НАШЕ ВСЁ

№ 0—№ 90. УРОКИ ГРУЗИНСКОГО¹

 

С тех пор как в нашей «нулевке» по кутаисскому небу полетел перемазанный пастой из шариковой ручки Терк, жизнь моя навсегда наполнилась кутаисскими знакомцами². В ней толпились чудаки, начиная с директора филармонии Давида Сарджвеладзе (всегда помню, что в преддверии нового сезона и гастролей Тбилисской музкомедии он чистил зубной пастой свои парусиновые туфли) — и заканчивая доктором Чичико Иоселиани и аптекарем Яшей. Это не считая Левы Пестова, Бабахиди (и героя рассказа, и куклы из спектакля «Локомотивы» — «Рамона»), безымянного сына директора винного завода, мясника Бинико, бабушки Домны и милиционера Вольтера Какауридзе… Переходя из искусства в искусство, как всегда у Резо (живопись — рассказы — спектакли — фильмы…), они поселились в сознании на правах реальных знакомых: я видела их много раз и встречала в разные годы.

Кутаиси конца 1930-х—начала 1950-х — город маленький (невелик и сейчас, 150 тысяч), но в творчестве Габриадзе он приобретает параметры целого мира, где есть все. И я внутренним зрением много лет пыталась представить себе и филармонию, и театр, в котором ставил Васо Кушиташвили, и станцию Риони, где работала маневровым паровозом Рамона, и католическую церковь, в которую наверняка ходили испуганные интеллигенты из прошлого, сестры-католички тетя Мери и тетя Агнесса³, учившие маленького Резо, и мастерскую скульптора Валико Мизандари⁴. Пыталась представить себе этот город, «плененный виноградниками».

Но я никогда не была в Кутаиси.

И этим летом решила предпринять краткую экспедицию по местам героев, попасть в ту реальность, где стоит гора Архиерея и, может быть, жив летний кинотеатр «Ударник», со стен которого смотрели «Тарзана»⁵ не только реальные кутаисские мальчишки, но и влюбленные паровозы Эрмон и Рамона. Где реально существует Зеленый базар, на котором выступали «кутаисские авангардисты»⁶, и где, может быть, жив театр, куда ходил маленький Резо. Где в окрестных деревнях Гумбра и Баноджа, из которых вышел также и род Баланчиных, жили бабушка Домна и дедушка Варлам. Где шумит Риони, запинаясь о белые камни у Белого моста, и висит над ней дом-библиотека: туда однажды вошел Адрахния — и все замерли…⁷

Сегодня этих мест никто уже, конечно, не может указать точно, сам Резо не был в Кутаиси очень давно, но интуитивно я отыскивала (и отыскала) фрагменты города, в которых жили все эти люди. Тем более — многое не так уж изменилось. И дом, в котором была библиотека, я тоже обнаружила, но не у Белого моста, а у Красного, сваренного, по кутаисскому преданию, из остатков Эйфелевой башни. Да-да, приверженность Резо Габриадзе Франции обнаружила свой корень в любви кутаисцев ко всему французскому, о кутаисской галломании я слышала теперь от нынешних имеретинцев. И не отсюда ли возник сюжет «Бриллианта маршала де Фантье» ⁸, в котором именно благодаря грузинам инженер Эйфель осуществляет свой грандиозный замысел? Если прибавить, что пару лет назад в городском кутаисском парке, рядом с колесом обозрения, поставили Эйфелеву башню в миниатюре, — первая и вторая реальности сплетутся в непрерывный кутаисско-парижский миф, и мы уже не поймем, как всегда у Габриадзе, что предшествует чему…

«Кутаиси тесно связан с историей Древней Греции, а позже — Древнего Рима… Сегодня вы можете познакомиться с грузином, которого зовут Ясон, грузинкой — Медеей. Больше того. В Кутаиси вам встретятся вылитый Нерон, Брут, кто хотите…

В Москве, в залах Пушкинского музея, где выставлена античная скульптура, я хожу будто среди знакомых с детства людей» ⁹.

Кутаиси — Колхида, сюда приплыли аргонавты. Сегодня богатый Батуми, в который, пытаясь превратить его в европейский курорт, «эпоха Саакашвили» вкачала бессмысленные миллионы (Аджария осталась, кстати, единственной автономией), — отнял у Имеретии не только финансы (видно, как прекрасно беден Кутаиси), но и этот миф: непомерно огромная Медея со своим с золотым руном на распростертых руках нависает над каждым посетителем Батумской набережной, хотя он не Язон и хотя Черное море тут вообще ни при чем, золотоносными были реки. Совсем недавно Резо рассказывал в интервью, что буквально в начале 1990-х видел «золотое руно»: обнищавшие кутаисцы раскладывали в воде овечьи шкуры, на волосках которых оседали частички золота. И сейчас в Кутаиси мне говорили, что речки вокруг города столь золотоносны, что мелкая золотая пыль даже остается на коже после купания… Жаль, что ее не собрать. Как пыльцу с крыльев бабочки — любимого создания Габриадзе.

