* Продолжение. Начало в № 2 и № 6.

Володю пригласили в Тулу. И, наверное, моим «сквозняком» его снесло туда. Разъехались без горечи и, самое удивительное, что он уехал с обидой на меня! Потом летом пришло письмо о том, что он даже не знал, как меня непостижимо сильно любит, и что Тульский театр хочет, чтобы я приехала к ним работать.

Прошедшее время притупило мою обиду, и Алёночка уже подросла, а он её очень любил. И когда окончился сезон, в отпуск, мы собрали наши нехитрые пожитки и отправились в Тулу. Жаль только было незаконченную работу — Варю во «Встрече в темноте» Кнорре. Но, может быть, Бог пошлёт что-нибудь хорошее на новом месте?! Случай и Бог, будьте милостивы!

Тула, 1944 год. Война. От вокзала предлинная грязная улица с маленькими одноэтажными домиками. Свернули налево и оказались около большого, какого-то мрачно-серо-зеленого здания — гостиница «Центральная». В вестибюле, в коридорах много спешащего, очень разного народа. Поднимаемся на третий этаж, узкий коридор и, наконец, дверь в Володин номер… Окно большое выходит во двор. Оттуда слышен грохот, как будто швыряют какие-то тяжёлые вещи, и запахи ресторанной кухни — она под нами в первом этаже. От цветов комната кажется приветливой, уютной. От цветов и нашего папки. Комната очень маленькая: кровать, диван, стол письменный (он же столовый, он же туалетный) и два стула. Из чемоданов сделали кухонный стол.

Вечером я пошла знакомиться с театром. Шёл спектакль «Месяц в деревне», поставленный режиссёром Герштом. И забыла я про грязные улицы, и номер в гостинице, и про свой убогий вид, и даже про войну… На сцене шла удивительная, искренняя, чистая, прекрасная, волнующая человеческая жизнь. Очень тонкие, интеллигентные, трепетные люди любили… Чижова — Наталья Петровна, Нина Яковлева — Верочка, студент Беляев — Баженов. Райского играл артист Калашников. Как они все любили!

И оформление… Только в этой усадьбе могли так жить и чувствовать вот такие люди. Я сидела взволнованная.

Потом я увидела «Льва Гурыча Синичкина» в постановке Рошаля, «Офицера флота» в постановке Гловацкого, в прекрасном, полном настроения оформлении Володи. Мне повезло: я знакомилась с театром именно по этим спектак¬лям. Хороший вкус, сложность и глубина человеческих отношений, искренность. Я уже не жалела, что приехала сюда…

Это был Московский Свободный театр, которому во время войны не нашлось места в Москве, и он был прописан в Тулу. Я познакомилась с режиссёрами, с директором, и началась моя новая страничка: уезжала в Москву Н. Яковлева — героиня молодая. По сему случаю мне передали роли Кати в «Офицере флота» и Лизаньки Синичкиной. Совпадение нашего общего с Лизанькой «дебюта» сделало вечер этот волнующим и праздничным и для меня, и для окружающих. Когда после дебюта я, накланявшись, спускалась по лесенке со сцены, меня встретил с поздравлением Гершт и добавил неожиданно: «Кто вас просил говорить, что вы получаете 400 рублей?» — «Я уехала без разрешения, без документов… Так ведь это правда.»

После премьеры «Бойкого места» мне стали платить 600 рублей. И пошла жизнь! Голодная, трудная, но жизнь! Роли, роли, роли… Добрые люди — директор Смычкович, несмотря на мою вовсе не высокую категорию, выдал мне литерный паёк! О, это по тем временам… Нынешним людям этого не представить, не понять. Комнату нам дали в общежитии. Большую. Пустую. Обставили мы её бутафорскими вещами, вроде ожила она немного, что в ней всегда было — это цветы.

Но самое дорогое — были мои соседи, мои дорогие артисты! Я до сих пор вспоминаю с нежностью этот коридор, голые двери направо и налево. А за ними! Мои старики — Неверин и Славина, Шевырёва с Намфродом, Володя Кравченко, Иртеньев, Крицкий. Вспоминаю наш драндулет, на котором мы ездили на выездные спектакли, — фанерное сооружение, поставленное на грузовичок, с деревянными скамеечками по стенам. Режиссёра Анатолия Вульфовича Тункеля, который не мог лечь спать, пока мы не приедем с выездного.

Он ждал нас с горячим чаем, растирал наши замёрзшие руки — радовался, будто мы вернулись с того света. Иногда у него оказывалось сколько-нибудь вина, и он заставлял проглотить по глоточку.

А мы иногда действительно возвращались как с того света: машина часто ломалась, буран заметал дорогу, застревали в непролазной грязи в непогоду… и выходили в этот снег, в это месиво грязи, толкали «автобус»… и если не удавалось его раскачать, Коля Крицкий, почему-то обычно он, отправлялся искать какое-нибудь населённое местечко, чтобы выпросить лошадь или трактор, чтобы нас вытащи¬ли, а мы прижимались поближе друг к другу, чтобы сохранить капельки тепла.

Но артисты были разные… не все толкали машину, некоторые оставались сидеть, и мы их толкали вместе с машиной. Их уже нет теперь, но всегда и есть, и будут, наверное, люди, которые «не выходят из машины»…

… Конец войны мы встретили ещё в гостинице. Там жили многие артисты. И ещё там жили летчики из «Нормандии — Неман». Они дружили с некоторыми нашими артистками, одна из них даже уехала во Францию. Я тогда ещё плохо всех знала.

8 мая я отыграла спектакль и пришла «домой» мрачная — Володя забыл, что сегодня день моего рождения, первый раз в жизни забыл! Он спал! Я полежала, почитала, и, обиженная смертельно, уснула. Проснулась от стука в дверь, громких голосов…

Открыла — на пороге люди: «Конец! Всё! Победа! Кончилась война! Мир!» В коридорах столпотворение. Полуодетые, восторженные, радостно потрясённые люди — знакомые и незнакомые, обнимали друг друга, целовались, в голос плакали, стучали в чужие двери, будили спящих.

Бедные военные принимали поздравления за всех живых и погибших и пропавших без вести. Это было как разгул стихии — радость неудержимая, вырванная кровью, непосильным трудом и горем всеобщим.

У дежурной нашего этажа погибли оба сына. Её тоже тормошили, обнимали радостно, и она тоже улыбалась и, почти не обращаясь ни к кому, негромко говорила, как причитала: «А мои-то, а мои-то!» Кончилась война! Всё-таки кончилась! Победа! Бежит время, бежит…

МАМА, МАМОЧКА…

Во время репетиции мне подали открытку. Мама! Нашлась! Нет, писала не мама. Писала из Воронежа женщина, которая жила напротив нашего дома. Мы не были близко знакомы, теперь я узнала, что фамилия её Казакова и «вчера приходила мама. Она вернулась. В ужасном состоянии, просит подаяния, она больна. Переночевала и утром ушла. Приезжайте скорее».

