Я завидую своей прошлой жизни. Нашей общей прежней неторопливой профессиональной жизни, когда печатное слово было Словом, которое слышат, а не набором звуков, которые печатают. Когда выход статьи (журнала, книжки) что-то значил и был движением (пусть даже в замкнутом пространстве, в своём кругу, но — движением). Когда было не всё равно, кто написал, где и с какой задачей, и находились силы и время прочесть, понять, отреагировать. Было даже понятно — зачем критика и что она может… Потому что существовал свой круг. Довольно широкий, он, как в детской игре «в города», был поделён на сектора, в какие-то из них нельзя было ступить ногой, потом — в процессе игры — территория когда- то могучего сектора урезалась, а другой, соседний, расширялся… В своём кругу шла своя жизнь.

Теперь каждый вечер у парадного подъезда МАЛЕГОТа (он рядом с нашей редакцией) хрипловатый оркестрик играет эстрадные мелодии (скажем, из репертуара Далиды), сопровождая зрителей на «Травиату», а двери московского Ленкома в моменты премьер распахивают лакеи в ливреях и цилиндрах. Они приветствуют лиц в смокингах и красных пиджаках… На живописном фоне этого нового существует и хорошо забытое старое: за маленький фельетон, студенческий пустячок в разделе нашей «Хроники»… не пускают в театр. То есть просят на премьеру не приходить и места не дают. «Критики евнухи, пишущие о любви!» — горячится в телефонную трубку рассерженный директор театра, который, ещё недавно казалось, существует в рамках новых, цивилизованных отношений. Теперь у него уже не попросишь машину — развезти тираж…

Не скучно, но — как в лесу, и иногда хочется закричать: «Ау-у-у! Коллеги! Как вы? Где вы? Для чего мы все?» На бегу считая жалкие гроши и при этом стараясь не потерять «духовного» свечения глаз, мы скользим, как на коньках, по льду замёрзшего круга инерционно, устало, друг друга не слыша и привыкнув, что не слышат нас. Даже себя стало трудно слышать. Да и зачем? Вот Далиду играют…

Свой круг — круг общехудожественной жизни — сузился сперва до чисто театрального, потом — до собственно театрально-критического, потом стало понятно, что спасение — в узком профессиональном дружестве. Так возник наш журнал. Какое-то время «чердак» на площади Искусств был спасением профессии, ближайших коллег и себя. Когда в № 5 я написала о нашей «капустной» редакционной жизни, кое-кто счёл это недостаточной скромностью: «Кому интересно про вашу муху Дэзи?» На самом деле это была попытка «очертиться от чертей», нарисовать на голой земле свой, хотя бы маленький, круг, в котором можно профессионально и человечески выжить.

Выжить оказалось трудно, почти невозможно. «Нет, её нет. Ой, я есть, это я!» (это — нынешняя весенне-зимняя усталость одного из редакторов). Иногда очень хочется издавать журнал, который бы назывался «Русский театральный инвалид». Может быть, попробуем.

Я верю одному психологу, который, попав на наш чердак, объяснил, что в редакции срабатывает «эффект подводной лодки»: попав сюда, человек либо пробкой выскакивает из замкнутого круга повседневного общения («друг у друга на головах», на площади 12 метров), либо остаётся, и тогда уж — надолго.

Поэтому — да! — самовар с чаем для гостей. Поэтому — да! — «глумовский дневник» на подоконнике. (Он уже тоже заикается от усталости: «Если наш журнал выпускать тиражом 3000, он будет би… би… бли… бля… Ну, в общем, редкостью.») Поэтому — ощущение, что общаться можно уже только друг с другом, в своём кругу. «У вас не производство, у вас семья, — говорят нам. — Это плохо». Наверное. Но именно в этом номере мы открываем рубрику «Семейный альбом», а часть журнала посвящаем Молодёжному театру, в котором концепция «семьи» осуществлялась много лет и разными режиссёрами. В нашей нынешней ситуации как раз хочется «малого круга внимания», а не хождения по известным семи кругам… общей безумной жизни.

На одной из встреч с читателями нам сказали: «У каждого вашего номера интонация, будто он — последний. Вы так хотите или получается само собой?» Можно ли хотеть дышать спазматически, неровно, захлёбываясь? Конечно, так получается не нарочно, а от абсурда и безысходности общей картины: за два с половиной года и восемь книжек журнала ни жизнь, ни «свой круг», ни прочие «круги» — деловые и управленческие не подсказали нам никакого выхода для выживания. В каждом номере, да, мы выражаем благодарность каким-то организациям, не давшим нам в очередной раз умереть, среди этих организаций — и мэрия, дважды оплатившая типографский процесс (а бумага? а гонорары авторам? а технические нужды? а необходимость оплачивать труд работников, которые делают журнал, но для которых миссия сохранения театральной критики не есть главная жизненная миссия?) Но, в целом, мы по-прежнему стоим на паперти и просим подаяния (это, естественно, никого уже не трогает, как редко трогают нас и уличные нищие) и по-прежнему, как и в момент рождения «нулёвки», мы ходим по замкнутому кругу и повторяем в утешение себе слова Венички Ерофеева о том, что всё должно происходить медленно и неправильно (прибавим: трудно, нелепо, унизительно, обидно, мучительно…), чтобы человек не загордился.