Об «индустриальном Кутаиси» (так когда-то называлась и знаменитая газета) сейчас напоминают остовы заброшенных заводов. О Кутаиси — культурной столице — список выпускников Первой мужской гимназии, сравнимый разве что с перечнем царскосельских лицеистов. Акакий Церетели. Владимир Маяковский. Один из первых грузинских живописцев-авангардистов Давид Какабадзе (лично я люблю его не меньше, чем Ладо Гудиашвили). Будущий переводчик «Витязя в тигровой шкуре» на русский, философ и литературовед Шалва Нуцубидзе. Психиатр, основатель знаменитой школы Дмитрий Узнадзе (всю жизнь увлекалась его теорией установки, не думая, что «встречу» в Кутаиси). Великий актер Акакий Хорава. Поэты Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Валериан Гаприндашвили (кто знает про группу поэтов-символистов «Голубые роги» — поймет). Зловещий языковед, филолог, историк, этнограф и археолог, создатель «нового» марксистского учения о языке, или «яфетической теории», Николай Марр. Эквтиме Такаишвили — историк, хранитель сокровищницы Грузии, вывезенной меньшевиками во Францию: он голодал, но не продал ничего, возвратил все Грузии (причислен к лику святых грузинской православной церковью).

Вот на таком «культурном фоне» гуляли мои Сарджвеладзе и Габриадзе…

А напротив — здание женской гимназии, и у памятника гимназистке сидят современные парни…

Театр, куда бегал маленький Резо, не сохранился. Я когда-то пыталась выяснить, какие спектакли наиболее четко запечатлелись в его сознании, карта выпала на «Недоросля», «Разбойников», «Нацаркекию» и спектакли о колхозах¹⁰. В этом «джентльменском наборе», как ни странно, обнаруживаются все составляющие будущего художественного мира Габриадзе: от «Недоросля» протянется комедиографическая линия, от «Разбойников» — романтическая, от грузинских сказок — фольклорная (она приведет к «Хануме в Париже»), от колхозной тематики — «неореалистическая» линия с многочисленными подробностями советского быта.

Театральные впечатления раннего возраста слились у Габриадзе в один счастливый поток («До театра 200 метров, двор актерский, сидел в ложе администратора. Мама варила белье в ведре на керосинке. Окна потные. Дневной спектакль. Шиллер! „Дети солнца“!» ¹¹), но, творец мифа из собственной биографии (абсолютная прерогатива художников-романтиков), многие годы в разных источниках Резо культивировал легенду о том, что рос на спектаклях великого опального режиссера Васо Кушиташвили, а оформлял их Е. Е. Лансере.

«В Кутаиси жил великий режиссер Васо Кушиташвили, которому было запрещено находиться в первой категории городов. Он долгое время работал в Париже и оттуда привез этот „шарм“ спектаклей. Актеры были очень талантливые, а он научил их легкости. Сейчас, бродя по миру, я все больше и больше убеждаюсь в том, что он был великим режиссером» ¹².

Из этого непроверенного утверждения легко возникала концепция эстетических «корней» Габриадзе: влияние Кушиташвили, долго работавшего в Европе и США, плюс высокое изобразительное мастерство Лансере, воспитавшего глаз будущего художника (прекрасный рисовальщик, Резо всякий раз, рисуя лошадей, мысленно оглядывался на Лансере и его выдающиеся иллюстрации к «Хаджи-Мурату»).

«Я часто вспоминаю режиссера Васо Кушиташвили. По-моему, он был гений. Он вернулся из эмиграции, из Франции, но жить в Тбилиси у него не было права, и он вынужден был искать маленький город. Ему позволили жить в Кутаиси. На фоне зеленых хаковых костюмов он — мягкий, плюшевый — очень выделялся в нашем городе. Васо старался рано уходить в театр, чтобы не попадаться никому на глаза, и возвращался в темноте. Он не ставил ничего из современной жизни, а занимался классикой. Представляете, какая жизнь: каждая ночь — это страх, не знаешь, выспишься в постели до утра или нет. И Шиллер, Шекспир! Вот он, старик, лежит и думает этой ночью… о „Двенадцатой ночи“… Он умер своей смертью, что странно и удивительно» ¹³.

