А. Баргман в спектакле «Душекружение».
Фото В. Красикова

Клавдий Александра Баргмана вызывающе юн. И вызывающе красив. Горячий блеск темных глаз, свежесть лица, стройность ног. Каштановые кудри увенчаны золотой с алым бархатом короной. Он любит блеск и пышность, ведь «юности к лицу беспечная и легкая одежда». И это существо, похожее на эльфа, мечется по слабо освещенной сцене, как луч света в известном царстве.

«Бедный Йорик!» — к этому все привыкли. Или: «бедный Гамлет». Сегодня зрительские симпатии на стороне бывшего злодея Клавдия. Клавдий Баргмана ведет непримиримую борьбу на пределе своих сил, борьбу, проигранную заранее. Потому что — один против всех. Потому что угодил в западню, не дожидаясь «Мышеловки».

А. Баргман в спектакле «Душекружение».
Фото В. Красикова

В первой же сцене «Гамлета» Р. Горяева он появляется в сильнейшем волнении, граничащем с истерическим припадком. Его движения в пространстве сцены — череда дерзких атак и тягостных отступлений под давлением безликой противодействующей силы. Кажется, его бьет лихорадка.

Кто здесь одинок? Сложные коллизии у героев с Гамлетом; с королем же все, даже сторонники, связаны только в силу присяг и долгов. Клавдий слишком юн, горяч, несдержан, чтобы быть тонким психологом. Он думал, все будет проще. Он думал, что нормы поведения при дворе установит сам по своему произволу. Что любовь и уважение подданных автоматически приобретаются с царским венцом. Но там, где он ожидал встретить братские чувства — снисходительная ирония. Король хочет быть непринужденным и откровенным — подданные не скрывают неприязненного изумления; он становится фамильярным — подданные оскорбляются. Никто не поддерживает его игру в королевское величие — хоть из пушки пали на пиру. Он всего лишь досадная помеха в сонном молчании мира. И мир поглощает свою жертву, почти не замечая ее. Он хочет БЫТЬ в мучительно ненастоящем мире. Горячее человеческое дыхание в мире жестяных мечей и кубков.

Н. Панина (Бьянка), А. Баргман (Кассио). «Отелло».
Фото В. Красикова

Кто здесь обманут? Юному королю мерещились алые плащи, золотые монеты, бесценные жемчужины в вине, поединки, увеселения, пиры. Он еще не потерял надежду: лицо Клавдия сияет, когда он идет на спектакль, устраиваемый Гамлетом. На мгновение, как в мечтах, он чувствует себя хозяином на празднике жизни. Но через несколько минут иллюзия исчезает. Теперь уже навсегда. И он срывается с места: «Огня! Огня! Посветите мне!» — душная тьма страхов и подозрений вновь окутывает его. Враждебный мир пьет его силы, ужас и чувство вины лишают душевного покоя. Остается изболевшая мятущаяся душа. И чего же он достиг, бедный, ценой таких мучений? «Венца, и торжества, и королевы»? Какой там венец!

Клавдий не выносит датского кладбищенского духа. Это для него, а не для флегматичного принца, Дания — не просто тюрьма, а камера смертников.

Королева? Это отдельный разговор. Такой Клавдий — мечта любой Гертруды. Ей не нужно оправдываться в своем преступлении, едва взглянув на Клавдия, мы понимаем: как было устоять? Но любовный пыл Гертруды (Нина Ургант) — пыл костяного изваяния. На любовных сценах в спектакле Горяева сделан акцент, а ведет их фактически один Баргман. «Гертруда! Моя душа полна смятения и страха». Гертруда плохо слышит или не понимает по-русски? (английски?) С тем же успехом Клавдий мог поговорить с многоуважаемым книжным шкафом — есть в горяевском Эльсиноре парочка таких шкафов.

