Т. Мелашвили. «Считалка». Боярские палаты СТД РФ.
Режиссер Женя Беркович, художник Ксения Сорокина

Когда девочка в финале погибает на заминированном поле, становится вдруг парадоксально легко, приходит что-то похожее на облегчение. Застывшая на мине, вмиг опустевшая — теперь с ней уже ничего не случится. Ее смерть — выдох и выход из нараставшего нещадно весь спектакль мучительного ожидания страшного. Взрослое знание о том, как устроена война, ширится напряженным предчувствием катастрофы, мы ждем неминуемого конца в этом залитом солнцем длинном детском дне — и это совершенно невыносимо.

Кетеван — имя святой грузинской великомученицы и имя тринадцатилетней девочки, которая вместе со своей подругой Нинчей осталась в отрезанной от мира горной деревушке во время грузино-абхазской войны. Но мученичества здесь нет. «Считалка» — спектакль о войне, наполненный счастьем.

Все, что мы видим здесь, мы видим глазами этих двух детей: не реальность, но возможности реальности и только та ее часть, которая их занимает. Все преувеличено, сгущено до образа, аллегории, как в фантазийном рассказе ребенка. Вокруг девочек кружит сверхреальность, устроенная по принципу коллажа. Беркович не пытается связывать эпизоды, взращивать метафоры, плести кружева сюжета. Старики, старухи, другие дети возникают на пути у девочек в мареве жаркого дня будто бы совершенно из ниоткуда.

Сцена из спектакля. Фото А. Андриевича

Серые выцветшие пиджаки надеты на спинки стульев — из костлявых стариковских плеч торчат большие полотняно-бледные плоские овалы лиц пиросманиевских бедняков, на которых углем нарисованы черные брови дугами, одной линией соскальзывающие в нос, горестные провалы глаз. Тряпичные куклы в человеческий рост, словно сшитые из износившихся простыней детскими неумелыми или дрожащими старушечьими пальцами, оживают, когда с них сдергивают саваны-пододеяльники. В мягкости их лиц и рук, в пустоте повисших пиджаков — и стариковская вялость, и стариковская обездвиженность, и беспомощность. Дед Заур сидит у дома, грудь в медалях, курит и нараспев причитает с сильным знакомым акцентом «Что за война такая». Старуха Лаура, бабка Нинчи, мать Кнопки и маленький братик — все это куклы, которые оживают, лишь когда девочки подходят к ним.

«Считалка» сконструирована как серия иллюстраций к тексту, сделанных то ли художником, то ли ребенком. Большие смыслы растут из этой игровой иллюстративности ровно так же, как из работ примитивистов. И сам спектакль помещается в этом зазоре между живописью гения и рисунком ребенка, когда простая, примитивная линия и чистый безыскусный цвет вдруг обнаруживают в своей наивности и лаконичности, как удар молнии, острую и яркую выразительность, схватывая самое сущностное. Вот на пути девочек возникает старуха, согнутая под тяжестью горба, который равен и размером, и высотой огромному животу ее дочери, что вот-вот родит. Обе они в черном с головы до пят, видны лишь кисти рук и бледные осунувшиеся лица, обе еле ноги передвигают, охают и кряхтят, переваливаются. И в короткой жанровой сценке, где две женщины с изумлением оценивают пышную грудь тринадцатилетней Нинчи, вдруг разверзается глубина. Графическая зарисовка вмещает в себя притчевую долготу.

Е. Махова (Кнопка). Фото А. Андриевича

Девочки слоняются по опустевшей деревне, мародерствуют в брошенном доме, болтают со стариками, выслушивают наставления старух.

Кнопка и Нинча сыграны актрисами очень подробно, роли простроены буквально по миллиметру. Все прочие сделаны с откровенной театральностью.

Актрисы их играют или куклы — это все не реальные люди, но персонажи, выхваченные дурашливым, насмешливым или испуганным взглядом подружек. Они встречают на своем пути богомольных старушек, угрожающе подвывающих «Господу помолимся». Мальчишку-сироту, которого блестяще играет Юлия Скирина, — здоровенный пиджак, заправленный в коричневые колготки в рубчик, создает пухлый живот, смешную диспропорцию неоформившегося тела малыша. Окаменевшую и царственную, ветхозаветную, запеленутую в черное старуху Мариэтты Цигаль-Полищук с вилами в руках, которыми она только что ворочала разлагающийся труп. Она бесцветным голосом повторяет, что мертвые чужими не бывают.

Сценический мир рожден детским прямым и любопытным взглядом, где все — событие, где жизнь сосредоточена здесь и сейчас, где нет ни прошлого, ни будущего. Кнопка и Нинча живут густым, подробным, детским временем. Дети замечают мир куда лучше взрослых, вглядываются в него. Спектакль очень точно передает это удивительное умение ребенка проживать каждую минуту как сущностную.

Осязаемый мир, исполненный счастья, ясного присутствия и участия во времени, — и рядом мир отчаявшихся и сдавшихся взрослых. Печаль взрослых, и страх взрослых, и гнев взрослых. Девочки несут это бремя, эту тяжесть с безотчетным детским упрямством и бесстрашием. Нинча кормит бабку Лауру. А та яростно сжимает рот, морит себя голодом до смерти, чует гибель сына. Скорбная кукла безжизненно кренится от тычущейся в рот ложки. Кнопка вьется вокруг такой же немотствующей матери. Висящие пустые мешочки белых грудей, вялый ватный младенец на коленях. Только руки у кукол непомерно длинными пальцами загребают воздух, хватаются за пустоту. И озвучивают кукол со специальным акцентом, с непременным, вмещающим все радости и скорби мира «вах».