Матвей Абрамович Смычкович! Директор! Я прибежала к нему! Я еду в Воронеж! Немедленно костюмерша собрала: меховой жакет, валенки, юбку, кофту теплую, тёплый платок, чулки — всё, что нужно надеть женщине холодной зимой. Он позвонил на вокзал, чтобы меня «засунули» в какой-нибудь ближайший поезд, объяснил, где надо пересесть в другой поезд, написал записку к начальнику вокзала. И в тот же день я уже в переполненном до отказа поезде ехала с театральным чемоданом, набитым театральными вещами для мамы. И, наконец, Воронеж… Вышла на вокзальную площадь. Захолонуло сердце — всё кругом просматривается, даже видно папин завод, который был далеко за городом. И пошла я пешком… Всё кругом прибрано, порядок. Дошла до дома… Дом как срезало, сдуло, остался нижний этаж, не этаж — комната, которая была под домом. Вошла во двор — из двери выскочил юркий мужичок и начал кричать, что он купил дом в райсовете и будет его строить. Я объяснила ему, что я тут жила до войны, до эвакуации, что это мой дом. Он будто испугался и от этого стал ещё наглее. Я попросила разрешения посмотреть сад. Сада не было. Всё было взворочено, изуродовано. Перешла через дорогу к дому Казаковой, она выбежала навстречу. Мама к ней больше не заходила. Договорились, что я пойду по бывшим знакомым, и если мама появится, то женщина её никуда не отпустит до моего прихода. Оставила все вещи и пошла. К дяде Митроше, папиному брату.

У них теперь не было уже двухэтажного собственного дома, и даже не было прежней четырёхкомнатной квартиры — подселили бездомных жильцов. Они сделали вид, что обрадовались. «Значит, ты теперь артистка?» — «Мама к вам приходила?» — «Да, как-то приходила недели две назад, но ты извини, мы не могли принять её, она одета в какое-то тряпьё, и, по-моему, у неё воши. У тебя есть где ночевать?» — «Есть». И ушла. Искать. Домов прежних знакомых из благополучных времён не было — одни фундаменты. И вообще жутко. Народу на улицах мало, прохожие как будто возникают из-под земли. От домов остались подвалы, и люди ютятся там. Сумерки сгущались, становилось как-то не по себе. Куда теперь? Некуда больше. Я подошла к театру. Он работал! Его восстановили! Он снова жил! Я вошла через служебный вход, дежурная явно меня не узнала, но почему-то не остановила…

И встретил меня около гримёрной Всеволод Михайлович Энгелькрон. Всеволод Михайлович, который столько лет вместе с директором Сергеем Оскаровичем Вольфом руководил театром, делал его одним из лучших театров страны. Всеволод Михайлович, собравший труппу из замечательных актёров, удивительных, разнообразнейших индивидуальностей и непременно талантливых.

О Воронежском театре написано много. Я могу добавить, что, кажется, я родилась с этим театром, а уж человеком становилась его заботами… Всеволод Михайлович, который вытребовал меня в свой театр после училища, который спас мою девочку во время эвакуации, который написал мне в поезде перед выходом в Тамбове справку, что я еду к мужу в Тамбов и обязуюсь вернуться к началу работы театра в Воронеже. Он повел меня к себе в кабинет, расспросил подробно и сказал: «Ну, родная, пора и честь знать — пора домой!» Домой? Куда? Он проводил меня в зал, там уже шёл спектакль «Под каштанами Праги». Родной зал, ярусы, родная сцена, сцена моих первых шагов, так страшно прерванных войной.

А в мозгу: что сейчас делает мама? Где мама? Где она? И где провести ночь? И пошла я к Казаковой. Она разрешила мне переспать у них, постелила на полу. Ночью прилегла рядом и шёпотом рассказывала мне, как линия фронта проходила в какой-то момент по нашей улице, и как мама прятала в подвале родителей моего мужа. И как немцы узнали об этом, или кто-то донёс. И стариков вытащили из подвала и на глазах у мамы расстреляли. А маму, как была, увели и вместе с другими женщинами погнали в сторону Орла, привели в лес и заставили рубить и пилить деревья. Было это летом, а потом наступила осень, а за нею зима — а женщины все раздетые, голодные… И наступил день, когда освободили эти места, и женщины, кто выжил, поплелись по домам… Что же ты делаешь, Господи!

Утром я пошла искать просто по улицам — нет, нигде нет. К вечеру пришла к единственному человеческому человеку — Казаковой — в комнатушке на стуле сидела мама!..

Мама! Мамочка! Мусенька! Я через столько лет не могу не обливаться слезами… Сидела какая-то другая совсем женщина — отёкшее лицо… Глаз, маминых глаз не было; реденькие волосики, распухшие суставы рук, и вся она завёрнута в мешки. Мешок-юбка, мешковые тряпки наискосок платками обёртывали верх. Ноги, вместо чулок и обуви, были завёрнуты тоже в мешковину, и сквозь неё сочилась сукровица.

Она не встала, не обрадовалась, она как-то недоумённо сказала: «Сонечка…» Я думала, что умру… мамочка! «Я есть хочу», — сказала она. Я вытащила банку американской тушенки, которой тоже предусмотрительно снабдил меня Смычкович, и мама стала есть… Как это было страшно… как жалко… как больно… мамочка, мамусенька! Наконец она оставила банку, лицо порозовело, и её стало клонить ко сну.

Но «человеческая женщина» уже нагрела воды, мы вымыли маму, причесали, перебинтовали ноги полосочками из старой детской простынки, одели во всё чистое и уложили спать. Она молча гладила меня по голове и как-то блаженно засыпала.

Казакова утром велела мне идти в райсовет и получить стоимость «строительного материала», оставшегося от дома: камни, брёвна, рамы и пр. продавали людям, желающим строиться, а хозяевам, не имеющим возможности это сделать, платили деньги. Какой-то из начальников удивился тому, что я не желаю строиться, имея подвал (который он уже продал юркому мужичку)! И сказал, что я могу получить 15 тысяч рублей, но… только недели через две, а если мне так уж срочно надо уезжать, то можно оставить доверенность их председателю женсовета, дать ей свой адрес и она — женщина добрая, честная — вышлет мне деньги, как только получит их.