А. Баргман в спектакле «Душекружение».
Фото В. Красикова

В роли Клавдия у Александра Баргмана запоминаются отдельные «вспышки», эмоционально напряженные места. Когда страх смерти и безысходность доводят короля до истерики, и он мечется по сцене с криком: «Я не люблю его!» Когда во время молитвы лицо искажается от боли. И финал. Если бы не панический ужас, заставивший его бросить оружие перед Гамлетом, он мог бы постоять за свою жизнь.

Кажется, Александр Баргман на самом деле больше всего боится однозначности, и готов строить роль на неожиданных переходах, пусть даже в ущерб целостности образа. Так произошло с Кассио в «Отелло» Р. Горяева.

На поясе у Кассио висит какая-то книжка. Предмет его пламенного интереса — книжная действительность, карты, механизмы. Пока Яго живописует ему прелести Дездемоны, Кассио методично осматривает пушку: мрак мушечного жерла притягивает его сильнее, нежели блеск глаз прекрасной венецианки. Когда Кассио прикладывает ухо к жерлу пушки, а Яго внезапно ударяет саблей — он с комичной строгостью одергивает шутника: «Такое поведение несовместимо с нашим званием». Но благовоспитанный мальчик падок на соблазны кипящей жизни. Когда Яго предлагает ему выпить, Кассио, отказываясь на словах, почти тянется за вином, пьет жадно и азартно. Вино отуманивает мозг, и он принимается рассуждать, напоминая Клавдия. Он, как и Клавдий, слишком самонадеян, слишком рассчитывает на себя, свой чин, свои достоинства, на все, что так скоро пойдет прахом.

Г. Алимпиев (Лаэрт), Н. Ургант (Гертруда), А. Баргман (Клавдий). «Гамлет».
Фото В. Красикова

Как и Клавдий, он чувствует себя рожденным для счастья — блаженное, пьянящее чувство. Он доверчив, пылок, порой нервен на грани истерики. В нем живет страсть, грубоватая, самозабвенная, живет в нем и юношеское тщеславие. И страсть его на сей раз изливается не в пространство. Любовный дуэт Кассио — А. Баргман и Бянка — Натальи Паниной — исполняется темпераментно, и увлеченно, затмевая другие, «концептуально» более важные сцены «Отелло». Правда, в дуэте с Бьянкой Кассио ничем не напоминает того неопытного мальчика в очках, пренебрежительного к женщинам и внимательного к пушкам. Но всюду он откровенен и прост. Его еще не коснулось жгучее дыхание трагедии. От трагедии он ждет рождественского подарка в виде личного счастья. Трагическое прозрение для него — дело далекого будущего.

А. Баргман в спектакле «Душекружение».
Фото И. Кузьмина

В роли Фабрицио из «Трактирщицы» Гольдони в постановке Владимира Воробьева Баргман существует на грани комедийного и драматического, правда, если первое подается выпукло и отчетливо, то второе во многом рассчитывает на зрительское воображение. Потрясая заветным завещанием, в котором отец предписывает Мирандолине выйти за Фабрицио, он только хочет уверить и ее, и себя в том, что у этой истории может быть хороший конец. На самом же деле счастью не бывать! В короткой немой сценке, идущей в финале, Фабрицио отвергает то, что почитал верхом блаженства — руку Мирандолины. Зрителю остается только догадываться, сколько перестрадал и передумал простодушный и одновременно проницательный юноша, поняв, что ему никогда не будет принадлежать сердце Мирандолины.