В. П. Кушиташвили и вправду был выдающимся режиссером, но вовсе не опальным, а народным артистом Грузинской ССР (правда, звание получено позже, в 1958 году). В 1914–1916 годах он учился в студии В. Ф. Комиссаржевской, с 1919 по 1933 год ставил спектакли в театрах Франции, сотрудничал с А. Антуаном, Ш. Дюлленом, играл Режиссера в «Шести персонажах» Л. Пиранделло и Автора в «Балаганчике», поставил «Вишневый сад» в США, а в 1934-м вернулся в Грузию и работал в Театре им. К. А. Марджанишвили (Тбилиси). Его краткое послевоенное руководство театрами Зугдиди (1948), Гори (1950–1952) и Кутаиси (1952–1954), видимо, было действительно вынужденной эмиграцией, тем не менее он был главным режиссером, так что образ опального гения, созданный Габриадзе, — явная романтизация: для сознания Резо всегда важен образ гонимого одинокого гения — это его герой, пришедший из романтических книг юности. В действительности спектакли Кушиташвили он мог видеть только в двух старших классах, что вовсе не отменяет влияния Кушита (как звали его на Западе) на юного кутаисского художника.

Ну, а с Е. Лансере дело обстоит еще печальнее: он и вовсе не работал в Кутаиси (есть только упоминания о двух неосуществленных постановках в 1920-е). И ровно в 1934 году, когда Кушит вернулся в Грузию, Лансере навсегда покинул ее. Когда несколько лет назад я установила этот факт, Резо долго настаивал: «Проверь, проверь». А когда миф лопнул, прислал растерянную смс-ку: «Но бутафор в театре все равно был прекрасный…»

Короче, не было Лансере, недолго был Кушит, а сегодня нет и старого здания театра, основанного в Кутаиси Марджановым…

А вот стены летнего кинотеатра «Ударник» живы. Того «Ударника», в котором на сеансе «Тарзана» умер герой пьесы «Какая грусть, конец аллеи…» ¹⁴ Саша (Джейн в фильме была чуть похожа на его репрессированную жену Мери, и он подумал, что Мери живет в Америке). У служебного входа этого же «Ударника» Бигашвили продавал кадры из фильмов.

«В последний раз, в зале кинотеатра, в публике, я смотрел такой фильм. Титры. В титрах: „Этот фильм взят в качестве трофея советскими войсками при победе над фашистскими войсками. Он рассказывает об одиночестве человека, которое символизирует жизнь в нью-йоркских джунглях. Этот фильм художественной ценности не имеет. Фильм дублирован на киностудии им. Горького, 1949 год, Москва“. Потом надпись — „Тарзан“, потом кадр, где на лиане с криком висит Тарзан, еще раз крик и — „Конец“…» ¹⁵.

Этот «Ударник», его открытый экран дали Габриадзе один из пинков в искусство. Только сегодня его готовят к сносу, как и бывший Дом пионеров (я сделала кадры, когда во дворе конструктивистского здания стояла «разрушительная» техника)…

Кутаиси — это «камень и лавр, камень и самшит, это камень и кипарис, камень и реликтовое дерево… Тихие родники, есть фантастически красивое место — Сатаплия, это значит „место для меда“, „медовое место“» ¹⁶.

И вот я в Сатаплии. Теперь тут нет горных пчел (название, оказывается, открывается просто, а уж как завораживала эта «медовость», какую только сладость я не представляла!). Но прежние ульи в скалах видны. Сатаплия — место экскурсионного паломничества, жужжащие группы, со всей очевидностью вытеснившие пчел, осматривают карцевые пещеры со сталактитами и сталагмитами, замирают у следов динозавров… Сейчас все подсвечено декоративным светом, но я пыталась понять, какими были в габриадзевском детстве эти пещеры, открытые местным археологом Петром Чабукиани в 1930-х годах (шел-шел — и попал в пещерные лабиринты…). Играли они там детьми? Да конечно, и это был чистый «Том Сойер»: фитили, вставленные в консервные банки, освещали мальчишкам влажные стены и загадочные очертания сталактитов. В этих пещерах всегда 14 градусов (боже, какое счастье войти туда из пышущего горного зноя под 40!). Помня эту прохладу, взрослый Резо вырыл пещеру-землянку у себя на даче… Но сын преобразовал ее в цивилизованный бассейн — и отзвук Сатаплии угас в предместье современного Тбилиси, как угас и звук жизни самих пчел в райских кущах реликтовых лесов…

Предки Габриадзе — из монастырских, принадлежавших Гелатскому монастырю.

Это была одна из целей моей поездки — Гелати, основанный царем Давидом Строителем (1089–1125), двухметровая могила которого (камень, соответствующий росту этого огромного во всех смыслах человека) тоже находится там. Естественно, что непосредственная близость православной реликвии Грузии придавала советскому Кутаиси другое измерение. Во времена габридзевского детства ударенная совдепией Грузия сохраняла свою религиозность, стойко справляла Пасху и Рождество, но делала это скрытно: «закрывали ставни, одеяло вешали на окнах». Бабушка Домна ходила в церковь, а на улице «под окном сидел чистильщик Саба (Савва), ассириец. Потом я узнал, что он был дьякон. На Буденного похож, но беленький с васильковыми глазами» ¹⁷.