Как всё хорошо складывалось — задерживаться так надолго я не могла никак, а 15 тысяч! Для нас! Нищих! 15 тысяч! Женщина была такая ласковая, а когда узнала, что я артистка, сказала, что она с великой радостью берет на себя заботу обо мне и моём семействе, чтобы я ехала спокойно и считала, что деньги у меня в кармане, записала мой адрес, фамилию, название театра и написала на бумажке свою фамилию, имя, отчество. Это была шутка, наверное. Денег я так и не получила. На вокзал нас провожала Казакова, почему-то никто не покупал билет. Кто-то крикнул: «На Ряжск на второй платформе». Все побежали, поспешили и мы, и, поразительно, поток людей внёс нас в вагон. Правда, сесть было негде. Когда всё утихомирилось, люди на одной из скамеек «ужались» и посадили маму. Я устрои¬лась на чемодане. И поезд тронулся. Ехали долго. Вагон стонал, храпел, вскрикивал, громко вздыхал, простужено кашлял, разговаривал вслух… Мама, притулившись на чьём-то плече, спала. На рассвете приехали в Ряжск. Замёрзшие в вагоне, мы вышли на перрон, на мороз.

Когда будет поезд? В помещении вокзала полно: лежат на полу, сидят, стоят… Мы стояли на перроне, прислонившись к стене. Ужасно хотелось спать и… есть. И холодно, очень холодно! Почему-то отпечаталось в памяти: рядом стоит женщина с измождённым, измученным лицом и красит губы… карандашом, глядя в окно, как в зеркало, красит губы карандашом для бровей.

Рассвет только начинающийся, чёрный рот и глаза, которые тревожно ищут кого-то. Потом все ринулись к подошедшему поезду, и мы за ними… поезд отправлялся на Москву. Мама совсем ослабла, пока я подсаживала на ступеньки, куда-то исчез чемодан. Он, правда, был теперь пустой, но ведь чужой — театральный.

Ещё один рассвет — и мы в Туле. Долго добирались до дома и наконец пришли. И первое, что мама сказала: «Зачем мы уехали из дома? Зачем ты меня увезла? Я хочу в Воронеж. В свой дом!» На другой день устроили маме уго¬лок — кроватку, тумбочку. Из театра принесли ширму. Вызвали доктора. Оказалось, что всё очень страшно, лечить придется долго, осторожно, бережно, но за благополучный исход он не ручается. Ходить нельзя, к еде приучать постепенно, маленькими дозами — слишком долго голодала.

Ах, как это было трудно! Мама обижалась, ей казалось, что мы жалеем еды для неё. Я не выдерживала, и она ела, сколько хотелось, сколько было, и… ей становилось хуже. И доктор, милый доктор Медведев, вернувшийся с войны и всё ещё не снявший военную форму, любивший меня и наше семейство, бранил меня: «Вы что, хотите её погубить?»

Господи, что же это без конца всё трудно, трудно, больно, сложно?

ВЕЧЕР В ВТО, МОСКВА

Но рядом с бедами существовал театр. Объявлен был Всесоюзный смотр молодёжи! Я была ещё «молодёжь»! Приехала комиссия во главе с критиком Тальниковым. Смотрели, обсуждали, отбирали на третий тур в Москву. Я показывалась в Аннушке — «На бойком месте», Кире — в «Обыкновенном человеке». И опять господин Случай! У моего хорошего партнёра Коли Крицкого была жена — она участвовала в массовках. Коля попросил разрешения участвовать ей в смотре, а меня попросил помочь. Я стала готовить с нею мою роль Абигайль в «Стакане воды». Коля — Мешем, Болинброк согласился, а Герцогиня в этой затее участвовать отказалась. Я решила сыграть за неё. В конце концов показывается Римма — подыграю… Отрепетировали. И показали. И комиссии очень понравилась моя Герцогиня. Мне хотелось играть эту роль — не дали — молода рядом с Болинброком.

Смотр для меня прошёл очень хорошо. В заключении комиссии было написано: «Совершенно особое место в смотре занимает… выдвигается в ведущие артисты театра… ».

В 1952 году Тульский театр готовился отметить 175 лет. Я занята была много, из десяти юбилейных спектаклей в восьми у меня были главные роли. Нескольким ведущим артистам хлопотали звания. Мне тоже выдали много всяких анкет, со всевозможными сложными вопросами. На один из них я ответила: «Отец — умер». Я уже четырнадцать лет бесплодно занималась поисками его. Однажды меня пригласили к директору. Он показал мне телеграмму с широкой красной полосой вверху и сказал: «Соня, как ответить на это?» В телеграмме было: «Сообщите, по какому делу привлекался отец Сотничевской?» Что я могла ответить?! На этом хлопоты о звании для меня закончились.

Бог с ним, со званием — зрители меня знали и любили.

В феврале этого года была совершенно неожиданная радость.

В ВТО, в Московском Доме актёра, решили провести мой творческий вечер. Главный режиссёр Владимир Николаевич Лебедев был горд и счастлив, я — насмерть перепугана, товарищи — шокированы, уязвлены, причём в основном мужчины — мои любимые партнёры. Почему её? Они были правы. Я, по сравнению с ними, молодая актриса и даже не высшей категории, как сказал один из них.

В письме просили сооб¬щить, какие сцены из каких спектаклей будут показывать, и всякие другие подробности. Испуганная и встревоженная, я позвонила в Дом актёра и стала упрашивать, нельзя ли сделать так, чтобы это был вечер Тульского театра, а я бы в нём участвовала? Нет, сказали, нельзя.

Лебедев начал составлять программу. Это было очень сложное дело. Надо было никого из маститых артистов не обидеть.

Двое сказали, что они не поедут. Третий потребовал, чтобы играли полный акт из «Дяди Вани». Я снова кинулась звонить в Москву — мне вовсе не хотелось, чтобы назывался «Вечер Сотничевской». Насколько спокойнее участвовать со всеми наравне! И директор, милый, добрый А. М. Эскин сказал: «Ну, успокойтесь, дорогая, ладно, пусть будет, как вы хотите…» Мне сразу стало легко и безответственно хорошо.

Решено было играть Лену Журину из «Счастья» Павленко, Глафиру из «Волков и овец», Елену Андреевну из «Дяди Вани», Эмилию из «Отелло» — последнюю сцену.

Лебедев посоветовал мне поехать в Москву на день раньше, чтобы я была спокойная, отдохнувшая. Со мной поехала друг мой дорогой — Ольгуня Сергеевна Карнович. Остановились мы у её племянника Геннадия Карновича. Отдохнув, мы пошли посмотреть, как выглядит оповещение о вечере нашего театра — не так часто мы показывались на московском небосклоне! Подходим к ВТО, и сердце ёкнуло. Афиша — «Творческий вечер артистки Тульского театра С. В. Сотничевской». То-то голос у Эскина был такой весёлый, когда он сказал «ладно».

Мы поднялись наверх, нас нежно встретила Е. Ходунова и другие милые «вэтэошники». Очень весело отреагировали на мою растерянность, постарались развеять мои сомнения, и мы распрощались до завтра.

Завтра прибыл автобус с партнёрами, костюмами, костюмерами, парикмахерами, газетчиками и радистами. Мы пришли в большую комнату перед выходом на сцену. Маститые удобно расположились. И тут появились распорядители вечера и вежливо, деликатно попросили всех занятых переселиться в комнату на втором этаже и оставить меня одну, так как надо, чтобы была возможность собраться, переодеться. Я благодарна была за эту заботу, но видела лица артистов, и мне было так неловко перед ними.

