Мощный, по-сибирски масштабный «Рождественский
фестиваль» в Новосибирске
Но фестиваль не может не иметь контекста. Непредсказуемым фоном нынешнего «Рождественского» стала сама жизнь, и, придя в гостиницу, параллельно эстетическим впечатлениям я переживала впечатления от выборов 4 декабря, а дальше — от Болотной и всех остальных митингов, в том числе новосибирских. Кажется, никакой другой фестиваль на моей памяти не давал такой крутой драматургии «театр и жизнь»… Смотреть «Отморозков» и «Дни Турбиных», а заодно прелестную советскую «сказку о счастье» «Чук и Гек» между набегами в сеть на «ленту новостей» — это было круто. Еще круче было смотреть все это, находясь в городе, где, по сути, победили коммунисты, а за две недели до этого побывал Путин, ухитрившийся настроить против себя огромное количество нейтральных прежде избирателей. С ними я невольно пересеклась, поскольку «резиденцию» устраивали именно в театре «Глобус», куда я прицельно ходила больше всего (давно не видела). Перед визитом премьера вокруг театра заваривали намертво канализационные люки (чтобы не высунулся оттуда террорист беспризорник или террорист-коммунист?), сдирали ковролин и выметали для моментального ремонта помещений людей вместе с их рабочими местами, а из буфета — буфетчиков с продуктами, поскольку здоровяк Путин ест другую, не нашу, еду…
«Дни Турбиных». Сцены из спектакля. Фото В. Дубровского
…И вот на фоне сообщений о том, как едросы собирают на пропутинские митинги подростков (это еще декабрь, до Поклонной два месяца…), шли «Отморозки»… И молодой зритель не чувствовал, что это конъюнктура, что никуда внутреннюю «сурковскую цензуру» Кириллу Серебренникову не спрятать, как «уши под колпак юродивого», даже если он сильно этого захочет, что «прививка Суркова» дает стойкий иммунитет, формируя ту самую мировоззренческую «платформу», которую чуть позже власть оценила в 60 млн рублей субсидии в год. Сибирский молодой зритель воспринимал «Отморозков» как окно в жизнь и правду, как радикальное социальное высказывание, студенты в институте вступали в бои с педагогами… А у меня от спектакля осталось стойкое впечатление такого же вранья, как было от жирного «Юрьева дня» с его «хождением» в тот самый народ, который Серебренников раздраженно презирает. В отличие от Лозницы и больного фильма «Счастье мое», в «Отморозках» — нескрываемый драйв от упражнений на выставленных по авансцене турникетах и от дозволенной политичности. «Уши» скрыть не удается: в спектакле рассуждения о том, что власть хороша, стабильна и не надо, пожалуйста, никакой борьбы, — получаются у Серебренникова куда убедительнее, чем изображение нынешних революционеров-подпольщиков — прям из романа «Мать» (недаром автора «Отморозков» Захара Прилепина кто-то назвал новым Горьким). Лиц нет, людей нет, потому что человек — не предмет этого театра. А уж тошнотворный финал с текстом про крестик, который на вкус стал «пресным», опять заворачивает зрителя в сторону православия и народности при плохо замаскированном самодержавии…
…И вот в «Глобусе» играли «Дни Турбиных» Елены Невежиной — с хорошими ролями (больше всего помню Лариосика — Никиту Сарычева и Тальберга — Лаврентия Сорокина), с проработанной атмосферой и эффектными выходами дивизиона чуть ли не из открытых ворот арьера в клубах морозного воздуха. Но «мхатовский» финал пьесы внятно прозвучал как отчетливый сегодняшний призыв пережить смутное время за уютными кремовыми шторами, не служить ни гетману, ни Петлюре, потому что некому хранить присягу — все убиты или сбежали. И этот призыв был бы понятен, если бы не неожиданно жаркие аплодисменты зала на известие о приходе большевиков: мы сидели в городе практически победившей КПРФ. Было стойкое ощущение, что хронотоп дал кривизну, что мне 17 лет, я живу при советской власти и смотрю в театре совершенно советский спектакль: не было никакого второго — трагического — плана, нажитого за последние 90 лет, а только вздох облегчения — пришли свои, теперь все будет хорошо.