Габриадзе вспоминает, что, по всей видимости, два лета мать снимала домик в деревне прямо у стен монастыря, так что камни Гелати были местом его детских игр, художественный глаз формировался под влиянием безупречной по вкусу древнегрузинской архитектуры и живописи. По другой, его же собственной, версии (а Резо сам уже не помнит, что было, а что сочинено и стало более значимой реальностью, чем факт), его отец, Леван Николаевич Габриадзе, будучи секретарем обкома КПСС и отвечая за культуру, постоянно контролировал сохранность ценностей монастыря, и маленький Резо сопровождал его. Старый сторож открывал хранилище — и происходила неосознанная встреча с шедеврами иконописи.

Гелати не просто красив, он полнее всего хранит византийскую традицию. Лет десять назад я организовала поездку Резо на Русский Север, в Ферапонтово, и он поразился: Ферапонтово и Гелати оказались близкими родственниками по византийской линии, а фрески Дионисия — отзвуком тех фресок, что он видел в детстве (если учесть, что под куполом сохранились росписи ХI века, то современников Дионисия можно искать чуть ниже, поскольку века спускаются фресковыми ярусами: от более ранних к более поздним…).

Сегодня Гелатский монастырь восстановлен как действующий, находится под защитой ЮНЕСКО (в отличие от храма Баграти, из списка исключенного: реставрация во времена Саакашвили привела к полной деформации памятника, даже современный лифт там есть…). Но чем прекрасна Грузия? Ничто не может убить ее природность, естественность — и, свернув, скажем, с нарядной ресторанной улицы Плеханова в Тбилиси («Саакашвили продал ее туркам», — жалуются друзья), ты тут же оказываешься будто в монохромном кадре Иоселиани, а пройдя два шага от нарядного кафе «У Резо» — становишься героем черно-белого грузинского кино: за окном поют многоголосье, по улице ходит кто-то с жестяным мегафоном и кричит, а из узкого окна торчит лысая старая голова неподвижного наблюдателя… Вот и туристский Гелати таков. Мощь собора, восстановленный зал Академии — и тут же развешенное на веревке белье у домика, который никак не изменился с тех пор, как тут у родника (он так и течет — «как жизнь», пришел несвежий образ) играл довоенный кутаисский мальчик…

Античность, Византия, Восток, собственно советская провинциальная культура образовывали ту питательную смесь, из которой впоследствии вырастет эстетика театра Габриадзе. В течение всей жизни он будет «прививать» к грузинскому стволу побеги разных культур, соединяя их в едином поле своих художественных фантазий, и в зрелом периоде творчества ему будет важна идея Грузии как территории, на которой сталкиваются Восток и Запад, страна его жизни СССР — и Европа. На этой оппозиции строится конфликт достаточно поздней повести «Кутаиси», обидно не переведенной на русский язык. В этой повести, фрагменты которой Резо в 2006 году перевел, передиктовал мне, пытаясь превратить ее в сценарий, принципиальна концепция взаимообогащения двух миров, их равноправности, суверенности и в то же время общности.

Отчасти для того, чтобы процитировать и донести до читателя кое-что из «Кутаиси», я и затеяла этот текст…

Герой повести мальчик Варлам — очевидец послевоенного быта Кутаиси. Глаз художника Габриадзе запомнил город, в котором на груди каждого жителя — сделанная из черной ленточки «розетка» с фотографией погибшего, и все гражданское население будто награждено черными «орденами» (не правда ли, сильный художественный образ?). Кроме того, Варлам (конечно, сам Резо, названный именем деда) — наблюдатель быта деревни, где живут бабушка и дедушка и где построен лагерь для пленных немцев, приписанных к дворам грузинских крестьян, которые живут гораздо более бедно, чем побежденные немцы. Дед Варлама не желает иметь дело с врагом (на войне погиб его, дедушки, сын) и всячески протестует против любых контактов с ним. Бабушка Домна лояльнее: «„Я подпишусь“, — выскочила из комнаты бабушка. На ногах у нее были уже калоши, а на голове лежала красота — кусочек черной материи с кружевом, сантиметров десять. Бабушка быстро подбежала, сделала на бумажке крестик и долго культурно ставила точку рядом с ним» ¹⁸.

Пока старики переживают вторжение Запада на их двор, герой повести, немец-этнограф Отто Шульц, приведенный на хоз. работы, сталкивается с Востоком — бедным и безграмотным грузинским крестьянством.

«Посреди двора в грязи валялась половина заднего моста грузовика, на которой было написано: „ЗИС“.

К нему была привязана вымазанная в грязи и помете бечевка, к бечевке — петушок с засохшей грязью на гребешке.

Немец отвязал петушка, отдал веревку Варламу: „Битте шён“, — а сам покатил ногой задний мост к забору, где уже валялся радиатор того же грузовика.

Немец взял у Варлама петушка и пошел за дом.

— Что он тебе сказал? — заволновалась бабушка.

