«Ваш Гоголь» (по письмам, произведениям Н. В. Гоголя).
Александринский театр.
Режиссер Валерий Фокин, сценография и костюмы Марии Трегубовой
Где же ты, счастливый мой двойник?
Ты, видать, увел меня с собою…
И. Волков (Гоголь), А. Поламишев (Молодой Гоголь). Фото В. Сенцова
У Валерия Фокина очевидное чувство сценического пространства. Режиссеру доводилось осваивать самые необычные площадки. Одна из версий «Превращения» Кафки шла в Японии на отрытой сцене, и Грегор Замза уползал у Фокина прямо в лес. Жизнь-противоборство Антонена Арто со своим двойником разворачивалась прямо среди зрителей, сидящих… в кафе. В здании дюссельдорфской фабрики, переделанном в театр, шла античная эпопея по Эсхилу «Семеро против Фив».
Работы Фокина на камерных сценах, почти в комнатах — это что-то мистическое, мистериальное. Он не просто исследует «внутренний мир» героя, его двойственность, его страхи, а обволакивает зрителя атмосферой, погружая внутрь создаваемого мира, в самую его глубь, в ту бездну, которая сама так и вглядывается в тебя. И ты сидишь не в зрительном зале, а прямо среди героев, и рядом с тобой, почти на расстоянии вытянутой руки что-то происходит. Ты не просто наблюдаешь, как, подобно Ван Гогу («Еще Ван Гог…»), живет в психбольнице талантливый художник, пишет картины и слышит голоса. Ты улавливаешь разговоры красок в его палитре, каждая из которых имеет свое мнение, свой характер, свое отношение к художнику. Ты слышишь зловещие скрипы-шорохи половиц и свист сквозняков в гостинице уездного города («Нумер в гостинице города NN»). И мертвые души приходят в ваш общий с Чичиковым нумер. Это ты ведешь в кафе изнурительные диалоги с двойником («Арто и его двойник»), который успешнее тебя и постоянно тебя обгоняет, но ровно настолько, чтобы не потерять из виду и не выпустить из цепких объятий…
Возглавив Александринку, Фокин уже много лет работает на большой сцене. Даже наличие малого зала в московском «Сатириконе» не соблазняет режиссера: героя Константина Райкина в новой версии «Записок из подполья» он выталкивает из маленькой комнаты давнишней постановки в «Современнике» на большую сцену.
Подпольный человек не в нору забирается, как у Достоевского, а, наоборот, выходит из своего угла: становится публичным, демонстрирует себя всему миру, эпатирует и получает от этого, как ему кажется, удовольствие. А подполье — у него внутри, — говорит Фокин.
Тем не менее режиссер не мог не вернуться в камерное
пространство. Гоголь, Кафка, Достоевский,
любимые писатели Фокина, рано или поздно должны
были появиться на
Фокинская «Шинель» на «Другой сцене» московского «Современника» тоже была построена на ощущениях. Башмачкин почти не говорит, зато долго и подробно живет: вкрадчиво пьет чай, семенит на службу, под нос бормочет слова, состоящие из любимых букв. Композитор Александр Бакши превратил в музыку завывания холодного северного ветра, стрекот ножного привода швейной машинки, отдаленные голоса. Марина Неёлова, ставшая на сцене Акакием Акакиевичем, затягивает зрителей в почти потусторонний мир теней и звуков, где надо всем царит главный призрак, большая мечта — Шинель. Мир этот неуютен, печален, но в чем-то ожидаем, смутно знаком еще со школьных времен каждому.
Сцены из спектакля. Фото В. Сенцова
«Ваш Гоголь» Фокин называет «итоговым» спектаклем. Для зрителей, вероятно, это самая непростая работа режиссера — в ней мир Гоголя раскрыт через ряд сложных, неоднозначных метафор и ассоциаций, к восприятию которых в школе явно не готовят. Здесь, в отличие от «Шинели», нет воплощения конкретного произведения, нет и удобной логики биографического сюжета. Фокин ищет своего Гоголя «между штампов» и заезженных цитат, в нюансах и полуфразах, не входящих в хрестоматии. Зрителю не оставлено шанса узнать отрывки из когда-то уже прочитанного. В «Вашем Гоголе» есть то, чего мы о писателе совсем не знаем. Режиссер строит мир ощущений не с помощью бытовых действий или смутно знакомых образов, а заново открыв и пережив чувства писателя, как если бы знал Гоголя лично и теперь вспоминает умершего знакомого, так и не успевшего стать близким другом.