Но времени на переживания не было. Надо было действительно «приготовиться». Около меня оставили двух костюмерш, двух парикмахеров, помощника режиссёра. Стало тихо, серьёзно, торжественно.

Я не слышала, что говорил Лебедев. Меня тихо предупредили, что он заканчивает. Я была готова. Всеволод Якут вёл вечер. Он объявил: «Счастье». Я устроилась, как в спектакле, коленями на стул, и, облокотившись на стол, читала книгу. Пошёл занавес. Постучали в окно. Я подняла голову и… увидела близко «зрителей», знакомых любимых московских актёров… на секунду выбилась. Но принесли новость: к Воропаеву приехала любимая женщина. Появился он сам, и началась сложная сцена, когда Лена ради его счастья отказывается от него, теряя при этом весь смысл своего воскресения к жизни.

Приняли хорошо. Я бы сказала — очень хорошо. И сумасшедше-быстрое переодевание, причёска… и в новую судьбу. Зал опять принял хорошо. Главное, как слушали! Мои любимые Большие артисты! Где-то внутри рождалась свобода, уверенность, удовольствие!

«Дядя Ваня». Моя любимая ночная сцена. Всё хорошо. И наконец — Эмилия. Аплодировали долго. Подошли к сцене… Выходили на сцену люди, я не всех их знала, говорили радостные слова, что какой-то свежестью молодости повеяло со сцены от вечера Сотничевской…

Конечно, роли были распределены, и говорили, наверное, всё, что полагалось говорить в таких случаях, но мне не с чем было сравнивать, и я верила, что это только мне, именно мне прекрасные слова, корзины с цветами, записки, милые пустяки… И… «Слово С. В. Сотничевской». После сцены из «Отелло» только речи говорить! Я стояла усталая, счастливая, растерянная, смотрела на стоящих передо мной людей! Лица у них, казалось, светились одобрением… И я, наверное, заговорила не то, не по правилам. «Я сегодня чувствовала себя девочкой, которую поставили перед взрослыми, именитыми тётями и дядями. А ну-ка, ну-ка, говорят, ты хорошо читаешь стишки, почитай-ка нам! Я так разволновалась, я просто испугалась, а потом увидела ваши любопытные, добрые лица, и мне стало легко и радостно Спасибо!» Репортёр, который ездил с нами, на другой день напишет в тульской газете: «В заключение выступила артистка. От имени коллектива Тульского областного драматического театра им. Горького она поблагодарила собравшихся за тёплый приём и заявила, что встреча со столичными актёрами и режиссёрами столичных теат¬ров будет способствовать дальнейшему росту артистов Тулы». Все поздравляли, говорили столько дорогих слов, целовали, желали, желали! Режиссёр Вахтанговского театра подал в конверте фотографию: «Вот кого вы мне напо¬мнили сегодня!»

На фотографии была Элеонора Дузе!

Когда я спустилась вниз, снова раздались аплодисменты. Все уже сидели за предлинным столом, и меня повели на «почётное место». Пили вино, говорили тосты, потом была подана машина — и, утопая в цветах, мы с Ольгуней Сергеевной отправились «домой», к Карновичам. Утомленные и счастливые, мы проговорили всю ночь, а днём, как нам было велено, явились в ВТО. Здесь нам вручили билеты и пропуска на все лучшие спектакли на целую неделю.

И ещё мне предложили хорошенько познакомиться с Вахтанговским театром. Режиссёр Габович пригласил меня на свой спектакль «Накануне». Смотрел вместе со мной, интересовался моим мнением.

В театре у меня спросили: есть ли мне где жить в Москве? Жить мне было негде. И я устроилась у очень милой старушки, где-то около метро «Сокол». Четыре ночи прошли хорошо, но однажды меня разбудили мужские голоса, приглашающие ужинать. Комната была завалена покупками, свёртками, стол ломился от яств. Оказалось, это постоянные гости старушки, приезжающие с Севера с большими деньгами в Москву, а потом в Ленинград, а потом в Сочи! Всё это объяснила мне сама бабушка и даже очень уговаривала принять их предложение — поехать в Сочи. «Они очень хорошие, порядочные люди, только немного „шалые“», — сказала она ласково, как похвалила.

Я отвернулась к стенке, сделала вид, что сплю, а они поставили стол около кровати моей и на него что-то клали. Утром их уже не было, «ушли за покупками», сказала бабуля. А я собрала свои вещички и «… поехала домой». Знакомство с Театром Вахтангова на этом кончилось.

АЛУПКА — САРРА

Алупка — Сарра… Маленький, уютный и такой приветливый дом для отдыха актёров… Удивительно, но моя ленинградская эпопея началась именно здесь. В первый раз в жизни я была в доме отдыха, наблюдала, как отдыхают вместе артисты. Теперь я понимаю: так они отдыхали только в этом доме. Непринуждённо, неистощимо весело. Капустники, розыгрыши. Все знали друг друга, и как могло быть иначе, если в этом милом приюте было всего человек сто двадцать артистов и… не артистов и хозяйкой его была Наталья Кирилловна, излучавшая обаяние, доброту, гостеприимство, заботу о каждом! Когда вы попадали сюда во второй раз — вас встречали уже как близкого родственника, впрочем, Наталью Кирилловну знают все: она оставалась такой же и в огромном ялтинском доме, но тут семьи уже не получалось, слишком много народу.

Да, так при чём тут собственно Ленинград? Не знаю почему (мы в Алупке были знакомы очень издали), но в году 1953 от имени Г. А. Товстоногова Игорем Владимировым было написано письмо из Театра Ленинского Комсомола с предложением сыграть роль в пьесе «Твоё личное дело». В нём говорилось, что в спектакле главные роли исполняют очень хорошие, любимые всеми артисты, но по возрасту им уже трудно играть любовь. И если я хочу, должна приехать в Ленинград, встретиться с Г. А. и ввестись на роль Ольги Михайловны.

Я заволновалась, побежала к завлиту за пьесой, прочитала, и мне понравилась эта женщина — ясная, открытая, любящая, полная женского достоинства и обаяния. Сразу отправилась к главному. Владимир Николаевич Лебедев был ленинградец. Он сочувственно меня выслушал, сказал, что очень рад и даже немного завидует, что, конечно, надо бы ехать, но… нельзя, я сама должна понимать: если из 10 спектаклей занята в 8, то как же можно уехать? Действительно, по репертуару я не могла уехать даже дня на три.