— Битте шён.

— Унес? Иди посмотри.

В это время из-за дома вышел немец и поставил петушка у ее ног. На петушке было тонкое изящное ярмо из палочек, скрепленных проволочками.

После этого немец сел на дедушкин пенек, к которому была прикреплена спинка от остатков стула.

Немец посмотрел на дедушкину развалюху. Перевел взгляд на стоящую на возвышенности уборную и долго смотрел на нее. Ударил руками по коленям, сказал: „Арбайтен“, — и пошел к уборной.

Она криво стояла в папоротниках и крапиве. Гудела оса. На самом кончике крыши сидела трясогузка и нервно била хвостом.

Шульц приподнял двери и открыл их.

Внутри все было чисто, покрашено белой известью. Кроме выцветших от солнца и дождей, превратившихся в лохмотья остатков плаща геолога, служивших задней стеной.

Шульц поднял стену-плащ, и перед ним открылась дивная картина: слева — сине-лиловый хребет Аджарии, справа — бирюзовая Мегрелия и Абхазия, за которой угадывалось море.

На дне этого райского пейзажа, на кривом участке, дедушка в нижнем белье ковырялся мотыгой, а бабушка затаскивала козу из пейзажа.

Из колонии по радио было слышно: „По просьбе работников сельского хозяйства Харагаулского района передаем марш из оперы „Аида““.

Под эти звуки Шульц медленно закрыл занавес — заднюю стену уборной».

В этом фрагменте — соединение бытовой бедности, природной красоты Грузии, открывающейся Отто Шульцу как театр, как спектакль, советской «радиоозвучки» и классической музыки. Все элементы будут присутствовать в творчестве Габриадзе обязательными составляющими. Его положительный романтический герой всегда будет грузином, преданным родной земле, а на грузинскую почву будут пересажены герои мировой литературы; очень часто фактурой повествования будет Кутаиси и окрестности, обязательно — скудные предметы и приметы советского послевоенного быта; любой сюжет Габриадзе станет «отеатраливать», но все они пойдут в сопровождении великой музыки, опер, и в первую очередь Верди.

И сегодня окрестности деревень Гумбра и Баноджа (очень близко от города!) похожи на торжественные декорации какого-нибудь Роллера, и я легко представляла себя Отто Шульцем, приоткрывающим плащ-палатку геолога: красота фантастических высокогорных панорам плывет и плавится в горячем воздухе…

Дедушка в повести «Кутаиси» умирает, не пережив вторжения европейской цивилизации в свой мир: вместо ветхой туалетной будки во дворе Отто Шульц сооружает туалет в доме, и тем самым Европа разрушает многовековой патриархальный уклад (не может быть дерьма в доме, где живут люди!). Замеченное Мандельштамом в Грузии «Прочь от Востока — на Запад! Мы не азиаты — мы европейцы, парижане!» и приверженность горожан-кутаисцев Франции и Эйфелевой башне дедушке глубоко чужды. Более того, повесть отчасти имеет внутреннюю тему «Прочь от Запада — на Восток!», поскольку центральной ее «рифмой» являются две сцены. В первой из них, «Античные традиции дедушки» (дело же происходит в Колхиде!), Отто Шульц наблюдает следующую сцену:

«Двадцать третий день шел дождь.

Иногда через сито, а иногда еще мельче.

По радио музыковед Певел Кучуа рассказывал биографию Вольфганга Амадеуса Моцарта.

Его голос сопровождали фрагменты музыки Моцарта.

Колония обнесена колючей проволокой.

В углу цветочек уже поднялся на двадцать сантиметров, с ним возился Отто Шульц. Он поднялся с корточек и увидел дедушку. Согнутый старичок ходил вокруг дома и что-то искал. Галоши его чавкали.

Бабушка шла сзади за ним и журчала сердитым голосом: «Чтоб он оглох и ослеп, кто тебя этому научил. Не должна я была пускать тебя на эти лесозаготовки. Дикие они все. Стыда у них нет, Ватая. Не надо, пожалуйста, брось ты это, не позорься».

Дедушка полез по-пластунски под дом, и сперва оттуда выкатились два деревянных шара величиной с арбуз, а за ними полутораметровое бревно.

Все это он положил на развалившуюся тележку и покатил в огород. Колесо набрало грязь, и дедушке все труднее было ее толкать.

Из домика выскочил Варлам.

Дедушка с трудом прислонил бревно к плетню и с обеих сторон приложил к нему шары. Шульц тотчас догадался, что дедушка построил фаллос.

Дедушка с трудом оторвал от земли бревно с закругленной головкой и насечкой посередине и, еле передвигая ноги, вошел в огород.

Бабушка и Варлам покатили по грязи шары — один справа, другой слева.

«Бесстыдник, глаза бы мои тебя и все это не видели, что ты показываешь ребенку», — говорила бабушка.

Шары уже были все в грязи.

