С. Довлатов. «Заповедник». Театр Владимира Малыщицкого.
Режиссер Владимир Малыщицкий.

СТЫДНО признаться, но на очередную премьеру в театр, возглавляемый Владимиром Малыщицким, я шла с ОПАСКОЙ…

СТЫДНО — потому что и по сей день память хранит признательность за те художественные открытия и гражданское мужество, которыми были столь богаты спектакли, созданные этим режиссёром и в студии ЛИИЖТа, и потом — в Молодёжном. В тогдашних постановках Малыщицкого была заключена такая мощь, что свершилось чудо: в разгар того самого «застоя» (да не где-нибудь, а в традиционно опальном Ленинграде) открылся новый театр, подвергнув тем самым сомнению (и пребольшому) незыблемость существовавшего порядка.

С ОПАСКОЙ — потому что с тех пор, как Малыщицкий расстался с Молодёжным, он с какой-то удвоенной-утроенной-учетверённой одержимостью продолжал «гнуть свою линию», словно бы не замечая (или — принципиально не желая замечать), что творится вокруг, насколько всё изменилось.

Превозмогая любые трудности (а у его, ставшего бездомным, театра с каждым днём становилось их всё больше), ценой невероятных усилий, жертв, лишений Малыщицкий выпускал премьеру за премьерой, но — увы! — в «прежней стилистике»… Эта «настойчивость» неминуемо должна была завести и завела в тупик, невольно породив в душах даже самых преданных в недалеком прошлом зрителей отчуждение. Ведь вся система межличностных отношений «воленс-ноленс» корректировалась перестроечной лихорадкой, а значит, и театр не мог не понимать, что всё, что говорится с открытым гражданским пафосом, зрителям просто-напросто претит, так как пафос этот день ото дня всё сильнее и откровеннее проституировался бесчисленными лидерами всевозможных (и невозможных) движений. Борьба же за права человека, которые всегда столь яростно отстаивал Малыщицкий, самою жизнью оказалась сведённой к борьбе человека за единственное право — на существование, то есть — как-то остаться в живых…

Побороть сомнения, а стало быть, отправиться на премьеру Малыщицкого, на сей раз помогло имя Сергея Довлатова, стоявшее на афише…

Те, кто всё ещё не утратили навыка читать книжки, читают нынче трёхтомник Сергея Довлатова… Читается он взахлёб, и смеёшься, читая, взахлёб, хотя отчетливо осознаёшь, что эти «весёлые» повести и рассказы стоили автору ЖИЗНИ…

— Мои читатели здесь, — говорил Сергей Довлатов — герой автобиографической повести «Заповедник» — своей жене, упираясь рогом, только бы не эмигрировать.

— Но тебя всё равно не печатают, — парировала она, и тогда уж герою крыть было нечем.

А тут вдруг — взяли и напечатали (посмертно, правда, но всё же — выпустили в свет). Может быть, что-нибудь изменилось в нашей жизни с тех пор?

В. Малыщицкий (Михаил Иванович) и В. Гахов (Толик).
Фото П. Маркина

На первый взгляд может показаться, что «Заповедник» — чуть ли не документальная повесть, в которой смоделирована ситуация, типичная для конца 70-х годов, когда волна эмиграции по силе своей и мощности напоминала «Девятый вал» Айвазовского. Но в инсценировке В. Малыщицкого (а он, как известно, мастер инсценировок, ещё в те самые 70-е руку на них набил) довлатовская повесть обрела второе дыхание и вечный, более обобщающий смысл, поведав уже не читателям, а зрителям, почему не именно Довлатов, а в принципе — люди уезжают. Причём — не ТУДА, а — ОТСЮДА.

Декорации спектакля «Заповедник» сплошь устроены из видавших виды деревянных ящик-клетушек для вино-водочных изделий. Между прочим, место действия, воспроизводимое этой тарой — не больше не меньше, как знаменитый на весь мир Пушкинский заповедник. И всё же именно такова среда обитания всех этих людей — «наследников» того самого Пушкина. Другой у них нет, и не предвидится…

…На «проспиртованном» ящике сидит бесполая тётка с испитым лицом, одетая во что-то грязное, с чужого плеча «поиметое» и дурным голосом поёт бодрящую песню, лихо подыгрывая себе на аккордеоне. Эта певунья не жалуется на свою жизнь и уж, конечно, вовсе не собирается ничего менять вокруг.

После такой «пьяной» увертюры заявления главного героя о том, что он решил больше не пить, хотя за ним, как известно, водится (и сильно), звучат не менее несбыточной мечтой, чем когда-то заверения Н. С. Хрущёва, что все мы скоро будем жить при коммунизме.

Пьянь будет преследовать довлатовского героя везде: в кафе, что рядом с экскурсионным бюро, обслуживающим Заповедник (кафе, разумеется, декорировано вино-водочной тарой). В избушке-развалюхе, где рачительный хозяин и скотину бы не стал держать, а хозяин-пропойца приютит героя, чтобы при каждом удобном случае вытянуть у него на пару портвейнов. (Избушка эта, конечно, — тоже проспиртованными ящиками обозначена.)

Ящики из-под водки составляют основу основ даже знаменитой на весь мир Пушкинской усадьбы: просто то на одном, то на другом из них прямо на наших глазах актёры водрузят кое-какие символические детали экспозиции: где портрет великого поэта, где — свечу, где — иные приметы старины.

