Вячеслав Всеволодович Кокорин ушел…

Ушел и, как обычно, оставил в нас чувство недоговоренности, недосказанности. Нам всегда не хватало времени общения с ним — будь то уроки, репетиции или просто посиделки в театре. Помнится, как-то после выпуска спектакля мы проговорили двое суток, не прерываясь на сон. Если бы Вячеславу Всеволодовичу не нужно было улетать на гастроли, то с удовольствием говорили бы еще. Однажды, провожая его, на вокзале обнаружили, что оставили билеты на поезд дома, и нечаянная возможность поболтать лишних три часа до следующего поезда казалась подарком судьбы. Сколько раз, расходясь после репетиции, которая могла затянуться до утра, думали о том, что у Кокорина, несомненно, есть дар обманывать время, приостанавливать, так что перестаешь его замечать и контролировать.

А еще он умел наполнить любое пространство таким неподдельным вниманием и интересом, что невольно ощущалось: самое главное и необходимое в жизни происходит именно сейчас и именно в этом месте.

Те, кто знал Кокорина лично, помнят, что он мог быть резким и непримиримым в суждениях. Часто он реагировал на различного рода препятствия остро. Но никогда в этом не было равнодушия и уж тем более цинизма. В этом Вячеслава Всеволодовича не упрекнешь.

Как-то незаметно наши встречи стали происходить еще реже (мы разъехались и работали в разных театрах и городах). Незаметно, потому что всегда было ощущение присутствия Вячеслава Всеволодовича. Все время говорили о нем в театре, на кухне и очень часто мысленно советовались с ним. К счастью, появился скайп, а с ним и возможность хотя бы таким образом утолить желание пообщаться.

Теперь время (наверное, в отместку за то, что мы его обманывали) лишило нас и этого. Впрочем, много еще осталось: часто, часто всплывают вдруг его голос, его размышления, его всегда живые интонации, и пространство вокруг неизменно наполняется приятным волнением. Вот только теперь это воображаемое пространство дополняет еще и печаль.

Михаил ОКУНЕВ

 

Слова не слушаются и подводят. Их мало, и они плоские, чтобы о нем рассказать.

Мы познакомились в Екатеринбурге, на лаборатории «Молодая режиссура». Но большое, настоящее открытие произошло на трехдневной лаборатории в Центре на Страстном. Это было невероятно. Мы открывали купола, делали всякое странное, и он вел все с такой уверенностью, что ты соглашался делать это странное… И вдруг «она» появляется… Без всякого предупреждения — ты ощущаешь энергию, которая ведет тебя сама.

Сто раз я пыталась это объяснить, сто раз спорила, доказывая, что это не шаманство, а то самое творчество, я краснела, обижалась, ссорилась — но почти всегда безрезультатно. Я бы очень хотела сформулировать сама, что это такое, что это за техника, чтобы научиться улавливать ее, «прокачивать» себя и других. Но все время выходит криво, косноязычно и бестолково. А если и выходит — так вдруг, из какого-то спора или пробы, примера, и тогда чувствуешь свое право быть здесь, выходить на сцену, понимаешь, что передаешь сейчас эту легкость… Когда это получалось — я звонила Вячеславу Всеволодовичу и Зое Иосифовне и кричала об этом, не могла успокоиться. А он радовался, как великому открытию.

Я позвонила ему сто лет назад с замыслом второго спектакля — странным и смешным: «А давайте все пойдут в поход за дедушкой по всем подвалам театра?» А он как заорет: «Да! Вот! Пусть идут!» И в Нижнем Новгороде мы водили зрителей по всем подвалам и оркестровым ямам.

Мне очень нравилось переводить его мастер-классы — я слышала его мысли, радовалась этим новым для меня идеям, открытиям и тут же передавала их и видела — как другие люди открывают и тоже удивляются этому. В первый раз очень волновалась: на занятии Зои Иосифовны звучало про сто пятьдесят частей тела, названий которых я не знала. Но мне все равно кажется, что так и стоит переводить в театре — не слова, но мысль, которая тебя самого поднимает. Эти недели занятий в Копенгагене и Мелихово были настоящими.

Понимаете, это не шаманство, не выдумки, не эксперименты, как многие говорили… Это техника. Но она работает только на основании разбора. И надо, чтобы то, что ведет тебя на сцене, то, что заставляет тебя действовать, рождалось внутри тебя, а потом развивалось в зависимости от реакций твоего партнера. Ты не заставляешь, не форсируешь это желание — оно формулируется и появляется само, как от прикосновения к холодной или горячей поверхности рождается импульс. И когда это происходит, то это не просто ты наполнен, эта сила — она больше тебя. Как в жизни. Круче, чем в жизни.

Однажды в Копенгагене во время какого-то объяснения Вячеслав Всеволодович сказал, что в этом-то и есть задача театра, в том, чтобы зритель поднялся чуть-чуть, как бы ощутил другую высоту духа — через историю, актеров, чтобы это ощущение чуть-чуть хотя бы пронес, хотя бы до остановки автобуса в нем пожил. И потом вернулся за ним.

Не знаю, как объяснить, — он учитель, друг, человек огромного духа, он любовь и свет.

