Молодой режиссер Дмитрий Волкострелов — москвич, учившийся сперва в московской Академии культуры, потом на Моховой у Додина. Живет, снимается, зарабатывает в первопрестольной, но ставит в Питере, с однокурсниками. Словом, пункт его приписки — «Бологое»…
Дмитрий Волкострелов: «Я в силу двойственности своего положения уже не разделяю эти города. Когда на театральной лаборатории в NY спрашивают у меня Where are you from?, я так и отвечаю — from Moscow & St. Petersburg. Называя эти города в таком порядке, следуя алфавиту. И, наверное, по праву первой ночи. Все же первую в жизни ночь я провел в Москве.
Система была и остается одной. Просто в Москве несколько больше театров, больше фестивалей, больше мест, возможностей, да и просто — финансов. Но это значения не имеет. Все равно — что в Москве, что в Петербурге — наиболее интересные мне события происходят вне этой самой системы.
Так что подытожить можно так: театральная Москва — это очень большое количество Театров при практически полном отсутствии театра, а театральный Петербург — это меньшее количество Театров при практически полном отсутствии собственно театра. Как такового».
Блистательный дебют на лаборатории «ON.Театр» в 2010 году («Запертая дверь» Павла Пряжко), затем «Июль» в «Особняке» прошлым жарким летом, следом — премия «Прорыв», а нынешней весной в клубе «Dushe» — снова Пряжко, «Хозяин кофейни».
«Хозяин кофейни» — некий текст, монолог о жизни, который, не сходя с места и не отвлекаясь ни на что, играет сокурсник Волкострелова Иван Николаев. Полтора часа мы с ним в маленьком зальчике — и ни минуты не скучно…
О первых двух спектаклях «ПТЖ» писал в предыдущем молодежном № 61 (собственно, именно наш журнал впервые заметил и описал спектакли Дмитрия Волкострелова, а потом уж пошла волна прочей критики). А нынче в переписку (жанр такой, еще Шаховской с Гнедичем переписывались для печати…) добровольно вступили, разъезжая между Москвой и Петербургом, Елена Строгалева и Марина Дмитревская.
ЕЛЕНА СТРОГАЛЕВА — МАРИНЕ ДМИТРЕВСКОЙ
Марина Юрьевна!
Поскольку текст Павла Пряжко выстроен в форме диалога — с мифическим ли, реальным ли оппонентом, — думаю, наша переписка будет стилистически верным продолжением. Тем более что у меня много вопросов, но, как это бывает нечасто, не к спектаклю — по форме он безупречен, — а к содержанию и фигуре автора. Ведь именно ее Павел Пряжко актуализирует в своем тексте.
Начну с простого вопроса — был бы нам этот текст столь же интересен, если бы мы не знали, что это пишет (говорит) Павел Пряжко? Наблюдая автора «в очном режиме», понимая стилистику речи и драматургию мышления, я бы сказала, что это — вольный или невольный акт саморазоблачения, и он интересен мне прежде всего потому, что это говорит Павел Пряжко.
И. Николаев в спектакле. Фото В. Васильева
Сообщая о том, как и о чем писать, автор проговаривает гораздо более важные вещи, обнаруживая в себе самом то, что есть в его текстах: отстраненность от мира живых, презрение и страстность к букве, слову, движению мысли. Неистовый схоластик — так бы я назвала Пряжко после «Хозяина кофейни». И все же, вглядываясь в листочек перед собой, в одно из писем, текст которого вошел в спектакль (Пряжко — Волкострелову), в листок с весьма банальными размышлениями («люди некоторые ждут вечера, чтобы включить и переживать происходящему. И я понял, дискурс там сформирован ведь. Там есть свой набор знаков, сюжетных смысловых, как у Петросяна! И надежды Кадышевой! У них же дискурс сформирован, он есть. Пусть кому-то кажется убогим»), — чувствую внутреннее разочарование.
МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ — ЕЛЕНЕ СТРОГАЛЕВОЙ
Лена! Вообще-то, если нам с Вами уподобляться автору, то надо начать дорожить каждой опечаткой и неправильным оборотом, каждым неверным движением кривого пальца, не исправлять ни одного слова в процессе переписки, не употреблять заглавных букв: ведь именно в таком сладострастном самолюбовании собственной неповторимой рефлексией написан текст, сыгранный иваном Николаевым… (вот написала иван с маленькой буквы и не буду исправлять, потому что минута написания с маленькой буквы ивана николаева дорога вечности как истинная и неповторимая минута моей великой жизни. и я не знаю — такой текст и правда органический поток словоизвержения павла пряжко, или литературная нечистоплотность, или стилизаторская антиработа по возведению в ранг текста любого черновика и оправдание собственной лени). И вот, Лена, я нечестна перед Вами, я исправила сейчас пару опечаток, а значит… нет, нет сил рассуждать, что это значит. У Пряжко эти силы есть, у меня — нет. Проще исправить опечатку, которая опечатка, а не знак вечности. Но, дорогая Лена, странным образом «Хозяин кофейни»-спектакль не оставляет меня.