Посередине огорода дедушка, передохнув, набрал воздуха, поднял фаллос наверх и посмотрел на синее до черноты низкое облако с тяжелым животом и, угрожая облаку, крикнул во весь голос: «Пошел на х…! Пошел на х…!»

Бабушка схватилась за ядро: «Сейчас дам по твоей башке, старый дурак! Что ты кричишь при ребенке!»

— Пошел на х…, черное облако! — кричал дедушка облаку. — Уйди, пропади, исчезни! Шульц химическим карандашом записывал грузинские слова. Бревно возило дедушку по огороду. Было слышно чавканье калош и пуканье дедушки. На небе не было никаких изменений. Наоборот, Варламу показалось, что дождь пошел еще сильнее.

Вдруг дедушка заметил Шульца.

Разъярился.

Бросил фаллос в лук и покатил пустую тележку к дому. Бабушка и Варлам за ним. Они еще не дошли до дома, как черное облако раскрылось и солнце осветило сперва бабушкин огородик, потом немецкую колонию, всех Брегвадзе и Баланчивадзе тоже, потом Мегрелию и Абхазию.

В колонии по радио победно звучал «Турецкий марш» Моцарта. <…>

Шульц и дедушка встретились глазами.

В глазах дедушки сверкнули молнии. В них была победа«.

Сам по себе этот эпизод — комический и одновременно патетический гимн силе грузинского народа, способного побороть все и вызвать из небытия солнце, сравнимое разве что с маршем Моцарта. Опять же солнце, спасительно осветившее не только деревню, а и всю Грузию, — дедушкина победа над Европой, его собственный Сталинград, выигранный у Шульца, на которого сильное впечатление производит и языческая сила нищей некультурной земли, и ее душевная щедрость и красота. Он, чувствующий свою вину, сделавший дедушке гроб без единого гвоздя и поразивший тем односельчан (одноглазый Каленик «погладил крышку гроба: „И как мы у них выиграли войну?“»), Отто уезжает на Запад, наполненный миром этого советского Востока.

Повесть заканчивается в конце 1970-х эпизодом, названным соответственно «Античные традиции Отто Шульца» и представляющим парафраз приведенной чуть выше сцены:

«Франкфурт на Майне. 1979 год. Дождь.

Офис. Стол — метров триста.

Отто Шульц смотрит, как шумерская голова с побитым носом, стоящая за ним на высоком пьедестале, отражается в лаке стола.

По телевизору передают последние известия. Наводнение. Титры: «Двадцатый день идут дожди».

Кадры без комментариев. По воде, скосившись, плывет красивый немецкий домик. Улочка в маленьком немецком городке. Военные увозят на надувной лодке старушку с горшочками цветов и птичьей клеткой.

Шульц выключает телевизор и четким шагом выходит из кабинета.

Он идет мимо стеллажей, в которых разложены черепки, фрагменты раскопок в Месопотамии, стены увешаны терракотовыми плитами с клинописью.

Хрустальный лифт спускает его в белокафельный гараж.

Шульц открывает двери «Saab», заводит машину и выезжает из гаража.

Широчайшие современные трассы.

Шульц мчится, дворники еле раздвигают потоки воды на ветровом стекле.

Шульц съезжает с трассы.

Длинная узкая красивая аллея.

Высокий забор из плотно посаженных кустов.

Шульц нажатием кнопки открывает ворота.

Машина, шурша о серый гравий, объезжает роскошный дом.

Въезжает в большой круг непроницаемых кустов.

Шульц выходит из машины, бежит к багажнику, достает из багажника бирюзовый плащ с капюшоном и тащит большой, полутораметровый, видимо тяжелый предмет, упакованный в белую пленку.

Кладет на землю и достает из багажника еще два мешка.

С шумом расстегивает мощную молнию и достает оттуда полированное, из орехового дерева бревно, в котором легко прочитывается фаллос. Из двух мешков показываются два шара. Тоже из орехового дерева.

Шульц обнимает бревно, становится между шарами и кричит по-грузински: «Пошло ты на х…, черное облако!»

Садится на шар и ждет.

Вдруг тучи рассеиваются и солнце сперва освещает Шульца, потом его дом, окрестности — и всю северную Германию.

Шульц достает из кармана жестяную коробочку дедушки и клочки газеты «Индустриальный Кутаиси». Сворачивает самокрутку. Достает из кармана кремень. Выбивает огонь и закуривает«.

