Лишь писателю, поэту дано воскресить прошлое, оживить своих мертвецов. Дар и проклятие — воскрешать ушедших, предвидеть будущее. Режиссер Александр Баргман «заходит» в пьесу Пристли с «черного» входа: он пишет прелюдию, наделяет Кей, молоденькую Кей, тем даром, о котором она мечтала всю жизнь, — даром писательства и именно ее выводит на авансцену в первые минуты спектакля, когда открывается стеклянная дверь и в лучах солнца появляется прекрасная девушка, произносящая: сегодня мой день рождения, мне сорок лет, и я счастлива. Счастье, радость, успокоение — вот что транслирует актриса в эти секунды. Ее героиня в плену нового замысла, нового романа. Дарья Румянцева с первых минут тонко играет это прозрение, этот восторг от творчества — единственные минуты в ее жизни, свободные от возраста, воспоминаний, неудач и предчувствий. Ее героиня, писатель, делает шаг навстречу своему замыслу и оказывается в пространстве белой комнаты дома, которое пока еще не населено. Условное пространство вымысла ли, воспоминания ли, где на фоне белого полотнища, которым задрапированы пол, стулья, стол, еще отчетливее будут проступать, как черные буквы на белом листе, любимые, подлинные предметы прошлого, появляться на свет божий из огромного сундука: отцовская куртка, испанская шаль, смешной фальшивый нос с усами, роскошная старомодная черная шляпа с широкими полями. Через минуту это пространство наполнится жизнью, смехом, слезами, но сейчас здесь звучит лишь голос Кей, зовущий: «Алан, Алан!». Алан — первый персонаж ее книги, ее старший брат. Александр Стекольников играет своего Алана маленьким, как будто чуть ссутулившимся человечком без возраста, в растянутой коричневой старушечьей кофте, с глазами, живущими какой-то своей жизнью, сосредоточенными не на этом мире — на другом. Спокойствие и сочувствие, точнее — успокоение и знание, прощение — таким его запомнила Кей, таким он будет существовать на протяжении всей ЕЕ истории.
Сцена из спектакля. Фото Д. Пичугиной
Не случайно именно эти два персонажа — Кей и Алан — проживают весь спектакль в едином интонационном ключе, в органике психологического — здесь и сейчас — существования, диссонансно по отношению к остальным персонажам, которые сыграны в чуть более утрированной, острой, характерной манере. Как будто в воспоминании Кей сгущены краски, выявлена одна, доминирующая черта в каждом образе. Но как разнятся первый и второй акты. Если в первом эта пойманная характерность — легкая игра в домашний театр, любовное подмигивание и озорство, театральность, сквозь которую бьется жилкой тревога, то во втором, спустя двадцать лет, — то, что было игрой, окажется намертво приросшей маской. Это еще один ключ к пьесе, найденный режиссером. Он идет от первой сцены — игры в шарады, в которой все участники пьесы подбирают себе костюмы, распределяют роли и не подозревают, что эти роли — на всю оставшуюся жизнь. И игра становится драмой. Через природу театра, через обыгрывание женской, изменчивой, текучей природы героинь режиссер выходит к драме человека, который утрачивает свободу и подлинность, который мертв еще при жизни. Живых во втором акте, по сути, лишь двое: это Алан, который, как Вергилий, проводит Кей в ад будущего, чтобы она увидела, чем все кончится, и сама Кей, каждая клеточка тела которой отзывается на произошедшие с ее родными изменения. Кажется, что этот ход мог бы позволить уйти от излишней однозначности, одномерности Пристли, но режиссер предпочитает не изменять акценты, а укрупнять их, делая более выпуклыми те темы, которые для него наиболее близки. Что интересно, для кого-то эта выпуклая, характерная манера игры, где многое построено на внешних пристройках, когда актеры пытаются создать ощущение семейных связей через касания, объятия, преувеличенную нежность, веселость, дает ощущение подлинности этих связей, и тогда во втором акте драма каждого из членов семьи выходит на первый план. Для кого-то подобная чрезмерность (а малая сцена приближает, укрупняет и без того крупные мазки), наоборот, является отстраняющим моментом, тонким стеклом, через которое трудно пробиться эмоциям, и внимание сосредоточено на Кей, на ее боли и переживаниях, на ее внутренней истории. Иначе говоря, на том, как пройдет Кей через данное каждому человеку испытание: увидеть, что все мы, которые любили когда-то, были молоды, счастливы, полны надежд, через какие-то двадцать лет (которых нет в пьесе и спектакле, и от этого время кажется еще более сжатым)… одним словом, что все мы умрем, а жизнь оказалась коротким мгновением. В этом смысле выбор Дарьи Румянцевой на роль Кей кажется безупречным — органика этой актрисы, ее восхитительная способность транслировать эмоции через мельчайшие детали, через глаза, через внутреннее напряжение, через любое бытовое движение — притягивает к ней внимание, делает ее главной фигурой в этом спектакле.
Комментарии (0)