«Та самая Дульсинея» (по пьесе А. Володина
«Дульсинея Тобосская»
и роману М. Сервантеса
«Дон Кихот»). Московский ТЮЗ.
Режиссер Виктор Крамер, художник Максим Исаев
Вот парадокс: «володинские героини», земные, обыкновенные, не наделенные ни большим умом, ни выдающимися внешними данными, всегда обладают бесконечным потенциалом подлинной красоты, которая и милосердие, и преданность, и любовь, и великодушие. Но сыграть такую героиню, обычную и исключительную одновременно, взятую из реальности и при этом мифическую, крайне сложно. Еще сложнее, когда это героиня пьесы-притчи «Дульсинея Тобосская», ведь к «володинскому мифу», известному узкому кругу театралов, добавляется миф вневременной и межкультурный.
Однако у спектакля Виктора Крамера на сцене Московского ТЮЗа верное название — «Та самая Дульсинея». Главная героиня в исполнении Натальи Мотевой, бесспорно, от начала до конца «та самая» селянка Альдонса из пьесы, а к финалу еще и «та самая» прекрасная дама, достойная любви рыцаря печального образа. Не потому, что она вдруг из деревенщины превращается в благородную барышню, а потому, что становится способна на чувства, которые определяют всех многочисленных володинских «дульсиней».
Несмотря на все зрелищное богатство спектакля (масштабное сценографическое решение «axeшника» Максима Исаева, режиссерские трюки, гэги, танцевальные номера, которых, пожалуй, здесь с избытком, залихватское музыкальное сопровождение, заполняющее все ритмические пустоты), а может быть, даже вопреки ему, интереснее всего в спектакле следить, как перезрелая девка Альдонса из селения Тобосо (которую после смерти благородного Дон Кихота, в миру просто тощего Алонсо Кихано, такой же тощий Санчо Пансо окрестил Дульсинеей) разговаривает, стараясь не задеть его самолюбия, с трогательным юным поклонником Матео (актеру Никите Анашкину на вид лет двенадцать), заботится о потерявшем былые формы оруженосце и о дюжине ухажеров. Как кормит похлебкой, укладывает спать и нежно любит закомплексованного Луиса, потрясающе похожего на Алонсо Кихано, то есть как преображает она этот мир «тощих» мужчин и при этом остается собой. В убогой фанерной комнатушке, где начинается сценическая история, среди передвижных витрин публичного дома, напоминающего в спектакле амстердамский квартал «красных фонарей», даже меж огромных мешков с мусором, которыми часто заполнено все сценическое пространство, она все та же Альдонса — грубая, неуклюжая, прямолинейная, смешная, но настоящая. Однако оказалось, что никому не важно, какая она на самом деле. Толпы поклонников, подражателей и просто желающих прикоснутся к славе «хитроумного идальго» ринулись к балкону тобосской селянки вовсе не за высоким идеалом, а за сувенирами. Какой современный сюжет!
Н. Мотева (Альдонса). Фото Е. Лапиной
Крамер почувствовал совпадение володинского текста с нашей эпохой, в которой ценность личности измеряется «информационным поводом», «форматом», «рейтингами» и «топами продаж», в которой любое лицо можно растиражировать, а потом скомкать и выбросить в урну.
Всех героев спектакля, от матери и отца героини до испанских кабальеро, режиссер превратил в страшное войско карикатурных болванов — создателей и пожирателей кумиров. Всех, кроме Санчо Пансо (Павел Поймалов), Альдонсы и фатально похожего на Дон Кихота монаха Луиса (Андрей Финягин)…
Первая сцена спектакля. Отец (Вячеслав Платонов), мать (Арина Нестерова) и жених Альдонсы (Михаил Парыгин) принимают у себя знаменитого оруженосца. Болтающиеся на подтяжках пронзительно-синие штаны, нелепая накладная челка, торчащая из-под тряпичного головного убора, повозка с вещами (а вернее, с атрибутами) Дон Кихота, которую он вечно за собой тащит, — все это как будто не идет тощему, грустному и интеллигентному Санчо Поймалова. Ему словно невыносимо играть эту роль. Но он ее все же играет и называет Альдонсу Дульсинеей, кажется, просто потому, что в этой игре ему не хватает партнера. Санчо здесь вовсе не борец за свободу бедной девушки, а, скорее, виновник всех ее бед. В первом действии герой представляется заложником литературного образа, жертвой широкой популярности, однако уже во втором — бронзовая голова Дон Кихота под узнаваемой широкополой «жестянкой» с отломленным краешком, пребывавшая до этого в повозке Санчо Пансо, оказывается изящной копилкой с аккуратной прорезью для подаяний прямо на макушке у благородного дона. Очевидно, Санчо Пансо первый начал зарабатывать на имени своего друга и господина, и его, в общем, не за что винить. Со смертью Дон Кихота исчезла целая вселенная, где торжествуют благородство и справедливость, и осиротевший оруженосец всего лишь пытается жить по законам мира, в котором оказался. Санчо Пансо странным образом напоминает рядового постсоветского гражданина, чей мир вдруг неожиданно рухнул.