Здесь не только мысль об оплодотворении современной европейской цивилизации энергией Востока (имеется в виду СССР, в состав которого входила Грузия), не только любовное уравнивание дикого грязного послевоенного быта и элитарного быта сегодняшней Европы в изобразительном контрасте «черного-белого» (грузинская грязь — немецкая белизна). В финальной сцене «Кутаиси» и констатация глубинной и неразрывной связи Востока, олицетворенного Грузией, и Запада. На Запад Габриадзе много лет стремился, был там признан, особенно остро осознал духовное богатство советской империи в момент ее развала (пока империя стояла — превалировала идея свободы и тихого диссидентства) — и вернулся в Грузию, к цивилизации, носителями основ которой были его бабушка Домна и дедушка Варлам. Когда в конце 1990-х в Тбилиси не было света, он как бы вновь окунулся в старый быт, читал при свечке и утверждал, что это совершенно другое восприятие текста: в узком круге света глаз сосредотачивается, не скользит и видит ровно столько, сколько видел писатель… Его первое кафе было сделано из подручных нестойких материалов (сегодняшнее — место туристического паломничества — похоже уже больше не на дедушкин туалет, а на европейское кафе, если бы Отто Шульц построил его в память о Грузии в чистой и сытой Европе).

Грузия всегда поражает красотой. Но красотой очень разной: красотой богатого европеизированного достатка — и тут же, встык, красотой лирической бедности. Красотой моря и курорта — и неореалистической красотой забора, сделанного в деревне Гергети из всего подряд — точь-в-точь как во дворе дедушки из повести «Кутаиси». Но бедность в Грузии тоже красива!

Я вглядывалась в кутаисские дворики: так же гоняют там мяч мальчишки? Казалось — уклад сохранился: вот мама нашей доброй знакомой выходит на балкон городского дома, скидывает пакет на веревке вниз и что-то кричит. И тут же получает пакет назад, а там лаваш и еще что-то, что Мака Шалвовна не успела купить днем… Рассчитаются потом, все тут свои!

Рыжие грузинские коровы бесстрашно шляются по всем трассам, спасаясь от слепней, машины объезжают их (я сразу вспоминаю коров, которых пас в детстве Резо: «Это талантливая порода грузинских коров: они нетребовательны в еде и дают мало молока, но замечательного» ¹⁹), а встречные ишаки делают тебя героем «Не горюй!».

…Потом, когда я вернулась из Кутаиси, мы опять, как бывало раньше, разговаривали с Резо, и тема как будто примерно совпадала с темой «Кутаиси», когда Шульц понимает магию грузинского языка…

Резо Габриадзе Русский язык дает мне знание того, чего нет в грузинском. Вот, например, слово «художник». Когда в Средние века иконописец писал фрески, он на целый день забирался по лестнице наверх и туда ему подавали воду, хлеб, там накапливались кисти, краски… Когда он спускался вниз, его, наверное, там ждали местный сумасшедший, калека, какой-нибудь блаженный. И помощник, которому он отдавал кисти — помыть для завтрашнего дня… А в церкви есть одно место, называется «худое». Это место, где рисовали сцены ада, чертей… И рисовал вот такой помощник. Именно он и назывался «художник» — обитатель худого места. В настоящее время этот художник говорит о себе: «Философия моего художественного творчества…» А он просто тот, который рисует чертей, — по крайней мере так подсказывает мне русский язык… Есть еще одно прекрасное слово, которое я очень люблю, — безобразие.

Марина Дмитревская Это то, что не имеет образа. А как ты понимаешь — это без художественной образности или без образа Создателя?

Габриадзе Безобразие — любое отклонение от того, что сотворил Создатель. Вот мы пришли еще к одному слову — «творчество». Творец у нас один, а ты кто тут такой — ходишь и говоришь: «Мое творчество…»? Безобразие — без образа, без духа дерева (у дерева тоже есть образ, дух) или человека. И это — безобразие — составляет огромное направление в искусстве. Я не философ, это просто мой опыт… А знал бы много языков — такое бы узнал!

Дмитревская В английском, мне кажется, «artistic image» — это что-то не совсем то, о чем мы говорим… Художественный образ, но с акцентом на искусство. Может быть, я ошибаюсь, а может, действительно в русском много словесного одухотворения.

Габриадзе У русских — «малюет», маляр. Красиво!

Дмитревская А как тебе польское «встреча с искусством» — «споткание со штукой» («spotkanie ze sztuka»)? А по-сербски театр — «позориште», позорище. И еще в русском XVIII веке, например, критик Плавильщиков писал: «Когда на позорище…».

Габриадзе Правильное слово! И сколько театров достойны этого слова! Я — художник позорища! Видишь, как я правильно мыслю. 26 тысяч языков так много объяснили бы нам! И, может быть, оказавшись ТАМ, мы за секунду узнаем все их и все поймем. Но при жизни я особенно благодарен русскому народу за «художника» (иначе я не знал бы, кто я такой: в грузинском это слово связано с иконописью, а это неправда). И особенно — за «безобразие».