…И вот на Малой сцене того же «Глобуса» — очаровательный, тонкий, изящный, совершенно не про политику спектакль Полины Стружковой «Чук и Гек». Стилизация под радиостудию, где идет запись советской радиопостановки «Театр у микрофона»: игра в шумы, в звуки, в предметы. Здесь не кричат: «Гей, гей!» — как у Гайдара (слово приобрело другой смысл…), здесь вообще мало кричат, а создают далекую, уютную жизнь, страну детства, в которой «поедешь на север, поедешь на юг — везде тебя встретит товарищ и друг». Мечта о тишине, покое, безопасности, воспоминания о мире, где не звонили мобильные телефоны, передается залу как легенда о счастье не просто детства, а советского детства. И ведь не возразишь, детство-то «возле Синих гор» (я помню!) было счастливым и безопасным (вспомните, как в «Звонят, откройте дверь!» — исключительно правдивом кино — дети спокойно ходят по квартирам в поисках первых пионеров, и никто не боится им открыть, и они не боятся войти…). Невольно спектакль лил воду на мельницу той же КПРФ…
…А накануне митингов, исход которых был никому не ясен и все боялись крови, — в «Красном факеле» шла «Поминальная молитва». Ну, думаю, уж тут-то театр и жизнь точно сомкнутся в тревожном нервном трагизме! Ничуть. Странно, но так бывает. Тевье играл приглашенный на роль Семен Фурман, а режиссер Александр Зыков, поставив спектакль на звезду, изначально приглушил, скажем, сцену погрома (после нее Фурману легко травить залу еврейские анекдоты, ни как не связанные с недавними «предлагаемыми»). Театр и жизнь не вступили в тот вечер ни в какие взаимоотношения, и зрители хорошо отдохнули в красивом зале.
Вот такой был контекст. В него неожиданно вписались почти все спектакли «Глобуса». И хотя в старой песне поется «Не вертите круглый глобус, не найдете вы на нем…», в сегодняшнем «Глобусе» нашлось многое: и хорошая труппа, и программная ориентация на молодую режиссуру (главный режиссер Алексей Крикливый, Марат Гацалов, Полина Стружкова, Олег Юмов выступили друг за другом в течение одного сезона, да и Елена Невежина еще не ветеран…). Вообще, «Красный факел», «Глобус» и Городской театр под руководством С. Афанасьева успешно перетягивают канат, обмениваясь при этом актерами и образуя крепкий треугольник.
К вопросу о молодой режиссуре. В первый день фестиваля я захватила хвост режиссерской лаборатории под руководством Марата Гацалова, вечного странника Олега Лоевского и Алексея Крикливого, на которой Даниил Безносов показал интересный эскиз по пьесе «Кафе „Шарур“» Анны Батуриной (пьеса произвела на меня довольно серьезное впечатление — тут и социальный слой, и экзистенциальный конфликт, и дышат те самые почва, судьба, страна, жизнь наша неясная…). А студент Л. Хейфеца Павел Артемьев сделал почти готовый спектакль «Птица Феникс возвращается домой» по пьесе Ярославы Пулинович.
М. Кондратьева (Чук), А. Архипов (Гек). «Чук и Гек». Фото В. Дубровского
Год назад на «Золотой маске» было показано «Возвращение» однокурсника Д. Безносова Олега Юмова — прекрасный, тонкий, выверенный спектакль по А. Платонову (женовачи вслед учителю пристрастны к платоновской прозе, ставят ее, и она очевидно им поддается). Первые минуты «Грозы» пообещали спектакль совершенно другого, игрового театра, в стилистике которого Юмов тоже любит работать, притом пообещали спектакль оригинальный. Волга была обозначена широкой жестяной ямой перед сценой, в которую тек по проходу театра большой «русалочий» хор, поющий «Вниз по матушке, по Волге…» и постепенно наполнявший русло возле Калинова. Женская языческая стихия воды, живой манящей реки… И лучшим моментом спектакля была знаменитая «сцена с ключом», когда Катерина (Екатерина Аникина) кидает ключ в Волгу, а река руками девушек (быть может, переживших подобное, быть может, провоцирующих Катерину) выбрасывает его обратно, на набережную, к Катерининым ногам — будто волна выносит… Женского не побороть. И кажется, что в самом начале уже решен финал: Катерина таки не избежит этой тяги, станет одной из хора, сольется с волжским потоком других, прошлых, трагедий. Но во втором акте О. Юмов даже не вспомнит о «живой Волге», он играет в спектакле разными театральными игрушками и, как ребенок, забывает кукол ради мячиков. Покатавшись в парке культуры и отдыха на лодке, дальше развлекается на других аттракционах, никак между собой не связанных. Так не связаны «плывущий» по жестяной Волге Дикой в ластах и прочие калиновцы в плавках, выпивающие и закусывающие на прибрежной лавке, — и провинциальная бизнес-леди Кабанова (актриса «Красного факела» Светлана Галкина), утомленно снимающая парик и назидательно увещевающая детей (мы сидим в ТЮЗе), Феклуша (Наталья Тищенко) — девушка с рюкзаком и гитарой, отбивающая чечетку «Время time is money, money is life в умаление пришло», и вульгарная Варвара (Нина Квасова), хранящая при этом девичью честь… Каждый персонаж — отдельный номер. «Глобус» явно «попал под автобус», как когда-то писал Б. Заходер… Олег Юмов, видимо, хотел сделать спектакль на языке тинейджеров, но «Африка сделала сальто мортале, дыбом обе Америки встали, и в довершение безобразия влезла в Австралию малая Азия». Среди эстетического и содержательного хаоса мечется белой нервной птицей вполне традиционная Катерина — не характер и не типаж подобно другим. Она не вписывается ни в какую систему. Чего хотела, почему утопилась?..
