«Блаженный остров» (по пьесе М. Кулиша «Так погиб Гуска»).
Театр «Karlsson Haus». Режиссер Евгений Ибрагимов, художник Эмиль Капелюш

Семь дочек-девушек, мама, папа, и еще одна женщина, и еще один юноша, который вначале их спасет, а потом предаст. Два основных цвета. Белый: длинные рубашки девочек, простыни. Синий: бархатные кулисы, они же ширмы, на которых могли бы выступать перчаточные куклы, а играют люди. Ширмы с одной стороны сцены выше, чем с другой, образованная ими диагональ создает динамику — персонажи то на горке, то под горкой, могут и уйти куда-то вниз, где, возможно, еще несколько таких же уровней наклонной жизни. Это и волны у того самого острова, куда отправятся герои и где найдут они и счастье, и смерть. У каждого персонажа из семьи Гуски есть кукольный двойник — выглядящие очень простыми тряпичные заготовки, свернутые из кусков некрашеного льна, такие домашние, рукодельные, но у каждой выявлена индивидуальность — то косы, то косынка, то картуз. Они обереги дома — без лиц, но в платочках. Им бы оградить героев от напасти и бед, но силы не хватило. Что рукотворный мир, со своей тишиной и неспешностью, с обилием запахов еды и полевых цветов, может противопоставить железному миру, где нечем заглушить громкоговоритель на столбе из рельсы…

Ерническая пьеса Миколы Кулиша живописует семью Савватия Савельевича Гуски, который хотел спастись от революции, а нашел смерть. Написанная в 1925 году пьеса зло иронизировала над зажиточным мещанином, претендующим совсем не на дворянство, а всего лишь на спокойную и сытую жизнь.

Т. Бибич (Савватий Гуска). Фото А. Иванова

Испуганный до полуобморока Гуска, вызванный в жилищный комитет зарегистрировать свою семью, забывает полное имя одной из дочерей, что и немудрено. Имена не сразу вспомнишь и на одном дыхании не выговоришь — Устенька, Настенька, Пистенька, Христенька, Хростенька, Анисенька, Ахтисенька и мать Секлетея Семеновна. Привыкший называть дочек по-домашнему, уменьшительно-ласкательными именами, Савватий записывает шестерых вместо семи и теперь не знает, как его накажет государство. Революция уже обчистила закрома и подвалы зажиточных жителей, а теперь и место в домах забирает. Вот к Гуске подселяют одного такого товарища, присутствие которого вызывает бесконечные страхи. Гуска и семья его трепещут не зря: чудом сохраненные запасы в подвале и заживо погребенная под слоем земли свинья Маргаритка, периодически издающая характерные звуки, могут заинтересовать нового жильца. Но вдруг в дом Гуски приходит их знакомец по прошлой жизни — молодой эсер Пьер Кондратенко. Он и предлагает семье спасение на острове, где тишина как до революции, и воздух как раньше, и жизнь прекрасна. Блаженный остров, на котором герои, сразу же забыв обо всем, предаются любви, лени и блаженному неведенью, оказывается и их последним пристанищем. Жизнь на острове, как в любой утопии, недолговечна.

Сцена из спектакля. Фото А. Иванова

Самобытна речь героев. Бывшая служанка и нянька Ивдя (Евгения Игумнова) велеречиво сетует на жизнь: «А как же, голубица, еще и золотокрылица, как не умориться, когда целых шесть годочков не виделись, когда жисть наша под коммуной на волосиночке на паутиночке треплется!.. И так-то треплется, что боюсь даже спросить, как поживают мои чаечки, мои кралечки малеванные? Живы ли они, здоровы ли?» За многообразием лексических оборотов не только специфически провинциальная «недалекая» жизнь, но и тепло и уют той жизни. Режиссер и актеры воспринимают текст ностальгически, не насмехаясь над героями и ситуацией. Все то, что так раздражало драматурга в мещанской жизни: нежелание обновления, преувеличенные страхи, мечты о прежних временах, — для режиссера повод полюбоваться той жизнью, слегка иронизируя над нелепым поведением персонажей. Изменившееся сейчас отношение к революции и ее последствиям не убило пьесу, не вывело ее за границы актуального и злободневного материала именно потому, что драматург, возможно и не желая того, оставил своеобразную лазейку — в лексике героев. Сладким леденцом, перекатывая на языке эпитеты «голубь иорданский», «моя цесарочка», «воздуховная», «канареечка херувимская», «моя ижехерувимская», Евгения Игумнова отыгрывает и влюбленность в Савватия, и наслаждение от скандала со Секлетеей (Ирина Сотикова), и материнскую заботу о девочках. На сложных внутрисемейных и противоречивых связях сосредоточены актеры. Ставший положительным героем Савватий Гуска и его семейство выступают за традиционные семейные ценности. Спектакль переливается бликами маленькой уютной жизни, иногда даже слишком ярко. Сладкое умиление от полноты и радости бытия не доходит до гротеска, заложенного автором. Режиссер и актеры останавливаются, не доводя умиление до иронии.