Тут же у него в кабинете села писать свое грустное письмо о невозможности приехать. Писала и с завистью думала о «везучих» артистах, у которых столько свободных дней и так мало спектаклей. Было мне очень горько: не так часто приглашают в Ленинград. Во многие хорошие города звали, я не поехала. А вот теперь так захотелось, и нельзя…

Но новая работа, спектакли и просто время притушили огорчение. Кончился сезон, поехали на гастроли — новые города, новые зрители, цветы, хорошие слова, письма, усталость от работы без выходных и, наконец, хорошие отпускные за большую переработку. В Туле меня встретили кроме родных и друзей письма от моих дорогих стариков — бывших тульских артистов, а для меня приёмных родителей — Сергея Петровича Неверина и его жены Славиной Ады Борисовны.

«Сонюшка милая, как мы по тебе стосковались», — они уже год жили в Доме ветеранов. «Приезжай хоть на недельку!» Ленинград! Я в нём не была?.. Город «проявленных младенческих видений. А может быть, мне снились рассказы папы… Может быть, рассказы Володи, который там окончил Академию Художеств… Может быть, художники и писатели подарили мне какой-то мой Ленинград?

ЛЕНИНГРАД

Я брожу с утра до ночи, и будто по знакомым местам. Лето. Тепло. Жаль, что уже нет белых ночей! Мои дорогие старики счастливы! Балуют меня, как могут (тогда ещё не отбирали пенсии, и ветераны жили безбедно), не надышатся, не насмотрятся! Я рассказывала, как их вспоминают в Туле, сколько привезла им приветов. Однажды к ним пришли две дамы их возраста — родные сёстры. Одна — крупная, красивая, полнеющая. Другая — маленькая, подвижная, хорошенькая. Это были друзья молодости. Друзья! Когда-то все эти три женщины были влюблены в Сергея Петровича, и это как-то не мешало им любить друг друга.

В конце вечера, перед самым уходом так понравившихся мне сестрёнок, появился, чтобы сопроводить их домой, молодой мужчина, поздоровался каким-то глубоким, волнующим голосом. Нас весело представили друг другу: «„Наша дочка“, артистка С. В. Сотничевская». «Муж моей дочери Ирины, — представила маленькая старушка, — Григорий Гай — артист Театра Ленинского Комсомола». Гости нежно распрощались, ушли. А я ещё долго слушала взволнованный рассказ о молодости этих стариков, о счастливых, комичных и горьких перипетиях их такой разной жизни.

Утром меня позвали к телефону. Мужчина голосом Игоря Владимирова сказал, что меня просят зайти в Театр Ленинского Комсомола к главному режиссёру. Я очень удивилась: зачем приглашают? Артистку на роль Ольги Михайловны взяли, спектакль идёт, я его уже даже смотрела. Зачем? Заволновалась. Идти… не идти?.. Сергей Петрович почти приказал: «Идти — и никаких разговоров! Только, пожалуйста, держитесь с достоинством, вы же героиня, вы хорошая актриса». Он меня никогда не называл на «ты». Всегда «вы». А для Ады Борисовны я всегда была Сонюшка. Милые мои, дорогие, не было у меня друзей ближе, дороже, нежнее, заботливее, строже, требовательнее, чем вы — отец и мать. С тех пор, как они ушли из театра, они жили моей жизнью, моими успехами, моими огорчениями, моими ролями, моей по-прежнему сложной судьбой. Они жили! Они опять жили!

Напутствуемая их наставлениями, я села в седьмой номер троллейбуса и скоро стояла перед этим огромным и, теперь мне казалось, не очень приветливым зданием.

Первый человек, которого я встретила, вернее, который встречал меня — был Игорь Владимиров. Он прово¬дил меня в кабинет главного режиссёра и представил Товстоногову. Мне было предложено вступить в труппу театра. Но… Чтобы руководство и коллектив могли познакомиться со мной поближе, было два варианта — какой мне больше понравится: первый — пригласят партнёров из театров, где идут пьесы, в которых я играю, и я покажу сцены из этих спектаклей. Второй — мне дадут пять дней репетиций, и я играю спектакль «Твоё личное дело». Что меня больше греет?

Я сказала, что познакомиться необходимо, конечно, но я никогда не показывалась и уверена, что не сумею это сделать.

Георгий Александрович сразу согласился, что сыграть спектакль — это лучше, и как-то уверенно объявил: «Вот и хорошо, значит, в следующее воскресенье будете играть. Договорились? Репетировать с вами будет Лайма Петровна Сольдау — молодой режиссёр».

Репетиция была назначена на следующее утро. Я при¬шла настороженная и напряжённая: все незнакомые, чужие. И я могла себе представить их настроение… Репетировали с первым составом, потом репетировали с Ниной Прохоровой. Спектакль выпустили, играют, играют хорошо, публике нравится, и вот, нате вам, пожалуйста — опять всё сначала! Новая артистка на ту же роль! Кому это нужно?! Вот такое было совершенно не способствующее успешному началу репетиции состояние. А так как характер у меня, говорят, «самоедский», я чувствовала, что начинаю уходить куда-то в себя и тихо «замыкаться на замочек».

Но появилась Лайма Сольдау и сразу мне понравилась. У неё был такой вид, что она просто «жаждет» репетировать этот спектакль, и именно со мной. И первое, что она спросила, было: «Вы знаете, что значит „Лайма“? Счастье!» Мне послышалась в её голосе лёгкая, но не очень весёлая ирония. Появились партнёры — мои будущие мальчики — В. Татосов, В. Бирцев. Мой будущий любимый — П. Усовниченко, его «дочка» — Г. Матвеева — все приветливые, доброжелательные… Что-то внутри немного отпустило, и главное, уходило противное, глупое ощущение, что надо, чтобы в тебя сразу поверили.

Репетировали на Малой сцене. Я внутренне была готова к репетиции, к этой роли. Она же у меня тогда, ещё зимой, поселилась в мыслях сердце, и не потому, что она была очень интересна, а потому, что возникновение ее было так необычно. Я произнесла первую фразу: «Мальчики, вставайте», выглянула в засыпанное снегом окно, услышала треск приемника… и отступили мои самоедские тревоги, осталась я со своими ребятами.

Репетировали утром и вечером, довольно быстро двигались. Я как-то незаметно перестала думать о том, что я сдаю экзамен, мне просто радостно было жить с этими вот людьми. А время бежало… В пятницу прогон, в субботу генеральная, в воскресенье премьера… моя. Всё это уже становилось «всерьёз». Я спросила у Лаймы: «Как же можно — ведь Г. А. не видел?» — «А он нам с вами доверяет», — сказала она.

Сначала мы репетировали совсем одни. Потом начали заглядывать артисты. Лайма повторяла отдельные сцены по нескольку раз, ставя нам с Усовниченко всё новые и новые задачи. Меня спросили, как одета моя Ольга Михайловна? В костюмерной ничего для меня подходящего не нашлось. А мне немного было нужно — белый пушистый свитер, английский костюмчик, ну, и халатик.

