я получила выговор за то, что заполняемость зала превысила 112% (по случаю аншлагов ставили дополнительные стулья), и сказала начальникам: «Больше 99% вы у меня теперь не увидите!»

Правда, за эти годы изменился и репертуар. Я с ужасом вспоминаю, как, например, перед спектаклем «Рыжая кобыла с колокольчиком» на сцену вынужден был выходить режиссер и рассказывать, о чем спектакль. Жуткие были времена.

Конечно, мне страшно повезло — в первые годы моей работы пришел Зыков, который все понимал. Поначалу мы договорились делать кассу. (Но касса тоже должна быть достойная. Что угодно со мной делайте, ненавижу глупые пьесы Рацера и Константинова.) Потом зрители стали «съедать» и классику.

Когда Ельчищев решил уходить (его никто не увольнял, сейчас он живет в Петербурге, у него свой бизнес), он позвонил мне: «Привет, директор!» — «Нет, это ты — „привет, директор“!» — «Нет, уже ты». Прощаясь с театром, он вышел на сцену и сказал: «Театр начал так хорошо работать только благодаря тому, что меня большую часть времени в этом театре не было».

К этому моменту 80% директорской работы я уже выполняла. Но ведь все равно есть какие-то директорские секреты. Я поехала в Омск к Борису Михайловичу Мездричу, он мне здорово помог, буквально за пару часов замечательно разложил все по полочкам. А потом, я все время стараюсь учиться. Даже общаясь с директорами, читая о разных скандальных ситуациях, получаю опыт. Ведь отрицательный опыт — тоже опыт: так нельзя, этого делать не надо.

М.Д. У вас уникальный, почти рекордный период мирного сосуществования с одним и тем же главным режиссером.

Л.Б. Я считаю, что директорский театр — нонсенс. Все, что происходит на сцене, — заслуга режиссера. Да, надо организовать работу цехов и служб, вовремя найти деньги и поставить декорации, надо, чтобы было тепло, светло и чисто. Но все равно конечный результат — спектакль. И будь я самым лучшим директором, и имей я миллионы и миллиарды — если не будет режиссера, который сделает съедобный продукт, грош мне цена. Мне может нравиться или не нравиться пьеса, но я понимаю: вмешиваться в этот творческий процесс я не должна. У меня совершенно другая задача. Конечно, иногда бывало обидно, что все лавры — режиссеру (ведь если б не я — «тут ничего бы не стояло»), но я все время пыталась в себе эту гордыню для пользы дела задушить. Наверное, поэтому мы так и живем. А те директора, у которых «задушить» не получается, и имеют эти скандалы с режиссерами, частые смены, от которых расшатывается и дело, и нервная система. Я считаю: в России, в репертуарном театре директорского театра быть не может. Только на Бродвее — продюсерский.

Мне повезло. У нас замечательный режиссер, в которого можно вкладывать деньги.

М.Д. В разных театрах различная система оплаты актерского труда. Какая система у вас?

Л.Б. У нас контракты о так называемом материальном стимулировании. Наш театр является краевым, то есть из края мы получаем зарплату по единой тарифной сетке — как все театры России. Условные 1 500 рублей. Но в 1996 году мне удалось убедить власть, что не только актеры — штучная профессия, но и осветители, и бутафоры, реквизиторы, костюмеры. Их надо искать и терпеливо учить. И удалось доказать городу, что надо этих людей привлекать и стимулировать. Тем более — вы видите: погода у нас замечательная, вы третий день улететь не можете из-за пурги. А когда ветра нет — газ из всех труб оседает и сера раздражает глаза. Поэтому город ввел компенсационные выплаты за проживание в неблагоприятных условиях. Но все это распространялось только на местный бюджет, а мы — краевой театр. И удалось доказать, что мы живем и работаем здесь, на тех же услоовиях и не виноваты, что театр краевой. Город пошел навстречу, я очень благодарна. Сейчас зарплата состоит у нас из четырех частей. Первая — единая тарифная сетка, вторая — контракт (актеры получают за количество репетиций, спектаклей, вводов и т.д.; если человек сидит дома — это одно, занят — другое), третья — фиксированные компенсационные выплаты, четвертая — переменные. Получается, что краевая часть составляет 25—30%, основная оплата идет с территории. Краю мы не нужны. Всего того благоденствия, что вы видите, тринадцать лет назад не было в помине. Я пришла в театр с развалившейся мебелью, в гримерках у актеров было какое-то невероятное убожество. И сегодня театр живет и здравствует только благодаря городу. Вы не поверите — у меня нет проблем с жильем: приехавший после института актер сразу получает квартиру (такое возможно только в  Норильске). К сожалению, и на этих условиях не очень хотят ехать: правда, мы живем в замкнутом пространстве, чтобы выехать, нужны сумасшедшие деньги, а уж гастроли — жутко дорого, 8–10 миллионов рублей! Но стараемся. Правда, в связи с тем, что нас мало знают, — мало приглашают. Даже поездка в Красноярск — событие, общение, возможность посмотреть. Не ездили лет десять, а  в последнее время, благодаря городу, провели большие гастроли в Петербурге, Твери и Красноярске.