Конечно, ещё Вольтер советовал каждому «возделывать свой сад». Правда, сад, а не огород. И лучше бы вишнёвый. Но распавшийся «круг» поделил нас всех не на сады, а на садово-огородные участки, где каждый выращивает свою клубнику. Кто вырастил — молодец, и может похвастаться перед другими прибылью (не творческой, а прибылью). Нам в этом смысле похвастаться нечем. «Петербургский театральный журнал» по- прежнему — кустарный промысел нескольких человек, а не производство. Утешает, правда, что кустарные изделия по прошествии времён оказываются в более высокой цене, чем производственная продукция.

Умные люди уверяли: переживёте цифру «7» на обложке — и станет легче. Пережили. № 8 сдаём в типографию без всякой уверенности, что он — не последний. В том смысле, что никаких материальных перспектив на № 9 у нас нет. А так — всё есть.

Есть театры уважаемые. Прославленные, академические, заслуженные и всенародные. Их можно не любить (благо есть за что), но не уважать — нельзя.

Есть театры неуважаемые. Кого-то из них ещё можно любить, жалея как несчастных и убогих, но уважать — увы, не за что.

И есть те, которых нельзя не любить.

Молодёжный театр на Фонтанке — общий любимец Петербурга. Пойдите сыщите человека, который не любит Молодёжный театр!

Легче найти того, кто с ним просто незнаком. Театр сравнительно молод (недавно отметил пятнадцатилетие), расположен не па центральной магистрали и вдали от больших универмагов. К нему, в нижнее течение Фонтанки, под сень Измайловского сада, ведёт не проторенная десятилетиями народная тропа — узкая тропка заядлых поклонников. Тем дороже их бескорыстная, не имеющая ничего общего с кликушеством любовь к этому театру.

Его любить легко и спокойно: он и сам не требует большего. Он… несуетный. Над тихими водами неспешной Фонтанки, под скрип старых деревьев и шелест садовой листвы, в Молодёжном вспоминают о непреходящих человеческих ценностях без пафоса; говорят о сложном — обыденно и не повышая тона. И возвышают собеседника этим внешне несерьёзным разговором о самых серьёзных вещах.

Попавшему сюда впервые трудно не прийти ещё и ещё. И, привыкнув, уже не отделять свою судьбу — от его.

Молодёжный театр — это судьба.

Это судьба Владимира Малыщицкого, «пробившего» открытие театра (просто немыслимое в глухом 1979-м!) и с первых же спектаклей заявившего о самых серьёзных художественных намерениях. Театр изначально заставил считаться со своим существованием этот привыкший ко всему город, исполненный непробиваемого скепсиса. Не прошло и трёх лет жизни нового театра, как его спектакль («И дольше века длится день») был признан ведущим событием сезона, заняв место в ряду шедевров Товстоногова и Додина. Красный квадрат эмблемы Молодёжного — кровоточащий квадрат сцены, с которой слышался приглушённый ропот о самом больном и главном — дразнил власти предержащие, как красная тряпка быка. Бодался телёнок с дубом… Неуступчивый Малыщицкий был обречён.

Это судьба Ефима Падве, навлекшего на себя огонь правой и неправой критики самим фактом прихода в обезглавленный и униженный изгнанием предыдущего режиссёра коллектив. (Аналогия с Эфросом и Любимовым будет достаточно точной, с поправкой па степень талантов.) Преодолев внутреннюю и внешнюю неприязнь, Падве так и не одолел разрыв со стремительно уходящим временем. Его первый шаг на порог театра вёл к последнему, отчаянному шагу добровольного расставания с Молодёжным. Взаимное испытание на прочность окончилось вничью: хрупкий мир театра оказался на удивление стоек. Человеческое сердце оказалось не столь прочно… Неуживчивый Падве был обречён.

Это судьба Семёна Спивака, пришедшего в Молодёжный по «завещанию» Падве и приведшего с собой небольшую группу актёров со своим репертуаром. Каким чудом удалось безболезненно (по меньшей мере, внешне) слить воедино две труппы? Трепетный мир спектаклей Спивака оказался созвучен шорохам Измайловского сада и размеренному течению Фонтанки… Режиссёра принял не только коллектив — принял Театр, принял сад, приняло пространство в сколько-то там гектаров вдоль набережной. Судьба!

Молодёжный — это судьба многих и многих актёров, режиссёров, сценографов, хореографов, музыкантов, осветителей, костюмеров, администраторов, монтировщиков…

Критиков.

Зрителей.

Перипетии пятнадцатилетней истории Молодёжного Питер не пережил равнодушно. Театр не допускает к себе подобного отношения. Радушно открытый тебе навстречу, он не даст пройти мимо: он зовет не просто к профессиональному — к человеческому отношению.

У него свой характер, свои привычки. Своя интонация.

С ним хорошо. С ним есть о чём вспомнить и о чём вместе помолчать.

Человеческое отношение вообще оказалось в самой природе такого, казалось бы, нетеатрального пространства, каким был некогда крытый каток… Преображённый в театр, он оказался наделён масштабами, соизмеримыми с человеческими пропорциями. Он стал домом. Но в доме этом таятся бездны (вспомните «И дольше века длится день» и «Сто братьев Бестужевых», «О людях и мышах» и «Утиную охоту», «Смерть Ван Холена» и «Грозу», «Лунных волков» и «Лa-фюнф ин дер люфт»…) Хотя почему: «вспомните»? Кое-что можно и пересмотреть. И даже очень стоит пересмотреть. Спектакли здесь, как люди, приветливы и всегда рады встрече со старым знакомым. И с ними, как со старым и хорошо знакомым другом, никогда не скучно: они живут, меняются со временем, всякий раз приоткрываясь тебе новыми, неожиданными сторонами.

Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними… О чём скрипят на ветру деревья, куда несёт свои воды река?

Если бы знать, если бы знать…