Ужасно нелепо, что мы не храним то, что имеем. Мы идиоты. Тут я даже не знаю, можно ли что-то сделать или это навсегда. Год, два, три Вячеслав Всеволодович и Зоя Иосифовна жили в Екатеринбурге и выезжали на мастер-классы, чаще в другие страны. Но иногда отдельные энтузиасты собирали деньги и организовывали сессии в городах России. Наверное, это даже ценнее, потому что это по-честному, а не по госзаказу. Но все равно нелепо, что так мало. Ведь это абсолютно новая система, не известная никому, продолжающая систему Михаила Чехова.

Знаете что, раз уж смерть всегда сопровождается таким пафосом, то пусть он будет хотя бы радостный. Давайте праздновать жизнь и свет, потому что знали, видели, потому что нас коснулось, потому что приподнялись, потому что хотя бы жили в одно время, потому что Вячеслав Всеволодович — он не про скорбь и пафос, он про радость.

Полина СТРУЖКОВА

 

ПАМЯТИ ДЯДЬКИ

Я так часто цитировал его, что в некоторых театрах артисты спрашивали: вы — его ученик, да? Нет, я не был его учеником. Или был?

Его ученики — они такие особые, это клан, члены которого в любом театре, в любом городе, в любой компании легко находят друг друга, выделяют, кладут руку на плечо с облегченным выдохом: свой. Их можно опознать по такому же, как у Дядьки, жадно-пытливому взгляду и по едва заметной полуулыбке: улыбке людей, которые знают нечто. Тайну.

Я тайны не знал. Я работал со многими Дядькиными, для кого-то даже был чуть ли не первым режиссером в их театральной судьбе и при этом тихо завидовал им: они знают тайну, а я нет. Я только делаю вид. Как в истории с колоколом у Тарковского…

При этом работать с ними было тепло, радостно, легко… Легко — конечно, не совсем то слово: нет, не легко — по-хорошему сложно, когда надо каждую гайку докрутить, на каждый вопрос ответить, когда надо быть каким-то предельно честным, и тогда они ответят так же… Но они все — разного опыта, возраста, званий — они все какие-то прекрасные, красивые люди, их легко и хорошо любить. Как-то так он их выбирал. Или как-то так воспитывал. Скорее всего, и то, и другое.

Он был ужасно некомфортный человек. Конфликтный, категоричный, нетерпимый. Нетерпимый к мертвому, формальному, фальшивому. К нечистоплотности в профессии, к этакой антисанитарии, которая частенько проникает в театр — от обыденности, повседневности, привычности. Люди, в которых эта антисанитария проникала, переставали для него существовать моментально. Он умел ненавидеть, делал это со вкусом, с размахом. Но гораздо больше и лучше умел любить, и тоже с размахом, до обожания. Мог рассмотреть артиста и театр в совершенной беспомощности, потому что в одном взгляде, в одной паузе чуть замерцал уголек живого…

И если уж доверял — то абсолютно, до дна, без оглядки. Как часто он спасал этим доверием. Помню, собирали спектакль, и все было невыносимо тяжело, грузно, бессмысленно. Казалось, просто ничего не будет. После четырех часов этой муки иду к Дядьке на разбор полетов, а он просто говорит: «Старик, мне так понравилось! Будет очень крутой спектакль!» И мне до сих пор кажется, что именно вот это его «старик, мне так понравилось» спасло ту работу…

Никогда ни во что не встраивался, наоборот, приходил и перестраивал все под себя. Иногда объявлял войну не только театрам — целым городам.

Совмещал в себе, кажется, несовместимое. Люблю вспоминать эпизод совершенно проходной и не так уж связанный с профессией, но это — очень про него. Как-то в день премьеры к Дядьке пришла журналистка из какой-то газеты. У нее были в блокнотике заготовленные вопросы, но все закончилось на первом: почему именно эта пьеса? Дядька спросил: а вы ее читали?

И тут выяснилось, что не только не читала — премьеру тоже не смотрела. Я пришел в кабинет с репетиции в самый разгар скандала. То есть скандалом это было сложно назвать: просто Дядька орал на несчастную. Орал так, как мало кто умеет. Так, что, казалось, в нем что-то порвется, не выдержав такой концентрации боли и гнева. Так, что мне самому стало невыносимо неловко. Будто я виновник этого крика. Или будто имел наглость проникнуть во что-то больное и до неприличия личное. И Дядька заметил эту мою неловкость и, ни на секунду не выключаясь из процесса уничтожения жертвы, весело мне подмигнул. Мол, не парься, старик, это все игра.

Для меня он таким и был: одновременно неистовым и веселым, аскетом и жизнелюбом, воином и шаманом.

Мы звали его Дядька. Так ему нравилось. А теперь его нет. И, хотя мы давно уже не виделись и только переписывались иногда, с этого дня (так печально-символично, что он ушел именно в День учителя) внутри образовался такой большой сгусток пустоты… Мы все осиротели.

А он — он счастливый человек, потому что, уйдя, он остался. В том самом племени с едва заметной полуулыбкой знающих тайну.

Владимир ЗОЛОТАРЬ