Я очень рада, что где-то с 1996 года зарплата в театре хорошая, что актеры могут достойно жить, покупать себе квартиры в Петербурге (уже пять человек купили), что они могут хорошо отдыхать. На гастролях берут интервью у актера Лаврентия Сорокина, и он говорит: «Знаете, я понял, что отдыхать можно только на юге». — «В Крыму?» — «Нет, в Испании». Я счастлива, что они могут комфортно работать за приличную плату и с умным грамотным режиссером.

М.Д. Сколько человек в труппе?

Л.Б. 28. Все заняты. Дома не сидят и не задумывают, против кого дружить. И никуда не хотят ехать. А кто житья здесь не попробовал — заманить трудно. Не едут. Потому что здесь можно замыслы осуществить, но про это, в отличие от Москвы, знать никто не будет. Кроме того, приезжая сюда, даже приличные режиссеры часто начинают халтурить.

М.Д. Далеко от Москвы!

Л.Б. Да. И, зная, как трудно в России с главными, я прощаю Зыкову все. Актеры — люди кровожадные, они вползают в любую трещинку, и надо не допустить, чтобы они начали против кого-то из нас дружить… Войны здесь не было никогда.

М.Д. И вот вы оснастили театр, все было хорошо, и…

Л.Б. Я вообще не представляю, как осталась жива. Чувство было одно: не просыпаться и не переживать еще раз эту боль. 6 ноября 2001 года театру исполнилось 60 лет, мы расстарались, город купил светотехническое оборудование на $ 1,5 млн. Край купил новую одежду сцены… Как хорошая хозяйка готовится к приезду гостей, так и мы навели красоту, и я думала: наконец-то наступит момент, когда я начну отдыхать (ремонт сделан, спектакли идут, оборудование новейшее, выпускай себе потихоньку спектакли — и все!). А 19 марта в 11.55, за два дня до приезда в Норильск В.В.Путина и за пять минут до начала первой репетиции спектакля «Забыть Герострата», загорелся театр. Пожар начался в пустом зале, после выходного дня, ряды были закрыты. Монтировщики монтировали вечерний спектакль и ушли в 11.45 на перекур. По трансляции они услышали глухой звук взрывной волны и звон стекла огромной люстры. Кресла лежали в зале веером, как деревья — от Тунгусского метеорита. Явно — пожару «помогли»: в зале не было ни проводки, ни огневых работ. Ущерб жуткий: к юбилею мы поменяли планшет сцены, кресла в зале, светотехнику… Картина была чудовищная: что не сгорело, то было залито пожарниками при тушении огня (все декорации).

Жить просто не хотелось. 14 марта я приехала с похорон мамы, 19 марта — пожар…

Но благодаря городу, мы восстали из пепла за 10 месяцев!

М.Д. Это поразительно.

Л.Б. Глава города О.М.Будоргин пришел через четыре часа после начала пожара, и его фраза «Давайте смету и сроки, к 13 января театр должен работать» как-то вернула меня к жизни, я поняла — надо жить, чтобы все восстановить.

Первая мысль, конечно, была об актерах. Чтобы не простаивать, мы работали в Дудинке, в маленьком клубе (на большие гастроли средств, естественно, не было), возили декорации, работали в Талнахе, во Дворце культуры комбината, в городском центре культуры — в общем, где могли. А в июне город вымирает — все уезжают в отпуска. И актеров мы тоже отпустили. Но они, к счастью, понимали, что ремонт продлится недолго. И 20 декабря состоялась первая репетиция на сцене театра, а 15 января мы показали премьеру — «Забыть Герострата», историю о поджигателе храма Артемиды в Эфесе… Да, мы же еще выпустили премьеру на сцене ДК! Яочень благодарна нашему художнику Мише Мокрову за этот героически сделанный спектакль. Дело в том, что Миша не умеет делать плохо и некрасиво, но он не умеет делать и дешево. И обычно, увидев его макеты, я теряю сознание. А тут я сказала: «На склад, только на склад! Из того, что есть!» (склад у меня хороший, стараюсь делать запасы, и склад при пожаре не пострадал) — и когда потом в бухгалтерии подбили все цифры, оказалось, что мы сделали спектакль всего за 4 000 рублей!