Там был фокус. После спектакля Дмитрий Волкострелов и Иван Николаев предложили зрителям обсудить увиденное (работа-то лабораторная), и Николаев стал рассказывать, как они работали, как трудно было выучить текст… Его рассказ был нисколько не менее увлекателен, чем «Хозяин кофейни», это было как бы продолжение спектакля, и смотреть на исполнителя было так же интересно, а способ рассказа один в один соответствовал стилистике пряжковского «черновика» и, будучи записанным, вполне мог сойти за тест для театра.
Значит — подумала я — дело совсем не в тексте, не в буквах, которыми Пряжко засыпает нас, не отделяя зерен от плевел и с истовостью пророка излагая, Вы правы, банальности. Дело, в общем, и не в самом Пряжко. Дело в том, как увлечены определенным способом существования в этой природе текста (именно такого текста) Волкострелов и Николаев.
По дороге, в вагоне метро (тут, в стиле Пряжко, нужны бы подробности проезда в вагоне, где ни одного живого лица, а только симулякры в одежках), я подумала вот о чем. Десять лет назад Гришковец выпустил на театральную волю подробности жизни маленького человека новейшего времени, и мощная лирическая волна «узнавания себя» захлестнула наш театр. Но Гришковец с его тогдашним умением рассмотреть жизнь в «мелкий-мелкий мелкоскоп» и с его тактильной памятью на ощущения жизни, занят был не только собой (это пришло позже), а тем общим салатом, который едим все мы 1 января. Пряжко жует свой глубоко индивидуальный салат, наслаждаясь собой и считая 1 января своим собственным открытием. Саморазоблачительность его сентенций — от этого. Неинтересен ему мир, нет в этом мире живых существ, и это не индивидуализм там какой-то романтический, не эгоистическая вседозволенность, не эксгибиционизм даже, а сугубый, болезненный герметизм. И вот странно, что этот герметизм вызывает такое воодушевление в исполнителе. Вы понимаете, отчего это?
ЕЛЕНА СТРОГАЛЕВА — МАРИНЕ ДМИТРЕВСКОЙ
Марина Юрьевна, я буду проигрывать Вам, конечно, в переписке, так вдохновенно я поток сознания не воспроизведу и все же готова настоять — дело не в исполнителе, наверное, но в Дмитрии Волкострелове. Если сравнивать то, как он работает с «Июлем» Вырыпаева (см. «ПТЖ» № 61) и Аленой Старостиной — и с «Хозяином кофейни» и прекрасным, да, соглашусь, Иваном Николаевым, и приплюсовать к этому то, что все трое (Старостина, Волкострелов, Николаев) учились у Додина, то налицо индивидуальный стиль режиссера, где текст становится главным героем спектакля. И неважно, текст идет за актером или актер идет за текстом, главное — текст. Как это формулирует Иван Вырыпаев, актер — исполнитель, актер — проводник, не более. Разговаривая с Натальей Степановной Скороход у дверей в кабинет, где в тот день проходила защита диплома на тему «Драматург-режиссер Иван Вырыпаев», мы немного поспорили о том, заложен ли в текстах Вырыпаева объем интерпретаций. Наталья Степановна настаивала на том, что границы коридора, которые выстраивает драматург, настолько жестки и коридор настолько узок, что драматург здесь оказывается ведущим. Интересно, обладают ли тексты Пряжко подобным эффектом? Возможно, уникальность стиля Волкострелова и состоит в этой особенности «слухового» аппарата, словно настроенного на то, чтобы виртуозно разбирать текст, делая пространство текста — пространством игры, обнаруживая в нем драматургию. Такой вот Ролан Барт в театре. Кстати, мне кажется, Павел Пряжко — последний постмодернист в театре, нет? Я глупость написала? Знаете, какой вопрос меня занимал? После спектакля, когда режиссер предложил задавать вопросы, я все допытывалась, чем Павел Пряжко в ситуации монолога отличается от прочих драматургов. Нет, я все понимаю, словосложение у Павла — оно индивидуальное, отличается от Гришковца или Вырыпаева, но Пряжко в этой ситуации становится чуть более… похожим на других. Вот. Созрело: может быть, в «Хозяине кофейни» Пряжко попробовал заплыть на территорию своего… учителя Вырыпаева? Как вы думаете, у них много общего (похожего, родственного) в экспериментах текст — театр, драматург — режиссер?
МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ — ЕЛЕНЕ СТРОГАЛЕВОЙ
Лена, отвечу в форме честного блица: вот только что прочла Ваш вопрос и отвечаю первое, что приходит в голову (опять же в духе Пряжко, без правки, импровизируя прямо на компе).
Общего — ничего.