Н. Горбас (Нинча). Фото А. Андриевича

Грузинского в спектакле ровно столько, сколько необходимо, чтобы этот мир ожил. Спектакль лишен национального колорита, поскольку последний невольно уводил бы повествование к частности, к конкретности. А режиссер строит большое, общее. Даже в чистом грузинском многоголосье вдруг узнаются хиты Мадонны и Нирваны. Культурный слой спектакля увеличивается за счет того, что давно присвоено искусством и времени не знает.

Елена Махова играет ребенка, на которого легла тень огромной беды, непосильной и взрослому. Она играет маленького сердитого солдата, сжав губы, сурово собрав девичье личико в строгие прямые линии. Она сердится, она злится, когда все вокруг отвлекает ее от решения самой важной задачи — необходимо накормить брата. Но тут же, расслабляясь, забываясь, срывается на игру и на смех. У нее детские спонтанные реакции, острые и непосредственные. Она открыта и беззащитна. Она девочка, которая очень хочет быть взрослой, хочет, чтобы выросла грудь. Но Кнопка очень взрослая девочка, хотя и не знает об этом. Она у всех тут теперь за старшую. И ведет себя чуть ли не как Мама Нинчи, бывает и снисходительной, и прощающей. Выговаривает ей, объясняет, уговаривает.

Нинча Наташи Горбас абсолютная дуреха, лучится жизнелюбием и предвкушением приключения. Она невероятно гордится своим рано созревшим телом, любовно касается себя то и дело, окидывает взглядом: все ли ладно. Она увлечена своей женскостью, но внутри совершенный ребенок, которому не сидится на месте, которому все время необходимо вертеться и болтать, успеть все увидеть и все сказать. Между девочками напряженная и самая крепкая из всех возможных связей — связь первой, которая навечно, школьной дружбы. Между ними беспрестанно происходит что-то, стремительно и тайно. Мы можем лишь догадываться об истинном объеме сродства по сложному личному шифру из скрещенных пальцев, факов, злых, смешных и любовно-нежных ругательств, из ярости, которая гаснет через секунду, из страсти детской и свободной.

В тот день, когда Кетеван погибнет, у нее начинаются первые месячные. Она становится девушкой. Махова замечательно точно делает это смущение пополам с восторгом, она и боится, и изумляется. Обе актрисы играют подростков, в которых откровенно детское в секунду уступает девичьему, у которых так подвижна психика. Так все ранит, и так яростно, по-звериному хочется защищаться от любого намека на вторжение в личное пространство. Но еще сохранно это законное детское право — жить свое счастье ежедневно, ежечасно, ежесекундно.

Сцена из спектакля. Фото А. Андриевича

Для детей это пространство — заговоренное, заколдованное место. Смерть за его границами. Они чувствуют себя в безопасности, словно они внутри очерченного круга, за который нельзя, за которым — лава. Наступишь в лаву — и нет тебя, вышел из игры, умер. Режиссер строит не просто пространство, но топос — и оберег, и дом, и детство. Время от времени то трупным запахом, то ледяной агрессией и подавляемой жестокостью солдат, выплевывающих сквозь зубы скупые слова, когда они появляются у границ этого безопасного мира, война являет себя.

Дети говорят о смерти, дети ничего не знают о смерти. Кроме разве того, что от нее может спасти «чур-чура», а отец-бог где-то там на войне победит скоро всех врагов. Считалки, девичьи приметы, прочное знание о волшебных свойствах мира. И «подарок не отдарок», и «ты мне друг или капуста». Девчачий тайный птичий щебет. Война в детском взгляде кажется игрой, в которой и беду можно заговорить, уговорить. И на чет и нечет все разрешить. И есть главное, сакральное любого ребенка, свыше данное: «мама сказала». Мама сказала Кнопке: «Хоть этому не дайте погибнуть». И Кнопка ночью идет в аптеку на той стороне, добывать детское питание.

Она очень боится. Обесточенная, вышедшая в вакуум, в лаву, покинувшая свой естественный оберегающий ее топос, она рванула через минное поле. Напуганный до истерики, ребенок забывает все свои спасительные заговоры и просто бежит, не умея спастись, договориться с этими взрослыми, гонимый паническим ужасом прямо на мины. Это мы понимаем, что надо было кричать, объяснять. Но тут все решали дети, и сейчас эта смерть — следствие того же, что весь день спасало детей. Правила игры совпали с правилами войны.

Смерть на войне, в общем, обыденна. Актриса стоит, бросив руки вдоль тела, смотрит в никуда. История обрывается, Кетеван исчезает. Ребенок в майке и трусиках просто замер на последней иллюстрации, на последней странице. Замер равнодушный уже взгляд. Мы узнали эту девочку, следили за ней и любили ее, теперь же она — все дети, погибшие на войне. И нет ни надрыва, ни крика в финале. Поток зрителей течет мимо, внутрь коридоров-катакомб, и кто-то в конце читает вместо молитвы имена и возраст всех погибших тогда. После Кнопки была запятая. Эта девочка, выхваченная из потока и туда же, на глубину, ушедшая, — одна из многих смертей. Двадцатый век приучил нас считать миллионами. И что сегодня эта маленькая и забытая война. Случайная девочка, случайная смерть.

«Считалка» Беркович смогла принудить к боли, посмотрев на войну глазами ребенка. Мимо всего знания, привычного понимания — детский взгляд, все оживляющий и не знающий больших цифр. Тут очень простая мысль. Война не различает лиц и роста, войне все равно, кто ты, — просто умирай!

Считалка — заговор, набор непонятных слов, которые складываются в абсурдный слепой выбор судьбы.

Апрель 2019 г.