В момент пожара были раскуплены билеты вперед на два месяца. Поскольку край нам, к сожалению, постановочных денег не дает, вся выручка была истрачена. Как рассчитываться со зрителями? На другие площадки зрители идти не хотели, спрашивали — можно ли прийти с этими билетами в восстановленный зал. Конечно, можно!

Знаете, когда я говорю о зрителях, у меня слезы. 19 марта сгорел театр, телефоны не работали, электричества нет, но приходили люди и говорили: «Давайте мы поможем вам убирать воду, заколачивать окна!» Какие-то предприниматели привозили нам гвозди, молотки, фанеру, людей, чтобы это все заколотить… Главное было — не переморозить, ведь март у нас — зима. Все это дорогого стоит. Люди просто приносили на вахту деньги — 50–100 рублей, пенсионеры… Творческие коллективы проводили здесь марафоны, давали концерты, люди приходили и опускали в урну нелишние каждому деньги. И вышла девочка: «Я не хотела брать деньги у  родителей, но заняла в олимпиаде первое место, и мне дали 300 рублей. Я вношу их на восстановление любимого театра». Это дорогого стоит. Мы сидели в этом зале и просто рыдали. Ради этого стоит жить.

Во всем, что касается театра, я — жадный человек, просто Плюшкин! Но когда собирали деньги на восстановление театра, я решила сделать широкий жест и провести аукцион, на который выставить красивые вещи из отыгранных спектаклей. Были эскизы, шляпы, кукла. Цены, как жадный человек, я назначила непомерные. Когда Зыков увидел, что цена на бутафорскую шляпу 15 000, он сказал: «Вы сумасшедшая, вы заболели!» Но уж если продавать, то продавать!

И продали! Такой азарт был! У многих денег с собой не было — деньги приносили только назавтра.

М.Д. Если вернуться к нормальной жизни, без катастроф. Сколько в среднем стоит у вас спектакль при том, что видно — дорогой художник, все одеты-обуты, замечательно работают цеха…

Л.Б. Средняя стоимость — 600–800 тысяч. Понимаете, можно делать дешевле, отказываться от бархата и бифлекса. Но видите, в каких условиях мы живем? На улице все серо-белое, а весной и летом серо-черное. Серость, мрак — и хочется театрального праздника, ярких цветовых пятен. Стремимся, чтобы было достойно, красиво, но где можно заменить шелк на марлю — я стараюсь это делать…

М.Д. Сколько живет удачный спектакль в городе Норильске с населением 260 000?

Л.Б. 260 000 — это вместе с Талнахом, Кайерканом и Оганером. Зрителеспособного населения у нас тысяч 100. И спектакль в среднем живет 8–10 лет.

Мы единственный театр в городе, так что должны ставить и детские спектакли, и для подростков. Раз в два года мы делаем красивый, дорогой детский спектакль. Два года назад — «После дождичка в четверг» Ю.Кима (ну очень дорогой!), сейчас будет «Маленький Мук». На детях нельзя экономить.

М.Д. Постановочных денег край не дает. Где берете?

Л.Б. Ой, сама не знаю, сама не знаю! Зарабатываем. В нашем городе нет серьезных бизнесменов, олигархов, есть один комбинат, и все его: и автотранспортные предприятия, и железная дорога…

М.Д. Он и есть один большой олигарх.

Л.Б. Мне все коллеги завидуют: вам помогает богатый Норильский никель. Да, комбинат помогает, но ни разу за мои 13 лет он не дал ни копейки на постановку спектаклей. Он помогает с оплатой гастролей, оборудованием (к юбилею мы купили суперсовременное оборудование для пошивки и столярного цеха), и я им крайне благодарна. Но постановочные их не касаются. Город дает деньги на ремонт и оборудование и только один раз дал на спектакль к юбилею Пушкина «Домик в Коломне». Остальное — наши собственные заработки.

М.Д. Сколько стоит билет? Ведь зарплаты здесь больше, чем «на материке».

Л.Б. Билет не может стоить дороже, чем на материке. Я считаю, что зритель как налогоплательщик уже заплатил за возможность доступного билета. Да, металлурги получают 25 000 рублей, но бюджетники — меньше, а они — наш основной зритель, и билет у нас стоит от 50 до 200 рублей, чтобы не ставить человека перед выбором — купить хлеб и молоко или пойти в театр. Город маленький, холодный, надо давать им возможность прийти и согреться. Молодой врач, приехавший сюда после института, получает 6–8 тысяч, для него эти 200 рублей — деньги.