При визуальной яркости спектакль длинен и тягуч («Бросить мне его?» — спрашивает Катерина. «Да уж бросай быстрее», — реагируют зрители, сидящие за мной…). К финалу аттракционы уже «закрыты на ремонт», вяло проговаривается сюжет, Катерина незаметно, чтоб никого не потревожить, топится, и никакого драматизма в этом нет, как нет и режиссерского послания.
А. Архипов (Гек), М. Кондратьева (Чук). «Чук и Гек». Фото В. Дубровского
«Гроза». Сцена из спектакля. Фото В. Дубровского
А вот два других спектакля — «Толстая тетрадь» Алексея Крикливого и «Август: графство Осейдж» Марата Гацалова, — несмотря на то, что сделаны на «зарубежном», как говорили в СССР, материале, вписались в тот же декабрьский контекст, с которого я начала.
Лаборатории, фестивали, «Маски», «Транзиты», золотые помидоры и серебряные морковки в последние годы сформировали обойму российских режиссерских имен, за которыми привычно следит глаз. Алексей Крикливый не входит в их число, и, отправляясь на спектакль «Толстая тетрадь» (с опытом просмотра «Толстой тетради» Бориса Павловича в «Театре на Спасской», которая грешила, на мой вкус, архаической тюзятиной), я на многое не рассчитывала.
И обманулась, увидев прекрасный спектакль по «самой жестокой книге ХХ века», написанной Аготой Кристоф. Крикливый поставил экзистенциальную историю о превращении хороших мальчиков в хладнокровных убийц, приносящих в жертву собственного отца (пускают его вперед по заминированному полю, чтобы один из братьев мог уйти за границу). Спектакль о расколе личности под влиянием социума на две закаленные, стойкие расчеловеченные половины (поначалу близнецы Клаус и Лукас одно целое, одна душа, одна воля, — в финале они расходятся и уже никогда не соединятся, Крикливый заканчивает повествование на предпоследней главе). Теплые тела закаливаются, тренируются (образцовые мальчики ставят перед собой такую цель), превращаются в холодные антитела, способные выжить в мире всеобщей нравственной аномалии.
По сути, все белое пространство спектакля, оформленного Евгением Лемешонком, — чистый лист, на котором пишется дневник жизни. Долговязый Клаус (Никита Сарычев) и лопоухий Лукас (Иван Басюра), неулыбчивые дети мобилизован ного отца, отданы лучезарной мамой из голодного и опасного города в деревню к бабушке, которая могла бы конкурировать только с бабуш кой из «Похороните меня за плинтусом» и выиграла у той в любви-нелюбви с разгромным счетом. Она (Тамара Кочержинская) — первая черная трагическая фигура, «клякса» на белом поле, которое постепенно, точно, сосредоточенно, почти каллигра фически режиссер заполняет не только фотографиями действительности (мальчики-объекти висты запечатлевают все, например идущих пленных), но трагическими и грязными текстами жизни как таковой. Эта бабушка — не согбенная Баба-яга, как было в кировском спектакле, это бывшая красавица, но давно пьющая, озлобленная, ненавидящая, повторяющая «Сукины дети…». При этом она единственный человек, который дает мальчикам урок жизни. Жизни при этом бесчеловечной. Это их главная «тренировка».
Поначалу их спасают воспоминания о матери, они, забравшись на второй ярус декорации, повторяют, как заклинание, слова любви к ней, повторяют и тогда, когда она появляется с новорожденным ребенком на руках (в книге — никаких эмоций, а тут буквально испуганная мольба о любви). Но когда минуту спустя мама подрывается на мине в саду — никакого горя.
