«Русская рулетка».
Режиссер Владимир Михельсон. Исполнитель Алексей Девотченко.

До сих пор баловавший своим вниманием сцены мурманскую и петрозаводскую, режиссёр Владимир Михельсон поставил на родной петербургской сцене моноспектакль для артиста Алексея Девотченко, под названием «Русская рулетка» (по стихам и прозе Н. Некрасова, Ю. Алешковского, Э. Лимонова, Т. Кибирова). И — удивительное дело — при произвольности выбора отрывков и часто немотивированном монтаже, стихи и проза слились в органическое целое.

Лимонов, Кибиров, Некрасов и Алешковский — есть в их судьбах и их книгах одна и та же интонация, подхваченная ХХ-м веком у Достоевского, — извечное русское правдоискательство в мутной толще заурядной жизни, на которую герой нередко смотрит сквозь мутное же стекло стакана. И есть жажда признания и любви. Эта интонация возникла у Алексея Девотченко в роли Порфирия Петровича («Преступление и наказание», ТЮЗ) — человека, пережившего «раскольниковский» момент своей жизни и не убившего… Ничего не сделавшего и знающего, что никогда ничего не дано ему делать, дано только право понимать и судить. И, оглядываясь на свою жизнь и на жизнь хороших людей рядом, спрашивать, как некрасовские мужички: если нам так плохо, кому же весело и вольготно?

Множество лиц промелькнуло перед нами в кружении русской рулетки — лица авторов, лица их персонажей, уравненных в праве голоса со своими создателями, но всё это было лицом одного героя, злым и насмешливым, — чтобы не жалели его, разглядев в глазах печаль и нежность. Постмодернистский, постсоветский герой Лимонова и Кибирова оказался тем же некрасовским человеком — неважно, в какой стране и в какое время живущим. Глумясь над собственной безнадёжной тоской, он лелеет безумные планы мирового переустройства, нахлобучив на глаза армейскую фуражку, хоть и знает в глубине души, что способен лишь на сочинение грандиозных утопий. «Я хороший!» — кричит он нам отчаянно. Отчего же плохо ему, хорошему? Отчего же всё так беспросветно, что человеку этому несчастному приходится стать лучом света, сверкая в бродвейском ненастье незапятнанной белизной белых щегольских брюк? И нет исхода, потому что смерть только смеётся над отчаянием, над решимостью и страхом, и не идёт к зовущим её, и приходит без приглашения.

Сыграем в русскую рулетку? Это просто: оставить в барабане лишь одну пулю, крутануть барабан несколько раз и приложить дуло к виску. Сделал ход, то бишь выстрелил, передай пистолет следующему игроку. И вот, когда на лицах двух игроков появляются несмелые после пережитого страха усмешки, они вдруг видят, что третий, задремавший было, товарищ — не дремлет, а умер во сне: разорвалось или просто остановилось сердце, отстрадав своё. Жизнь лёгкая и радостная лишь мерещится порой: то рядом, как жизнь вельможи и царя, то в прошлом, то в туманном будущем.

Заслуга режиссёра в том, что он расслышал подлинную современность в самом артисте — в его Порфирии Петровиче, в его же Саше Чёрном (моноспектакль «Концерт Саши Чёрного для фортепиано с артистом» поставлен, как и «Преступление и наказание», Григорием Козловым). В «Концерте Саши Чёрного» Алексей Девотченко лукаво подмигивал зрителям, искушая: «Мой близкий! Вас не тянет из окошка об мостовую брякнуться шалой головой?» — и в его пронзительном взгляде стирались границы между автором, персонажем, артистом и зрителями: в нас предполагал он ту же муку, что была и у поэта, и у него самого. Словами Кибирова актёр вновь обращается к нам, оттого так волнующе звучит кибировский реестр мелочей жизни, такой знакомой, милой и странной, если взглянуть на неё чуть-чуть отстранённо. Для доверительного разговора выбрана идеальная форма: актёрское соло наедине с маленьким зрительным залом. В спектакле нет единого сюжетного стержня (сюжеты есть лишь в отдельных фрагментах); единство спектакля создаёт интонация. Смешные истории неожиданно дают общую серьёзную и печальную ноту: говорить сегодня о вещах простых и главных можно только парадоксально.

У Алексея Девотченко уже немалый опыт в моножанре. В замечательном «Концерте Саши Чёрного» у него в буквальном смысле под рукой был собеседник, товарищ — старинное фортепиано. Здесь же, в двух отделениях «Русской рулетки», довольно длинных для моноспектакля, он один на сцене, и только изредка зазвучит вдруг музыка, призванная взмахом руки. Окружающий мир воплощён на сцене в скупых выразительных деталях: стоит на стуле стакан невиданного, ярко-синего самогона, накрытый ломтём чёрного хлеба; висит на крючке ватник… Воображаемое тело спящего на земле товарища обрисовано мелом, как труп на месте преступления, и сперва смешное своей наивностью изображение лежащего человека обретает зловещий смысл, когда товарищ умрёт и остынет заботливо укрытое ватником тело. Во втором отделении место ватника на крюке займёт эмигрантская газета, жалкое содержание которой рассказчик будет уничтожать выстрелами лимоновского сарказма, а в глубине сцены на верёвке появятся белые брюки, воплощающие мечту нищего, но изысканного героя о прекрасном. Рассказчик балансирует на опасной грани материальной чернухи и вульгарного пафоса, но чувство меры и мастерство ни разу его не подводят. Самые рискованные слова скользят легко, очищенные иронией и — болью.