М.Д. Тем более хлеб у вас — 18 рублей… И прочее.

Л.Б. Надбавки касаются только тех, кто проработал здесь долго. Длинные норильские рубли — миф. Я хочу, чтобы зрители ходили в театр три-четыре раза в месяц.

М.Д. А чем, Любовь Михайловна, вы зарабатываете? Арендой, как все?

Л.Б. Никогда. Я ни разу не сдала театр в аренду. Считаю, что если театр начинает сдавать себя в аренду — значит, надо задуматься: каковы там дела. У нас, например, не хватает сценических репетиций. Сдадим в аренду — а когда самим репетировать? Как только театр идет по пути аренды — он начинает умирать, сам того не осознавая. Когда мы в отпуске — мы пускаем гастролеров, больше никогда, хотя каждый день раздаются звонки, лично мне и театру предлагают деньги за аренду для «чеса».

М.Д. То есть вы ставите спектакли на сборы?

Л.Б. Да. К счастью, у меня нет необходимости в другом. Хотя наш глава и ругает меня за побирушничество. Я действительно побирушничаю: у кого-то пылесос выпрошу, у кого-то канцелярские товары… Есть фирма, которая делает скидки на авиаперевозки, ведра и тряпки тоже выпрашиваю в подарок. А деньги — на постановочные.

М.Д. У вас есть любимые спектакли?

Л.Б. Конечно. Но знаете, за что я очень благодарна Зыкову? При том, что у него не было ни одного откровенного провала, он сам понимает, что поставил. Вот он берет пьесу «Дочь миллионера», мне не нравится, он не слушает, ставит, после премьеры подхожу поздравить, а он говорит: «Спасибо, сам знаю, что дерьмо». Он не скрывает своих ощущений, не преувеличивает побед. Но бывает и наоборот. Задолго, года за четыре до премьеры, Александр Маркович дал мне почитать пьесу «Любовь» Шизгала. Я ему говорю — фигня. Потом снова дал, опять не нравится. Сегодня это мой любимый спектакль! Он такое сделал! Когда-то я загорелась пьесой Кима «Сказка Арденнского леса», стала его уговаривать. Он говорит: «Это будет очень дорого!» — «Да наплевать, сделайте!» — «Нет героини». — «Ищите». Когда в труппе появилась наша замечательная Анечка Титова — я опять за свое. И такой красивый спектакль! Конечно, зрительский интерес с моей любовью совпадает не всегда. Люблю нашего «Шута Балакирева», видимо, потому, что мы дружили и много общались с Гориным. Очень любила «Самоубийцу» Зыкова и так прошу его восстановить! А «Женитьба» Гоголя!

М.Д. Удается что-то посмотреть за пределами Норильска?

Л.Б. Редко. Но стараюсь, если вырываюсь в Москву. И бывает приятно, что наши будто бы провинциальные спектакли — не провинциальны. Это дорогого стоит.

М.Д. Вы открыли театр после пожара историей про поджигателя…

Л.Б. И каждое слово — в строку! Мне очень хотелось сказать спасибо всем тем, кто помог нам восстановить театр, а в пьесе есть текст: Клеон видит людей, восстанавливающих храм, Человек от театра просит его: «Назовите хоть одно имя!» «Не помню», — говорит Клеон. И я думаю — сделаю это. И на премьере назвала. Мужики плакали, когда их имена прозвучали со сцены. Это дорогого стоит.

М.Д. У вас яркие, радостные спектакли. Но Норильск начинался с Норильлага. Есть ли память об этом?

Л.Б. Здесь все очень близко. Вот у нас в театре есть билетерша Марина Моисеевна. Молодой девочкой с оккупированной Украины ее отправили работать в Германию. От нее я, воспитанная совсем на другой, школьной истории, впервые услышала, что она очень хорошо жила там в немецкой семье, посылала родителям на Украину маргарин, комбижир, галеты. Когда война закончилась, немцы предлагали ей остаться, устроить ее жизнь, но Марина, конечно, поехала к родителям. Никаких родителей она не увидела, в России ее тут же посадили в другой вагон и отправили в Норильск. Она оказалась в бараке, потом на поселении без права выезда на материк. Я приехала сюда в 1978 году и еще знала людей, которым в 1978 (!) году не было позволено выезжать (меня потрясло это когда-то!). И когда Марине Моисеевне позволили выехать — ехать ей уже было некуда. С 1945 до 1980 года она не имела права, но и потом ни разу не выезжала. Вышла замуж, родила двух сыновей, но так и не выехала…

М.Д. Надо написать пьесу — «Марина Моисеевна» и поставить. Хоть какую-то часть репертуара посвятить этой ближайшей истории… Здесь ведь не отделаться от ощущения Норильлага.