Женское оказывается сосредоточено для них не в прелестной светлой маме (Екатерина Аникина), а в двух некрасивых женщинах, почти уродках — Заячьей Губе (Анна Михайленко) и Служанке (Ирина Нахаева). Когда Служанка, немолодая и некрасивая, моет их — это чувственный акт, материнский и сексуальный одновременно…
«Синхронное плавание» Никиты Сарычева и Ивана Басюры смотришь не отрываясь, недетская история развития «двух полушарий» словно происходит в одном белом пространстве их общего сознания. Никаких отвлекающих обстоятельств, «черно-белое кино» о деформации человека в деформированном мире. В том, в котором живем.
«В каком графстве?..» — помню, иронически спрашивал в «Аркадии» БДТ романтический Септимус Ходж, и Петр Семак артикулированно произносил это «граФФство»… С тех пор слово, кажется, со сцены не звучало… Ведь оно подразумевает жизнь нездешнюю, несегодняшнюю, упорядоченную, с устоями, с прекрасными (пусть даже и разрушающимися) старинными домами, длинными родословными, ухоженными парками и неспешными завтраками большой семьи за дубовым столом, у большого окна, за которым бегают борзые… Мы «ведемся» на экзотическое слово, но графство на самом деле — всего лишь округ, в столице которого Похаске поселил своих героев американец Трейси Леттс. То есть у нас это выглядело бы как «Август: Архангельская область».
На вопрос «В каком графстве?» спектакль Марата Гацалова определенно отвечает: в нашем, родном, российском графстве-государстве, где дома запущены и не прибраны так же, как захламленный дом совершенно русской, простоволосой, слезливой, несчастной, взбалмошной и зависимой от всех Вайлет Уэстон (замечательная Людмила Трошина). Ее муж, литератор Беверли, отыграв первую картину, уходит со словами «Вот и все». Потом становится известно, что он утопился, устав от всей этой жизни, от собственного алкоголизма, одиночества (две из трех дочерей живут далеко, не испытывая нужды в родителях), от психически нездоровой и онкологически больной жены. А может быть, от многолетнего греха (прижил от свояченицы Метти Фэй Эйкин сына Чарли)… Незадолго до смерти он взял помогать по дому молодую индейскую девушку Джонну Моневату и дал ей книжку со стихами любимого Элиота.
«Толстая тетрадь». Сцены из спектакля. Фото из архива театра
Стройная строгая брюнетка (Ирина Камынина) молча, неслышно появляется и исчезает, что-то делая по дому, потихоньку запечатлевая на видеокамеру его последних обитателей (в нужный момент лица появляются на старых нечетких телевизионных экранах, расставленных по квартире: вот ругаются родители, а на экране — лицо дочки…). Все, что она делает, — некий ритуал. Даже то, как в финале она накрывает телевизоры в опустевшем доме пледами…
Неслучайно Гацалов в программке подробно объясняет,
что такое Осейдж. Среди
Повсюду — ряды камней: Дом (Дом как цивилизация) стоит на камнях осейджей и шайенов. В комнатах потемки, мы сидим, окружая персонажей со всех сторон, — то ли незваные гости, то ли члены семьи. Весь спектакль лица героев освещены не театральным, а почти бытовым светом — настольными лампами, фонариками, бытовыми электроприборами. В ночном полумраке (иногда и в полной тьме) ведутся разговоры, вспыхивают и затихают скандалы. Плохая освещенность заставляет напряженно вглядываться в лица, и, надо сказать, ни на минуту не теряешь внимания: актеры играют превосходно, по-своему обогащая не слишком-то психологически богатую, хотя хорошо сделанную пьесу, где ничего не оставлено не проговоренным, все рассказано по-американски ясно.
М. Гацалов разрабатывает такую же сценическую картину, как в «Экспонатах», так же стремится к подлинности и верит в бога деталей. За некую «вертикаль» отвечает загадочная Джонна, пока жизнь развивается по горизонтали, двигаясь переходами атмосфер, звуками полушепотов-криков-параллельных разговоров-точных акцентов и актерской свободой в этом рисунке.
И если в других спектаклях (я видела «вживую» спектакль Софийского театра им. Вазова) Джонна в финале поднимает и возвращает к жизни лежащую Вайлет (они будут коротать теперь дни вдвоем…), то у Гацалова индианка не обращает никакого внимания на старуху, которая всегда смотрела на нее с подозрением… Она продолжает жить своей не разгаданной никем жизнью, обогащенной теперь еще и стихами Элиота…
«Графство Осейдж» получился о судьбах России, о заброшенности завоеванных когда-то территорий, о самоуничтожении земель, на которых могут скоро поселиться работящие китайцы (в Сибири это особенно актуально). Это как бы иоселианиевская «Охота на бабочек», серия вторая…
Да, фестиваль не может не иметь контекста. Но
и тексты спектаклей, виденных мною, были внятными.
Шел декабрь
Февраль 2012 г.
Комментарии (0)