Сцена из спектакля. Фото А. Иванова

У всей семьи есть тряпичные двойники, а вот представители рабоче-крестьянского большинства — сразу планшетные куклы с неприятными каркающими голосами. Две маленькие серенькие фигурки (их ведут Денис Полевиков и Григорий Лайко) материализуются на столе, за которым только что млел Савватий (Тарас Бибич), вспоминая украинскую колбасу с чесноком, от одного «аромата которой апостолы на небе облизываются». Их появление моментально разрушает уютно-ласковую атмосферу, где жизнь, как вспоминал Савватий, «как котик, мур-мур, мур-мур».

М. Шеломенцев (Пьер Кондратенко). Фото А. Иванова

Большой в сравнении с куклами Гуска замирает, деревенеет, едва услышав их. Лексика новых героев намеренно грубая, резкая, с неприятными смешками. И непонятно, как эти крохи могли укокошить такого голиафа — огромную страну. Очевидно противопоставление — эти живые, большие, смешные и хорошие, хоть и глупенькие, а те кукольные, мелкие и злые. Впрочем, актрисы в ролях разновозрастных дочерей Гуски вначале играют, сохраняя кукольную пластику, делают буквально одно марионеточное движение: достаточно для обозначения их кукольной природы. Но дальше прием не используется, правила игры меняются: кукольное становится синоним мелочного и злого революционного мира.

Метафора ароматной, сладкой жизни, жизни «как котик, мур-мур-мур», не раз появится в пьесе. Для Ивди жизнь была как желе: кушанье изысканное, десертное, у Савватия жизнь должна в саду прорасти и в сердце процветать. Про жизнь агентов жилсекции комхоза в пьесе ничего не сказано, только Кондратенко, вдруг поддавшись чувствам, сетует: «Приехал — солнце не то, не так светит, не так греет… Цветы не пахнут, листья какие-то пайковые и соловьев не слышно…». С большим воодушевлением, чувством необычайной сладости, с любовью к себе, к ближнему, к миру разыграны сцены приезда сначала няньки Ивди, потом Пьера-эсера. Те старые, забытые, «мещанские» радости, которые составляли основу жизненного уклада героев, не дорастают до заговора чувств, как в одноименной пьесе Юрия Олеши. Нет безумца, способного ходить по коммуналкам с перинной подушкой, изобретая машину «Офелию». Есть Савватий, слишком испуганный и мягкотелый, не боец, прикинуться, что выступает за революцию, не может и этим подкупает. Есть Пьер, с удовольствием пускающийся во все тяжкие, флиртуя одновременно с каждой из дочерей Гуски, но он тоже не герой. Его план для возращения прежней жизни — побег на необитаемый остров. Впервые появившись перед нами благоразумненьким студентиком в очках, герой Михаила Шеломенцева превращается в героя-любовника из какой-нибудь немой фильмы. Он обольщает сестер, не зная, на ком остановить свой выбор, но горячая молодая кровь не остужается водами, омывающими блаженный остров.

Сцена из спектакля. Фото А. Иванова

Этот чаемый Савватием блаженный остров в спектакле — всего лишь несколько цветных ленточек, в которых так приятно запутаться. Савватий с посеребренными висками, отец-хлопотун, влюбленный и в жену, и в няньку своих детей, влюбленный в ту жизнь, конечно, не найдет себе место в новой серой действительности. Поддавшись на уговоры Пьера, он решает переменить участь, но для начала вынесет за дверь атрибут ненавистного ему мира — тяжеленную рельсу с громкоговорителем. Однако страх, навсегда поселившийся в Савватии, не позволит ему быть счастливым.

В пьесе финал комический — рыбаки, которых Гуска принял за агентов, даже не понимая — агентов чего, отвозят его и всю семью в милицию — как пьяных. Режиссер решает финал жестче. Кукольные агенты жилсекции комхоза, больше похожие на уголовников, обретут человеческое воплощение — актеры в такой же одежде, как на куклах. Они так же похожи на уголовников, но их лица скрыты капроном, очертания только проглядывают. Нечто серое, безглазое и безликое методично душит цветастых героинь и самого Савватия. Теперь они навсегда остаются только куклами.

Жизнь обывателя, над которой иронизировал Микола Кулиш, не обиделась и не стала мстить ему, а вот постреволюционная, в которой всплыли слишком очевидные противоречия высокой коммунистической идеи и наглядного, жестокого воплощения, ответным ударом убила драматурга. Его расстреляли в 1937 году в Сандармохе в Карелии вместе с тысячами таких же борцов революции, неожиданно осознавших, что не все методы насаждения новой власти допустимы.

Октябрь 2017 г.