Л.Б. К 40-летию города мы должны были делать творческий вечер. И Александр Маркович предложил одному актеру и одной актрисе — оба норильчане — стать его героями. И актер говорит: «Я не против, мы оба рождены в Норильске, только мои родители сидели, а ее — охраняли…» Но кроме этой фразы ничего не чувствуется. Здесь, в Норильске, не разделялись на детей охранников и детей заключенных.

Лада Шебеко. Знаете, почему норильчане обиделись на Солженицына за «Ивана Денисовича»? Они сказали: «Мы таких зэков не знали, это нашему представлению не соответствует. Наши зэки, освободившись, читали лекции в норильских институтах и были инженерами на производстве». Отец рассказывал мне случай, как в геологической партии никак не могли настроить какой-то прибор. Подходит работяга: «Давайте помогу!» — «Да что ты в этом понимаешь?» — «А я его изобрел».

Л.Б. Здесь были самые человечные охранники по одной простой причине. Колючей проволоки практически не было — бежать некуда. Из города на завод ходили пешком. И когда начиналась черная пурга (это когда двух-трех человек сносит!) и шло сорок-пятьдесят зэков, они брали друг друга за руки, и охранник цеплялся тоже. Отцепи руку этого охранника — и не найдут его никогда! Поэтому «вохры» здесь знали, что все они сюда сосланы…

М.Д. У ваших молодых зрителей есть память об этой истории? Об основании города? Вот приезжаешь в Братск — там сияет солнце и есть ощущение, что недавно пели: «Мы на край земли придем, мы заложим новый дом…»

Л.Б. О том, что построим новый дом, можно говорить каждый день, а о том, что Норильск стоит на костях, каждый день не поговоришь. Когда строили жилой комплекс Оганер, люди отказывались работать: начинали копать бульдозером, а там — кости и трупы. Сейчас молодежь об этом не задумывается, а пятнадцать лет назад, именно в тот период, когда было по 14 зрителей в зале, была мода на зрительские конференции. И вставали дамы и мужчины: «Мы из Ленинграда». Она уже 40 лет здесь живет, но до сих пор чувствует — она из Ленинграда. Москвичи? Это родители были москвичи, но ощущение «той» интеллигенции жило и заставляло ходить в театр, читать…

Л.Ш. Это был очень интеллигентный город, который постепенно стал городом рабочим.

Л.Б. Ощущение интеллигентного города пропало, сегодня нет чувства святынь.

Л.Ш. В старших классах школьники не понимают (даже знают, но не понимают!), почему арестовали машинистку, перепечатывавшую Солженицына. Безусловно, они с трудом отличают Великую Отечественную от войны 1812 года.

Л.Б. И эта норильская история для них — как война 1812 года…

М.Д. Может быть, какая-то часть вашего красочного репертуара должна потесниться и впустить тему Норильлага?

Л.Б. Конечно, об этом нужно помнить, но не очень хочется часто напоминать, тем более — со сцены театра. Еще недавно это была опасная тема — как ставить про людей, часть которых сидит в зале? Когда Зыков пришел в театр, он поставил «Без вины виноватых», а потом спектакль «Придурки, или Урок драматического искусства» — о том, как эту же пьесу ставят в лагерном театре. Проводили исследования, разговаривали с людьми. Но как не солгать в этой теме? Мы встречались с бывшим завмузом театра Второго лаг. отделения, который и дальше жил той же жизнью, что когда-то в лагере. Кровать, застеленная серым одеялом, фанерка в ногах, чтобы можно было лежать, не снимая валенок. И когда мы спрашивали его о дисциплине в лагерном театре, он гордо говорил: «Дисциплина была железная. Не выучил роль — на общие пошел!» Он гордился этим, он жил с этой психологией в 80-е годы. Эти люди и сейчас еще живы…

М.Д. По части дисциплины, говорят, в норильском театре был образцовый актер — Г.Жженов, а Смоктуновский, наоборот, жил от выговора до выговора…

Л.Б. Да, в архиве есть эти выговоры…

М.Д. Поистине — Норильск город контрастов. Лагеря — и ваш театр в его нынешнем состоянии, вся таблица Менделеева под землей — и столь трудные условия северной жизни на земле, 13 человек в зале еще сравнительно недавно — и нынешние аншлаги…

Л.Б. И сегодня ни один чиновник не скажет: «Я вас закрою — и город не заметит».

Февраль 2003 г.