О Викторе Федоровиче Смирнове очень немного писали аналитически. И это объяснимо: что анализировать в этой невероятной органике, в этой природной мощи, стихии естественности? Все и всегда было присвоено Смирновым так, что оппозиция актер—роль как будто терялась, а оставался удивительный актерский «орган», исполнявший с равной убедительностью любую музыку. В александринской иерархии прославленных мастеров он генетически наследовал одновременно Юрию Толубееву (это заметила когда-то Е. Горфункель, писавшая в № 62 «ПТЖ» о новых корифеях Александринки) и, как мне кажется, Николаю Симонову: Смирнов тоже был глыбища, матерый человечище, «певчий», это внутреннее «Браво, Сильва!» выходило сильнее школы, всякой сценической хитроумности и идеологии. А играл он много и ходульного, вот хотя бы исторические Киров или Гаврило Олексич в 1980-е, когда мы в Пушкинский театр И. Горбачева не ходили…

Виктор Смирнов появился в театре им. Пушкина как раз в эти 1980-е, появился как будто из ниоткуда (не было тогда связей с театрами других городов, чтобы знать, из какого именно приезжает актер). Он явился Пугачевым в спектакле Р. Горяева «Капитанская дочка» (1984), и роль сидела на нем в этом очень хорошем спектакле (тут впервые М. Китаев открыл зрителю внутрисценическую звонницу александринской сцены) — отменно. И через много лет отлично помню Смирнова—Пугачева — большого, в распахнутом полушубке, энергетически бравшего зал до третьего яруса. При этом во всех ролях его был сценический покой, вот уж кто не суетился ни под какой режиссерской рукой, не заигрывал с залом. Темный, притягательный скрытой силой и открытым, реактивным темпераментом, умный и лукавый, наивный и беззащитный, могучий и жестокий — все было в этом Пугачеве, главной удаче спектакля. Но важнее было другое — его, Пугачева, нравственность, и эту нравственную силу свою, правду свою испытывал Пугачев на Гриневе. Как на совести. Открываясь ему в самозванстве и не боясь предательства, Пугачев вызывал на ответную открытость и Гринева. В спектакле важно было единство двух этих людей: врагов, каждый из которых готов молиться «о спасении грешной души» другого.

В. Смирнов (Фамусов). «Горе от ума». Фото из архива театра

У Виктора Смирнова на самом деле не было амплуа. Недаром в спектаклях одного и того же названия он играл совершенно разные роли. Гамлета, а потом Клавдия в «Гамлете» Горяева (1992, 1997), Скотинина, а потом Правдина в «Недоросле» Н. Райхштейн (1990, 1992). Или вот в недавних спектаклях Н. Рощина Смирнов с равным успехом был громогрохочущим Норандо («Ворон») и Иваном Ивановичем, зам. Победоносикова («Баня»).

А какой был он выдающийся Фамусов в оде русскому самодурству, в «Горе от ума» А. Праудина! Тоже был могуч, и тут тоже вспоминались его Пугачев и Скотинин: страна-то одна… В «Горе от ума» он был «сам себе двойник»: дома — Скотинин, на людях, в черном камзоле, — чистый Арбенин (…тень Юрьева скользила вдоль рядов…).

В. Смирнов (Иван Никифорович). «Иваны». Фото Ю. Белинского

Его богатая, сосредоточенная и как будто задумчиво-медлительная природа легко укладывалась в концептуальность любого пошиба. Неслучайно Смирнова так любили в последние пару десятилетий молодые режиссеры. И тут не было рифмы с историей про Варламова и Мейерхольда, который обрабатывал уже существующую природу великого артиста, не тревожа его физически: сел на скамеечку — и сиди. Смирнов не «сидел», уже тяжело больной, внедрялся в содержание и часто становился самым живым и содержательным в спектакле («Новое время» М. Гацалова, 2015). Думаю, молодых режиссеров не могла не привлекать богатая «старорежимность» актерской природы Смирнова: там, где нынче принято применять пару оттенков, позаимствованных в близлежащем супермаркете, он мог использовать множество красок, припасенных в погребах…

В. Смирнов (Клавдий). «Гамлет». Фото В. Постнова

Выдающейся его ролью стал Иван Никифорович Довгочхун в спектакле А. Могучего «Иваны» — человек-гора (так и лежал в первой сцене, отдыхая после обеда), тупая сила, способная вызвать своей упертостью Апокалипсис…

Пожалуй, трудно вспомнить, смеялся ли Виктор Федорович Смирнов на сцене. Его комедийный дар проявлялся как раз в демонической серьезности, драматический — во внутренней иронии, а вот улыбки его почти не помню…

В. Смирнов (Норандо). «Ворон». Фото из архива театра

Но память о нем останется легкой и безмерно уважительной: была в Викторе Федоровиче Смирнове, независимо от времен, профессиональная устойчивость, надежность, верность (35 лет в одном театре). Эпохи менялись — он выходил и играл.

Потому что большой артист.

Марина Дмитревская

Мне посчастливилось работать с Виктором Федоровичем в Александринском театре. Это был удивительный человек — умный, ироничный, невероятно интересный в общении и в работе. Я до определенного момента не мог угадать, как это он так влегкую, казалось, работает. Как у него все так быстро и ловко получается. Я терялся. Режиссер должен быть на шаг впереди, знать, что подсказать актеру, направить его… А тут — заканчивается репетиция, а сказать-то и нечего, все сделано. Только позже, репетируя «Иванов», я случайно увидел-подсмотрел, как он работает над характером. Один на один с текстом. Я увидел, сколько труда, заинтересованности, серьеза, профессионализма в этой работе, которая скрыта от всех. А на репетиции — два конкретных, абсолютно по делу вопроса, запись в дневник — и все, роль готова. Дальше только юмор, байки-прибаутки. Было смешно до слез.

В. Смирнов (Товарищ Иван Иванович). «Баня». Фото A. Blur

Один раз, когда я торжественно вручил ему текст «Счастья», он довольно цинично достал линеечку и, пройдясь по всему тексту, аккуратно оторвал свои реплики и те реплики партнеров, что были до и после, затем сложил все реплики в стопочку и спросил: «Знаете, что такое система Станиславского? (Пауза.) Это когда громко и по очереди!» И засмеялся. Таким я его и запомнил.

Андрей МОГУЧИЙ