«Кутаиси очень легкий город, кутаисцы легко улыбаются, легко плачут, легки в чувствах, отношениях, и на тот свет уходят легко…» ²⁰

…Уезжая из Кутаиси, я вдруг поняла, что не побывала в главном месте. На городском кладбище, где похоронены все они. Например, директор филармонии Давид Сарджвеладзе. То есть не персонаж, а реальный Давид. И где в могиле Маргариты лежит письмо, написанное юным Резо, — его первое признание в любви²¹. Это кладбище, конечно, есть в фильме Э. Шенгелая «Необыкновенная выставка», снятом когда-то по сценарию Габриадзе (там видно, как мальчишки прыгают в Риони с моста и с крыши), но, чувствую, — надо вернуться в Кутаиси… Тем более что ходят слухи — в Александринке готовится премьера по пьесе Резо Габриадзе «Какая грусть, конец аллеи…», а главные ее персонажи — именно надгробные памятники Давиду Сарджвеладзе и апекарю Яше.

Мальчик из той же «Необыкновенной выставки», укравший у скульптора Агули Эристави шляпу, сидит теперь на Белом мосту, отлитый в бронзе. Мне почему-то легче звать его Левой Пестовым… Только Риони обмелела, и прыгнуть — это точно разбиться о Белые камни. «Воду давно забрала ГЭС…» — уточнил Резо, разглядывая фотографии. Он не был в Кутаиси почти четверть века — практически с того момента, как перепачканный лиловой краской Терк полетел над городом в нашем № 0…

Август 2017 г.
В материале использованы рисунки Р. Габриадзе

1 Когда мы начинали рубрику «Театр Резо Габриадзе», то, едва ли не с «нулевки», делали сноску: фрагмент готовящейся книги… До той книги было еще лет двенадцать житейской дороги, но удивительным образом она все-таки вышла в начале 2005-го и побила тиражный рекорд: продано уже около 6 000 экз. А под этим текстом, очевидно, над ставить сноску: «Из готовящейся книги „Театр Резо Габриадзе как художественный феномен“». Эта «другая книга» написана, и мы собираемся ее издать.
2 См. тексты в «Петербургском театральном журнале»: «Терк» (1992. № 0. С. 82); «Эссебуа» (1992. № 0. С. 83); «„Прошла любовь — явилась муза…“ (Лева Пестов)» (1993. № 1. С. 60); «Бабахиди» (1995. № 8. С. 119); «А если локомотивы встречаются…» (2007. № 49. С. 21); «И в вагоне о многом передумаю вновь…» (2012. № 70. С. 185–188); «Похороны канарейки» (1997. № 13. С. 82).
3 Дмитревская М. Театр Резо Габриадзе. Прекрасная температура детства // ПТЖ. 1993. № 2. С. 26.
4 Дмитревская М. Театр Резо Габриадзе. Валико Мизандари // ПТЖ. 1993. № 3. С. 68.
5 Дмитревская М. Театр Резо Габриадзе. Тарзан // ПТЖ. 1996. № 9. С. 66.
6 Дмитревская М. Театр Резо Габриадзе. Кутаисские авангардисты // ПТЖ. 1997. № 12. С. 109.
7 Дмитревская М. Театр Резо Габриадзе. Адрахния // ПТЖ. 1994. № 6. С. 13.
8 Ракитская С. Любовь и семечки // Петербургский театральный журнал. Официальный сайт. 2015. 11 марта. URL: https://ptj.spb.ru/blog/lyubov-isemechki/ (дата обращения 4.09.2017)
9 Дмитревская М. Театр Резо Габриадзе. СПб., 2005. С. 49.
10 [Из письма Р. Габриадзе М. Дмитревской от 11.12.2009] // Личный архив М. Дмитревской.
11 [Из письма Р. Габриадзе М. Дмитревской от 13.12.2009] // Личный архив М. Дмитревской.
12 Человека невозможно удивить со времен Тутанхамона / Беседу вела М. Старуш // Культура. 2002. 16–22 мая. С. 6.
13 Дмитревская М. Театр Резо Габриадзе. С. 34–35.
14 См.: Габриадзе Р. Какая грусть, конец аллеи… // Петербургский театральный журнал. Официальный сайт. Драматургия. URL: http://drama.ptj.spb.ru/play/kakayagrust-konec-allei/ (дата обращения 4.09.2017)
15 Дмитревская М. Театр Резо Габриадзе. Тарзан // ПТЖ. 1996. № 9. С. 66.
16 Дмитревская М. Театр Резо Габриадзе. С. 28.
17 [Из письма Р. Габриадзе М. Дмитревской. 24.12.2009] // Личный архив М. Дмитревской.
18 Здесь и далее «Кутаиси» Р. Габриадзе цитируется по рукописи из личного архива автора статьи.
19 Дмитревская М. Театр Резо Габриадзе. Прекрасная температура детства // ПТЖ. 1993. № 2. С. 26.
20 [Из рассказов Р. Габриадзе] // Личный архив М. Дмитревской.
21 Дмитревская М. Театр Резо Габриадзе. Адрахния // ПТЖ. 1994. № 6. С. 13.