Я всё-таки пошла к Г. А. спросить: как же без него? Без его просмотра я буду играть в воскресенье? Он и вправду сказал: «Я вам доверяю». Мне, правда, пошептали, что он во время репетиции появлялся иногда вверху на мостике. Пожаловалась я, что не во что одеться. Пригласили костюмершу. Г. А. спросил, есть ли у них пушистый свитер. Оказалось — нет. А, может быть, есть пушистая шаль? Оказалось, есть. «Из неё можно сшить свитер?» — «Можно». Сшили. Костюм Лайма принесла свой, он оказался мне безукоризненно впору. И наступила суббота. Генеральная. Поставлена декорация. Я гримируюсь, одеваюсь. По-моему, генеральную никто не смотрел. Лайма сказала, что очень хорошо прошёл второй акт, что выгляжу я хорошо. И вот — воскресенье. В расписании: «Марья Михайловна — С. Сотничевская».

Седьмой корпус Дома ветеранов с утра лихорадило. Он волновался. Все готовились к вечеру, каждый заново переживал свои собственные премьеры и дебюты! Мои дорогие не находили себе места и из последних сил старались показать мне, как они не сомневаются в успехе. Время от времени приоткрывалась дверь, и милые, славные старушки, бывшие артистки, стараясь не побеспокоить меня, просовывали в руки Ады Борисовны всевозможные милые пустяки из своей прежней жизни.

На спектакль я отправилась рано. Я люблю это время, когда ты одна, сама с собой, когда постепенно проявляются все чёрточки и подробности женщины, которая сейчас шагнёт в свою «сегодняшнюю» судьбу и жизнь.

Но сегодня не просто спектакль. Дебют! И вдруг всплыло оставленное дома: семья, которая сейчас замирает от волнения за меня, театр, который ждёт меня репетировать «Власть тьмы» и не знает, в какую трудную игру я вступила… Кто-то вошёл, поставил на стол цветочки. В гримёрной я одна. Тихо. Первый звонок. Кто-то приоткрыл дверь, сказал: «Ни пуха, ни пера!» Пошла на сцену, «в свой дом», проверить всё. Лайма рядом. Игорь Владимиров с добрыми словами. Он и Гриша Гай — мои болельщики, — так мне кажется.

Третий звонок. Помощник просит на сцену. Всё! От¬ступать уже некогда и некуда… Дебют! Сцена непривычно огромная, зал большой. Народу много. Слушают хорошо. В антракте все партнёры мои смотрят ласково. Пришёл Владимиров, сказал что-то по поводу моей внешности. Лайма сказала, что всё идёт хорошо… И вот последний грустный акт. Хорошие аплодисменты. Долгие. Цветы! Ясно — от родного моего корпуса № 7 ДВС. Кто ещё в Ленинграде знает, что сегодня вышла на сцену артистка из провинции — в первый раз! Кто-то в театре шутил добро: пригласили героиню из ДВС… Ну вот — всё! Пришли поздравить все партнёры, пришёл артист Дудников и очень похвалил, ещё какие-то артисты… Настроение у всех такое… ну, как будто произошло что-то хорошее.

Товстоногов не пришёл. Директор тоже не пришёл… Я осталась снова одна. Из актёрского фойе слышался гул негромких голосов…

Я сидела перед зеркалом и думала о том, как я вернусь домой? А вдруг кто-нибудь узнает о моем «дебюте» — сколь¬ко будет радости у моих «подруг»! Зачем мне это было нужно? Я хорошо и много работаю, был мой такой счастли¬вый вечер в Доме актёра, в Москве, режиссёры со мной рабо¬тают с удовольствием… Зачем? И хотя бы уж из вежливости кто-нибудь зашёл, сказал: «Спасибо, мол. До свидания!»

Я разгримировывалась. Слёзы мешались с вазелином и красками… В душе была обида, и ещё в душе было какое-то удовлетворение от спектакля. Да! Несмотря ни на что!

В дверь постучали, и добрый голос помощника режиссёра вежливо сказал: «Софья Владимировна, милая, вы не можете немного побыстрее разгримировываться, а то вас уже заждались. Пожалуйста, как закончите, поднимайтесь в кабинет директора». Я быстро закончила, но надо было видеть, на что я была похожа после моих переживаний.

Приведя себя в порядок насколько возможно, пришла в кабинет директора. По дороге мне Игорь Владимиров сказал, что старики меня ждут. Милые! Родненькие! Они ждут!

В кабинете был Г. А., директор и почему-то артист Дмитриев. У Г. А. лицо было довольное и даже какое-то озорное. Мне предложили устроиться поудобнее, и Г. А. сказал: «Софья Владимировна, домой вы больше не поедете». — «Как?! У меня премьера к открытию сезона: «Власть тьмы. И ещё семь спектаклей…» — «Вы будете болеть, пока вас выведут из репертуара. А потом поедете и подадите заявление об уходе. Отпустить вас будет уже проще. Вернётесь сюда и начнёте репетировать Тугину в „Последней жертве“».

Невозможно вообразить смятение моих мыслей и сердца! С одной стороны, я кожей чувствовала свою непорядочность, просто преступность по отношению к театру, в котором проработала девять лет, где меня растили, любили, берегли… С другой стороны — Ленинград! Товстоногов! (Он уже тогда был Товстоногов). «Последняя жертва» одна из моих дорогих ролей; товарищи, которые меня так добро встретили. Георгий Александрович сказал, что спектакль будет восстанавливаться, что спектакль ставил не он, а режиссёр Чежегов, и он же будет меня вводить в спектакль, что эту роль играла очень хорошая актриса, но эта роль ей уже не по возрасту. Он рассказал, что меня хорошо встретила труппа театра, которая обычно очень насторожена к новым актёрам (очевидно, провинциаль¬ным). Затем поговорили о вещах прозаических — квартире, зарплате. «Словом, договорились. Вы будете болеть столько, сколько потребуется, играть Марью Михайловну и думать о Тугиной». Мы попрощались, и я ушла вовсе не уве¬ренная, что справлюсь со своим трудным характером. Новые товарищи не все разошлись, встретили вопросами: ну как? что? что обещают? какая зарплата? Ну и, естественно, главный вопрос: «Взяли?» — «Взяли…» «Дорогие мои» заждались и дружным хором сказали: «Ну?..» — и обнимали, целовали… Игорь поймал такси, и мы, встревоженные, громко-радостные, погрузились в машину и прибыли в ДВС. Было поздно, но мои многочисленные болельщики не спали — мы пили чай, и каждый утверждал, что после просмотра спектакля никто не сомневался, что я уже артистка Театра имени Ленинского Комсомола.

Ветеран Лихачёв (когда-то знаменитый «Орлёнок» так про него с уважением говорили его товарищи) сказал, что он, ещё когда знакомился со мной, сразу понял, что во мне что-то есть такое!.. Господи, как прекрасно, что на свете есть столько добрых людей! Спасибо вам, милые! Не спалось. Радость и совесть спорили, не давали покоя. Я убеждала себя, что мне нужен экзамен, что ко мне привыкла публика, любит, прощает всё.