Кроме того, что все вокруг здесь пьют, все ещё и друг другу врут. Пуще других — экскурсоводы экскурсантам. Логика тут железная: раз у тебя ничего нет (всё давно «пропито»), но жить-то ведь надо, выход один — кормиться «сказочками» (чем красивей, тем дороже!). Всё очень просто.

Сцена из спектакля.
Фото П. Маркина

Так же просто, как в самой жизни героев, на сценической площадке будут происходить метаморфозы и с самими персонажами: чопорные экскурсоводы в мгновение ока превращаются в обалдевших экскурсантов — носителей самых неожиданных акцентов и говоров; те же экскурсанты — «иностранцы» (роскошные до идиотизма) — в зачуханных местных жителей. Но самым показательным превращением для жизни, представленной в этом спектакле, является абсолютное тождество между дедом-пропойцей, у которого герой снимает развалюху, и представителем особой власти — КГБистом, который вызовет героя на беседу, узнав о предстоящем отъезде жены.

Оба этих мужика — «близнецы» по сути своей, и играет их один и тот же актёр — Владимир Малыщицкий. Однако схожи они не только лицом; двойниками их делает доминанта, определяющая поведение и заключающаяся в непреодолимом стремлении залить сознание «горькою». Поэтому только (только!) в моменты сильного опьянения оба они могут позволить себе быть человеками, вести себя по-людски и к другим по-людски относиться.

Пожалуй, именно эти двое (при всей разнице их социального положения) «поддают» особенно усердно, хотя совершенно очевидно, что ни единому человеку здесь (даже важничающим и сексуально озабоченным экскурсоводам) не избежать этого адова, порочного круга. Разорвать его пытается только жена героя, решив эмигрировать.

Среди прочих обитателей и посетителей Заповедника она появляется лишь затем, чтобы взять у мужа унизительную справку о том, что он, практически нищий, ни к ней, практически нищей, ни к малолетней своей дочери материальных претензий не имеет.

Внешне эта женщина — вполне типичная советская, потому что — прежде всего измождённая. Но по отношению к окружающим смотрится фигурой контрастной. Всех этих «окружающих» актёры преподносят публике в несколько шаржированном варианте, словно они одним миром, хоть и разными красками, мазаны. А эту хрупкую женщину отличает от остальных внутренняя энергия человека, сделавшего выбор (уж какой ни на есть, но — собственный). Короче, она независима от «местной действительности». Может быть, именно поэтому только она и замечает, что весь антураж происходящего — пресловутые ящики…

Но, странным образом, именно её речи, обращённые к мужу, практически совпадают с тем, что будет в порыве откровенности, то есть хлобыстнув стакан «Столичной», советовать ему майор Беляев: «Я бы на твоём месте рванул отсюда, пока выпускают. Воссоединился с женой — и привет…»

Сцена из спектакля.
Фото П. Маркина

Майор, оказывается, и про «ящики» всё понимает (правда, всего только однажды — надо ли пояснять, что «за бутылкой» засвечивается по этому поводу), говоря герою: «Желаешь знать, откуда придёт хана советской власти? Я тебе скажу. Хана придёт от водки. /…/ Наступит день, когда упьются все без исключения. От рядового до маршала Гречко. От работяги до министра тяжёлой промышленности. Все, кроме пары-тройки женщин, детей и, возможно, евреев. Чего для построения коммунизма будет явно недостаточно… И вся карусель остановится. Заводы, фабрики, машинно-тракторные станции… А дальше — придёт новое татаро-монгольское иго. Только на этот раз с Запада».

Сегодня, почти двадцать лет спустя, хочется воскликнуть: «Ай да майор Беляев! Ай да сукин сын! Бредни-то его пьяные сбываются». И Довлатов эмигрировал, и заводы с фабриками останавливаются, и западных товаров пруд пруди, а алкоголизмом поражены даже дети!

Да так ли уж трудно было догадаться о нашем «светлом будущем» (теперь уже — настоящем) на излёте семидесятых? Ведь уже тогда очевидными были приметы всеобщей деградации, которая крепче любых побед и свершений сплачивала нашу огромную страну, обеспечивая ей единство, а заодно и единообразие.

В спектакле Малыщицкого эта тема звучит в неожиданной метафоре: рефреном через всё действие проходит «пьянущий танец»… Необычайные удаль и мощь народные демонстрируются в нём, но и степень рабской зависимости — ужасающая.

Знаком вам вохровский окрик: «Два шага вперёд! Руки на голову!»? Вот вам и основной рисунок этого танца, в котором участвуют все персонажи поголовно. Выстроившись друг за другом в цепочку, они напоминают змея, ползающего между проклятущими ящиками. Руки на голове, шаг с правой, шаг с левой, а потом — неучтённый «балетмейстером» прыжок на обе ноги, сопровождаемый душераздирающим воплем-стоном: «И-е-х!»; и опять — руки на голове, шаг с правой, шаг с левой…

В тот момент, когда в этот танец ползучего гада оказывается вовлечённым главный герой, спектакль «Заповедник» заканчивается.

Из пролога, построенного инсценировщиком на отрывке из другой повести — «Чемодан», — рассказывающей о том, как Довлатов прибыл в Америку, мы с самого начала знали, что ему удалось-таки вырваться… Но от этого почему-то не становится легче.

P. S. Сергея Довлатова играет И. Сергеев; жену — С. Балыхина; В. Гахов, В. Карнезо, С. Циклаури, О. Никулина, А. Ларина, Н. Рощина, А. Никулин, Д. Конокотов, В. Малыщицкий — обитателей «Заповедника».