А. Баргман в спектакле «Душекружение».
Фото И. Кузьмина

Александру Баргману интересен внезапный поворот, эмоциональный перепад в поведении его героя, но без режиссуры все может свестись к капризному красавцу, звездному мальчику Френсису Бэкону в спектакле «Елизавета Английская». Его Бэкон — заносчивый мальчишка, который рад нагрубить старшим, когда знает, что это сойдет с рук. В голове его — не философский холод, в голове его туман мальчишеской зависти. Будучи по природе таким же позером, вертопрахом как Эссекс, он прячет естественные порывы и делает все, чтобы превзойти своего тайного кумира. Он должен любой ценой затмить «солнце Англии». Капризный, избалованный, своевольный юноша, чей сиренево-черный наряд сияет серебром, желал бы, чтобы глаза всей Англии устремились на него. И он играет избранную роль — роль философа, провозгласившего идею Новой Англии, хотя роль эта ему непосильно тяжела. Блистательные парадоксы он произносит чуть ли не запинаясь и понимая в них не больше простодушного Эссекса. Оба тяжело вздыхают и утирают пот, выступивший от непривычного напряжения мысли. Бэкон Баргмана играет в философа, в психолога, в государственного деятеля, красуется, театрально сбрасывая черный плащ или наряжаясь в шляпу с огромными перьями. Непритворны в нем только уколы честолюбия и беспринципная подростковая жестокость — жестокость человека, который еще ничего не успел пережить.

Александр Баргман из тех, кто готов ухватиться за любое предложение и работать. Одновременно азартно и терпеливо. В маленьком репетиционном зале под самой крышей Александринского театра был показан его моноспектакль — «Душекружение», по рассказам В. Набокова — «Картофельный эльф» и «Королек» (режиссер Юрий Васильев). Может показаться, что проза Набокова выбрана как бы вопреки актерской природе Баргмана: артист с открытым темпераментом, работающий прежде всего на эмоции, — и отточенный хрустальный текст.

А. Баргман в спектакле «Душекружение».
Фото И. Кузьмина

Каждую фразу Набокова при чтении стоит, остановившись, обдумать, порывшись в уголках собственной памяти и в ворохе ассоциаций, оценить изысканный эпитет, описание, и скорее улыбнуться от удовольствия — «Я понял Вас, маэстро!» — чем посочувствовать его герою. Возможно, интеллектуальный сконструированный текст привлек Баргмана тем, что любому эмоциональному наполнению обещал подарить изящную и строгую форму. Впрочем, в манере игры Баргмана есть и нечто, родственное набоковской прозе. Он любит неожиданный конец размеренной фразы, внезапную паузу, резкое ударение, парадоксальное разделение слов, полуакробатический трюк… Это виртуозное лицедейство с прологом и эпилогом.

А. Баргман (Клавдий). «Гамлет».
Фото В. Красикова

В прологе перед нами мелькают неясные, смутные тени — человеческий хоровод, из которого будут выхвачены две историйки. Или это горячечный бред поэта, в мозг которого стучатся свершившие свой круг жизни, требуя рассказать о себе, воскресить, настойчиво напоминая: «Мы здесь, мы рядом, мы ждем воплощения…» И вот художник уже готов исполнить свой жребий медиума. Он приступает к воплощению сущего — из пустоты. Светлый тонкий шарф игриво скользит меж пальцев — мы видим томную капризную госпожу Шок, жену таинственного фокусника Шока, который появляется, стоит артисту достать белые перчатки, похожие на «тонкие, бледные, как бы бесплотные руки» чародея. Мелькнул в воздухе черный котелок, и вот карлик Картофельный Эльф семенит по коридору ночного цирка.

Багман относится к своим персонажам с юмором и сочувствием. То, что у Набокова выглядит желчным свидетельством человеческого ничтожества, здесь превращается в человеческую слабость, заблуждение. Если Набоков избегает даже упоминания о «страданиях» своих героев, то в спектакле все они страдают, кто сдержаннее, кто откровеннее, все они безутешно несчастливы. В коротеньком эпилоге, рифмующемся с фантастическим прологом, артист предрекает грядущее торжество человечности, пусть и довольно призрачное. «Я был сыном… мой сын… увидеть сына», — шепчет он еще в страдальческом бреду персонажей. И медленно покидает сцену, обещая (Картофельному Эльфу? зрителям? себе?): «Настанет день… настанет день!»

Огонь, запертый в сердце, пожирает свою тюрьму. По древним алхимическим представлениям, самый чистый огонь в природе — это огонь в крови человека. Огонь без дыма и пепла. У Александра Баргмана есть актерский огонь в крови, изначальный импульс творчества. Дело за искусным алхимиком, не боящимся пламени.