Утром, после праздничного завтрака, кто-то вежливо постучал в дверь и… вошёл пожилой человек небольшого роста, с очень добрым лицом и весёлыми глазами, поздоровался. Оглядел нас и, обратившись ко мне, сказал: «Больная вы? Вы Сотничевская?» На второй вопрос было ответить легче. И я облегчённо сказала: «Да». — «Тэк! Давайте-ка я вас послушаю!» Выслушал, выписал лекарства и откланялся. И осталось ощущение, что он всё понимает, что происходит, и с удовольствием вступил в эту игру. Он приходил регулярно, через три дня, отмечал в бюллетене отсрочки, но диагноз никак не устанавливался. Мы чинно заказывали лекарства, ставили их на видном месте. Однажды он, посмотрев на пузырьки, сказал: «Зря вы не пьёте то, что я вам выписал. У вас в лёгких не совсем благополучно». А ещё однажды он унёс с собой бюллетень и не появлялся целую неделю. Вот мы натерпелись страха. А вдруг он его не отдаст? Я без причины прогуляла три недели, как быть? Тут телеграмма из Тулы, от моего друга, нашей актрисы О. С. Карнович, которая была в курсе всех моих похождений. И она, и её брат С. С. Карнович-Валуа очень хотели, чтобы я осталась в Ленинграде. В телеграмме: «Артист Линдес видел вас в спектакле в Александринке и рассказал дирекции». (По выходным дням театры менялись спектаклями, и ему «повезло» увидеть меня именно там). Всё одно к одному. Но… Ольгуня Сергеевнушка телеграфировала, что во «Власть тьмы» вводят другую артистку, кстати, эта артистка подходила к роли Анисьи несравненно больше, чем я. Я это говорила ещё при распределении ролей — не послушались.

И однажды появился наш доктор… Вид у него был загадочный… Выписал ещё что-то. Был очень неразговорчив, ушёл, а бюллетень не отдал. А из Тулы телеграммы одна за другой: «немедленно возвращайтесь, вы срываете открытие сезона». Немыслимо трудно было. Иногда хоте¬лось схватить чемоданы — и домой, на свою сцену — кончить эту муку. Но Ольгуня доносила: ввели такую-то, ввели такую-то… И настал день, когда мне «стало значительно лучше». Г. А. сказал: «Ну вот, теперь можно ехать и подавать заявление». И я поехала. Пришла в театр. И началось! Это сейчас можно подать заявление, и вас освободят через две недели. А тогда нужен был перевод Комитета по делам Искусств РСФСР, согласие местных властей. И каталась я между Тулой и Москвой по этим организациям, и получала я копии их переписки, и, наконец, Ленком заверил, что я им нужна, местные власти, наконец, согласились.

Попрощалась я с театром, с товарищами, с родными, набрала гостинцев для туляков-ветеранов, села в поезд и… закрылась ещё одна страничка моей жизни. Хорошая страничка… счастливая.

Со мной два чемодана и больше ничего.

И вот начинается новая страница. Пока на ней только заглавие. Я ещё у. своих стариков. Они, милые, были бы рады, чтобы я навсегда осталась с ними, но надо было начинать репетировать «Жертву». В стареньком двухэтажном деревянном домике, во дворе театра, мне отремонти¬ровали маленькую комнатку. Из театра затащили огромное мягкое кресло, круглый столик, пару стульев. Из пружинного матраца был устроен диван. А напротив жили чудесные люди, семейство Мурских-Прохоровых, молодые артистки Женечка Рубановская, Лара Светлова, Женя Назарова с мужем. Все такие славные!

Репетиции! Я очень огорчилась, что это восстановление спектакля. Я уже предчувствовала, как партнёры будут подсказывать, как в каком месте вела себя предыдущая исполнительница. И сами будут вспоминать, что они делали несколько лет назад. Не знаю, к худшему или к лучшему, но репетировать поручили артисту Казаринову, исполнителю роли Флора Федулыча. Почему — не знаю. Может быть, Чежегов не захотел… А дальше я убеждалась, что — к лучшему: Казаринов, Волынская, Хованов, Аверичева, Селянин вдруг не стали вспоминать. Они репетировали… со мной. Здесь, сейчас, вот с этой Юлией. И все мы начали получать удовольствие от общения друг с другом. Дульчин так меня любил искренне, нежно, я бы сказала бережно, что я вверялась ему безоглядно, так что потом почти невозможно было поверить, что это был обман, выдержать это было немыслимо. А Дергачёв — Селянин! Казалось, что он несчастен моим горем не меньше, чем я сама. А Михевна — Волынская с огромными горестными глазами! Как она меня защищала перед Глафирой Фирсовной! А Флор Федулыч! Он меня любил. Очень. Мне даже иногда казалось, что сам Казаринов меня любит. А Аверичева! А может быть, я их всех выдумала… Но мне жилось в спектакле радостно… Репетиции, конечно, были разные, как всегда. Но вот уже и канун премьеры, а у меня испортилось настроение — второй акт, у Флора Федулыча, что-то не так, что-то не так… измучилась… что-то изнутри не так… Попросила Владимирова посмотреть акт — в чем дело? Он посмотрел и сказал: «Всё очень просто! Солнышко (он почему-то всех женщин называл „солнышко“), вы каждый кусок начинаете сначала». Господи, как просто. Да, да… Вперёд, ещё вперёд… И вот генеральная репетиция, смотрят все, кому положено смотреть… И кому не положено, тоже. Из зала кто-то пришёл меня развеселить. Рассказывает, что Малышев (директор) сказал: «Вы знаете, я плакал», а Г. А. будто бы ответил: «Вы плакали — я плакал!» Я действительно развеселилась.

И… премьера! Волнуюсь очень. Вдруг стало казать¬ся, что не было никаких репетиций, что я совершенно не готова. Хожу по сцене, утихомириваю себя. Идёт на выход Аверичева, внимательно смотрит на меня и говорит тихо, на ушко: «Подними голову и скажи: „Всё равно я лучше вас всех!“ — и шагай на сцену». И странно, она своей шуткой как-то отвела от меня мой непокой… и я шагнула на сцену, и зажила там Юлия Павловна со своими радостями, печа¬лями и отчаянием.

Хорошо прошла премьера! Зрители хорошо приняли спектакль и, мне показалось, — меня тоже. Приходили, поздравляли, много людей говорили много хороших слов. На этот раз — и начальство. А служащие театра принесли цветы и письмо коротенькое: «В нашем театре давно уже никто так не играл, как сегодня».