Героиня же, в которой он так внезапно признает возлюбленную Дон Кихота, до этого момента словно бы и не существовала. В первом эпизоде по сцене ходит какое-то «чучело» в разнообразных лохмотьях, гремит деревянными башмаками и корчит морды (Мотева виртуозно, лучше всех в спектакле, владеет той фарсовой актерской техникой, которую предлагает Крамер труппе МТЮЗа). И пока ее родня уговаривает Пансо отказаться от клеветы на честную девушку и подкупает его, пока нелепый ее жених от деланного возмущения визжит, как поросенок, — она не привлекает внимания. Но вот обоих удалось приструнить, и тут вдруг из недр нелепого этого существа вырывается «Было… Все было». Она снимает с ноги башмак и судорожно пытается привстать на одной ноге, отчего вторая, ударяясь деревянным «копытцем» о планшет сцены, издает мерный цокающий звук. Такой вот протест и одновременно будто инстинктивная попытка взлететь. Этот трюк она проделывает не единожды. В самые тяжелые минуты скитаний, освобождая одну ногу от «деревянного копытца», будет она совершать эти странные телодвижения… Попытка взлететь и невозможность оторваться от земли.
У трех главных героев в спектакле есть как бы две ипостаси: реальная и идеальная. Альдонса, старающаяся быть Дульсинеей, «тощий» Санчо Пансо, надевающий толщинки, и бедный монах Луис, который изо всех сил сопротивляется навязанной ему роли, что, правда, не спасет его от участи Дон Кихота. Луис все же становится рыцарем, пусть и посмертно.
Сцена из спектакля. Фото Е. Лапиной
Крамер несколько изменяет финал пьесы Володина, приводя неровное и неоднородное действие спектакля (слишком уж много разнообразных аттракционов) к трагическому финалу. Разъяренные кабальеро, узнав, что Луис опорочил светлый образ Дульсинеи, не просто избивают, а убивают его. И в финальной сцене уже обзаведшийся для узнаваемости толщинками Санчо Пансо и Альдонса, в белом платье совсем похожая на Дульсинею, сажают Дон Кихота — Луиса с забинтованным окровавленным лицом на повозку, будто на коня Росинанта. Управляя им, как марионеткой, Санчо Пансо читает последний монолог Луиса: «Дульсинея… Тобосская… самая прекрасная женщина в мире. А я… самый несчастный человек на свете. Но мое бессилие… не должно поколебать эту истину». Абсурдное несоответствие мизансцены и смысла происходящего работают на трагический финал. На сцене легендарная троица: рыцарь, возлюбленная рыцаря и его верный оруженосец. Визуальное построение этой сцены сообщает чувство гармонии, воссоединения разладившихся элементов. Однако перед нами последняя агония исчезающего мира, рыцарского или «володинского» — это уж как хотите. Потребители нашей эпохи съели и выплюнули поднадоевший им миф. Время этих героев закончилось, и даже володинская «самая прекрасная женщина на земле» не способна изменить это. И, яростно размахивая руками безжизненного Луиса (Альдонса — левой, а Санчо Пансо — правой), они произносят свои последние слова нашему веку: «Дороги обезлюдели, крестьяне пошли либо в нищие, либо в бандиты… Аристократы бродят по дорогам с ножами… Все, как могут, пробавляются за счет своих близких, и никто не хочет заниматься делом… Обрати внимание, верный и преданный мне оруженосец, как мрачна эта ночь. Она может вселить ужас в любое сердце»…
Январь 2012 г.
Комментарии (0)