У Вырыпаева текст — действительно театр, а у Пряжко текст — точно не театр, а именно текст. Вырыпаев — режиссер, а Пряжко — принципиально нет. У Вырыпаева всегда есть вертикаль, Пряжко горизонтален. Вырыпаев дает объем, Пряжко — плоскость. У Вырыпаева есть пространственно-временной континуум (это слово — специально для Павла Пряжко), у Пряжко — ни пространства, ни времени, он пишет вакуум. И, пожалуй, это самое интересное для театра, и Диме Волкострелову удается как раз поиск жизни в вакууме, аквариуме, герметично закупоренной, за запертой дверью находящейся безвоздушной реальности. Ухитриться найти и подробно рассмотреть жизнь в пустоте, эту пустоту не театрализуя и не драматизируя, — в этом есть лабораторная точность и тонкость. Не уверена, что это эффект длительного действия (увы, не видела «Июля»), но два спектакля по Пряжко («Запертая дверь» и «Хозяин кофейни») выдают в Волкострелове режиссера «кабинетного». Он, как и Пряжко, сторонится эмоций, он исследует. Никакой претензии на высказывание, он изучает. И наши эмоции на его спектаклях связаны не с сопереживанием: мы получаем удовольствие от точного движения пинцета, которым он передвигает под микроскопом на белом листе оторванные лапки действительности. Пряжко тоже отрывает лапки, но взгляд его водянистых глаз сквозь реальность таит злое презрение к этой реальности, которую он мстительно хочет засушить до гербария, к этим замершим под его рукой лапкам. Волкострелов — иное и противоположное. Он пытается разглядеть жизнь в сухом листе и потому гипертрофированно внимателен к любому сценическому движению.
И. Николаев в спектакле. Фото Н. Тузовой
И еще. Действительно важно, что Волкострелов и Николаев — выходцы школы Додина. С ее потом, кровью, узаконенным страданием, физиологизмом, драматизмом, психологизмом, истерией, депрессией, страстью, глубиной. Вот написала этот список (от балды, как Пряжко, не правя) и думаю: а у Волкострелова все перечисленное должно значиться с частицей «не». Это режиссура отрицания пота, крови, страдания, драматизма… и далее по списку. Это очень нормально — пробовать делать противоположное тому, чему учили. Значит, урок выучен и есть сознательный отказ от приобретенного в школе знания, опыта. Только попотев и изранившись в кровь, захочешь делать спектакли без запаха, почти стерильные, выращенные в лаборатории. Как кристаллы. В Диме Волкострелове нет пряжковской неряшливости, у него с режиссерскими знаками препинания все в порядке, есть даже стремление к каллиграфии — и в этом они с ряжко антиподы (написала ряжко и не буду ставить «П»!). До свидания?
ЕЛЕНА СТРОГАЛЕВА — МАРИНЕ ДМИТРЕВСКОЙ
Марина Юрьевна! Вот как странно — мы прекрасно разговариваем о драматургии Пряжко, совершенно не желая приближаться к тексту «Хозяина кофейни». Кстати, именно об этом — о том, что и драматург, и режиссер сторонятся эмоций, — мы говорили с одним московским драматургом после «Хозяина кофейни» и совпали в этом ощущении. Но про вакуум в «ХК» — Вам не кажется, что это как минимум странно: здесь Пряжко рассуждает в том числе и о себе как об авторе, о том, из каких кирпичиков собираются его образы, тексты, эмоции. Мне очень понравился этот прием в спектакле, где актер выводит на принтере и вешает на стене лица всех, о ком автор упоминает в своей речи, — поглощение пространства информационным мусором, в котором мы живем, — от Петросяна до… Собственно, вопрос — Вам кажется, что текст «Хозяина кофейни» обладает теми же свойствами, что и пьесы Пряжко, которые Вы замечательно описали выше?
МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ — ЕЛЕНЕ СТРОГАЛЕВОЙ
Лена, хоть режьте меня, но я не помню ни единой внятной мысли, ни единого образа из тех, которыми поделился со мной в «ХК» Павел Пряжко. Прочтя Ваше письмо, я даже ощутила некоторый столбняк: да было ли? Да о чем? Кажется, в первых строках нам сообщали, что хотят чем-то поделиться, но и это я помню неотчетливо: авторский мир, которым хотели поделиться, стерт и банален (это Вы заметили еще в первом письме) так же, как стерты и безлики прочие миры Пряжко. Неряшливый поток слов опять же пытается поспеть за Вырыпаевым и подражает ему, но, верите ли, никакой мысли плодовитой из этого труда я не запомнила. И получается, что мир у Пряжко стерт не потому, что он рисует стертый мир, а потому, что неоригинален и состоит из общих мест сам драматург.
А помню я только Ивана Николаева.
Который произносил какие-то слова.
Которых я не помню.
А вот как Иван рассказывал, что трудно было ему учить этот текст, — помню. И что он выучил. Видите, значит не в памяти моей дело, а во внятности посыла, с которым Николаев говорил об этом. Это было его живое чувство. В отличие от текста Пряжко. Без начала и конца.
Но мы-то с Вами закончим наконец… Все-таки лето уже! И у него есть живые лапки…
Июль 2011 г.
Елена Строгалева
1. Какие качества театрального критика нужно занести в Красную книгу?
Подлинные, академические, не по верхушкам, знания. Стремление к анонимности, когда в центре — предмет исследования.
2. Зачем сохранять театроведение?
Без серьезного театроведения театр превратится в однодневный продукт употребления, без какой-либо надежды остаться в памяти хотя бы на ближайшие десять лет, не говоря уже о гибели науки, что является очевидной гуманитарной катастрофой.
Комментарии (0)