Приближался Новый год. Я получила приглашение встречать его у Григория Гая вместе с моими новыми товарищами. Но «мои старики», мои дорогие, как же они без меня?.. Дни мчались быстро. И вот уже 31 декабря! А я до сих пор не решила — где же я? с кем же я? Всё произошло само собой — я не знала, где живет Гриша, поэтому за мной должен был заехать Игорь Владимиров. Он оценил мои мучительные переживания и предложил немедленно ехать в ДВС, поздравить моих родненьких, выпить с ними по бокалу шампанского и — сразу в троллейбус, к Гаю.

Размышлять было уже поздно — времени одиннадцатый час. Мы помчались к троллейбусу, потом бегом в седьмой корпус. Поцелуи, пожелания, звон бокалов, и снова бегом, снова в троллейбус, но теперь в нём не было ни души… он мчался без остановок по Невскому, а мы стояли над душой у водителя и торопили, торопили его, на что он весело, озабоченно отвечал: «Что, я сам, что ли, не хочу успеть?!» Наконец примчались, выскочили и бегом, бегом на лестницу, и звонок… распахивается дверь… бьют Кремлёвские куранты! Поздравления, тосты… Я знакоми¬лась, рассматривала гостей. Народу было немного, но ясно было, что этим людям хорошо вместе, легко, непринуждённость чувствовалась во всём. Ира Гай была прелестной хозяйкой и какой-то главной женщиной этого вечера. Никто никак не подчёркивал, что вот, мол, в гостях сам главный режиссёр. И Товстоногов — мягкий, ироничный, остроумный — был товарищем среди товарищей. Я, кроме всех прочих недостатков, ещё и застенчива. Поэтому я узнавала их всех, слушала, вспоминала другие приходы Нового года, чувствовала себя немного чужой, часто не знала тех, о ком они говорили или шутили… Но в какой-то момент, заметив мою обособленность, один из гостей (художник Боря) заговорил о моей Юлии Павловне, хорошо так сказал и предложил тост за неё и за меня. Спасибо! И мне как-то стало «правомочнее».

Потом в театре произошло радостное событие. Казаринову присвоили звание заслуженного артиста республики. Все радовались, поздравляли. И в Доме Работников Искусств состоялся его творческий вечер. Он играл сцены из своих спектаклей. Показывали и нашу сцену из «Последней жертвы», когда Юлия приходит просить денег для Дульчина. Наверное, она прошла, как теперь любят говорить — ненавистное мне слово! — «нормально». Товарищи «доносили», что зрители-артисты проявили любопытство к новой, никому не известной артистке. Мне передали приглашение Г. А. на ужин. И я подумала, что, наверное, неловкости за свою новую артистку у него не было. Но кругом было так мало знакомых людей, все заняты были собой, и я ушла домой.

Юлия — одна из моих дорогих ролей… Рецензии на спектакль не было, наверное, все восторги, если они были, были высказаны после премьеры спектакля. А это было возобновление «с участием артистки из провинции». Я не очень страдала от этого. Люди, которым я верила, придирчиво разбирали мою работу и хвалили.

Изредка приходили симпатичные письма, я их нежно берегла — в новом городе, где меня ещё никто не знает, они были событием.

В театре актёры относились ко мне хорошо. Корпус № 7 был покорён вместе с директором Дома ветеранов, который предложил мне отдельную комнату (наверное, кто-то умер). Настроение у меня было прекрасное: я сдала ещё один экзамен. В свободные несколько дней я попросила разрешения съездить в Тулу, повидаться с семьёй. Разрешили. И я, накупив гостинцев, счастливая и даже немного гордая, заняла своё место в вагоне.

Дорогие мои были, по-моему, ещё счастливее, чем я. Они рассказывали, как жили вместе со мной всю премьеру: вот она пошла в театр, шесть часов, села гримироваться, семь тридцать — дали первый звонок, одевается, второй звонок — пошла на сцену, походить по «своему дому». Восемь без пяти… «Я, кажется, слышал, как стучит твоё сердце,— говорил Володя. — Пошёл занавес, ты выходишь не сразу — на столе пьеса. Кончается сцена Глафиры Фирсовны и Михевны. „Родная, не волнуйся — всё будет хорошо! Я тебя перекрестил, ну — в добрый час!“» Я чуть не плакала, когда они рассказывали. А я ведь чувствовала тогда, что они со мной были в те минуты.

Три дня пролетели как три часа! В субботу — снова Юлия! Обежала родственников — всех наших тульских ветеранов — собрала передачи, гостинцы, письма. Проводили меня мои дорогие, распрощались, обещали приезжать. И грустная, и радостная, уснула я под стук колес, которые уговаривали меня: «Жить на свете хо-ро-шо, жить на свете хо-ро-шо…»

И вот я в Ленинграде. Пятница. Завтра — Юлия.

Позвонила в ДВС. Иду! Несу гостинцы — кипятите чай! Все туляки собрались у Невериных — Лельский, Версальские, Азаровы. Они жили и работали в Туле по многу лет. Сколько расспросов о друзьях, о театре!

Вынимаю из сумки свёртки — у них, как у ребят, блестят глаза от ожидания и любопытства, сколько радос¬ти! А потом начинаю рассказывать, как без них плохо в театре. Жалеют, что их нет, режиссёры, зрители на улице останавливают и спрашивают о них, говорят, что таких артистов, как они, нет и уже не будет, вспоминают сыгранные ими роли, передают приветы, просят беречь себя! И я не так уж много преувеличивала — они были действительно замечательными актёрами, особенно С. П. Неверин и Д. Д. Лельский. Как они радовались! И мы забыли совсем о времени! Первый час! Кто-то увидел в окно, как поехал на круг последний троллейбус! Я быстренько оделась, чмокнула их, дорогих, и бросилась к остановке троллейбуса. И не через главные ворота, а тут же через двор к калитке, около жёлтого двухэтажного дома, который почему-то стоит, выступая на тротуар. Троллейбус уже подходил к остановке, я выскочила на дорогу — по пустому Петровскому проспекту мчалась прямо на меня легковая машина… я шарахнулась назад… а дальше… а дальше уже не было… Дальше я знаю по рассказам, узнала я всё только много позже, когда выяснилось, что жить я буду. И опять везение, опять необыкновенные люди рядом! Люди! Дорогие! Или вас много… или Бог так щедро посылает вас мне навстречу.

Мои дорогие стояли у окна и с беспокойством смотрели — успею, не успею? Вдруг остановился троллейбус и не спешил уезжать. Остановился грузовик-пятитонка, из него выскочил шофёр, куда-то побежал, вдруг вернулся, начал стучать в окна этого выступающего на дорогу дома и истошно кричать: «Скорее, скорее, скорую, помогите, я задавил человека!» Старики бросились на улицу и увидели стоящую машину, и в двенадцати, как потом выяснилось, метрах от неё, у края тротуара, лежала мирно я, уже в луже крови около головы и без признаков жизни.

(Продолжение следует)