Небольшая черная комната. Узкий длинный черный стол-подиум, как в «малом» траурном зале какого-нибудь крематория. Стол упирается в закрытую дверцу, похожую на заслонку огромной печи. На столе — Гоголь. Дрожит от холода, тоски, одиночества, разочарования. Мрачные людишки (их играют актеры-лилипуты) в белых халатах и белых масках равнодушно-настойчиво пытаются укутать его разными шубами, тулупами. Не помогает. Это история его ухода из жизни — последний час гения в буквальном смысле: ровно столько идет спектакль.
Интересно, что замечательный актер Игорь Волков — нынешний фокинский Гоголь — уже играл писателя и сам был автором монолога в давнем «Последнем сне Гоголя». Тот моноспектакль, вопреки названию, вышел светлым. Писатель делился замыслами, болтал о женщинах, ну и вообще о жизни. Даже звучавшее в финале знаменитое «скучно жить на этом свете, господа» воспринималось как слова человека, намеренного, вопреки усталости, еще многое пережить и написать.
В «Вашем Гоголе» у Волкова — совсем другой герой. Счет его жизни идет уже на минуты. Но здесь нет ни исповеди писателя, ни пафосного обращения к будущим поколениям. Писатель слишком устал, слишком разочарован, чтобы жаловаться и проповедовать. В агонии угасающего сознания беспорядочно возникают и теснятся обрывки воспоминаний, мыслей, снов самой причудливой формы. Гоголь Волкова, как и Башмачкин Неёловой, монологов не произносит, он лишь пытается понять эти навязчивые видения, а от иных, самых назойливых — и отмахнуться.
Вдруг среди этой фантасмагории является он сам, но молодой, еще полный надежд и упоения жизнью (Александр Поламишев). Счастливый двойник, не в одной только русской литературе традиционно понимаемый как навязчивый кошмар героя, в прежних работах Фокина — мучитель Голядкина и Арто, здесь вдруг оборачивается милосердным видением, облегчающим уход. С появлением второго, счастливого Гоголя в траурном зале заслонка печи вдруг открывается, и оба героя видят в ней не геенну огненную, а солнечный сон о Малороссии, где среди высоких трав и колосьев летают огромные бабочки со стрекозами и резвятся то ли дети, то ли причудливые, как сам сон, маленькие счастливые человечки.
Мрачный холодный Петербург вызывал депрессию у зрелого писателя. А молодой Гоголь упоен красотой города, восхищается архитектурой, как может, наверное, только приезжий. И в пространстве черной печи возникает людный и нарядный Невский проспект — ведь «нет ничего лучше Невского проспекта!..». И молодому писателю выпадает поселиться в прекрасном доме, в котором живет столько замечательных, интересных людей…
Для этих видений художник-сценограф Мария Трегубова, ученица Дмитрия Крымова (и лауреат «Золотой маски» за «Тарарабумбию»), превратила в продолжение сцены живописный цех театра, где раньше расписывали задники. Туда-то и ведет дорога черного стола-подиума.
А. Поламишев (Молодой Гоголь). Фото В. Сенцова
Оттуда-то, из древних театральных
недр, до умирающего и добираются
зловещие карлики в черном,
скрыв лица за страшными масками.
Под восхищенный монолог молодого
Гоголя об Италии они безмолвно предлагают умирающему
итальянские кушанья — издевательскую
бутафорию. Под личинами врачей они молча обступают
его, слушают в трубку, обстукивают со всех
сторон, кивают друг другу и оставляют ему банку
с пиявками. Критики и завистники — непременные
действующие лица в жизни гения. Их много. Они
окружают свою жертву, выстукивают молоточками,
выбирая места поуязвимее, чтобы вцепиться и напиться
крови вдоволь, уступив место следующим
«пиявкам». Теряет волю к жизни и молодой Гоголь.
С чередой восхищенных монологов он проходит
свой путь на глазах умирающего, который уже знает,
чем все закончится: сомнения в предназначении
писателя все сильнее, вот уже и
Гоголь уходит, но не к черной заслонке, а совсем в другую сторону, по черной дороге к свету — к окну, и, открыв его, покидает сцену, но не как струсивший Подколесин, а как его автор — тихо и достойно.
«Ваш Гоголь». Спектакль окрашивает эту подпись мудрой грустью человека, который пишет без особой надежды быть до конца понятым адресатом…
Июнь 2011 г.
Лариса Чернова
1. Какие качества театрального критика нужно занести в Красную книгу?
Думаю, театральные критики — сами вымирающий вид. Их успешно вытесняют светские обозреватели и специалисты по новостям шоу-бизнеса. Профессиональные театральные издания тоже можно смело заносить в Красную книгу. Сейчас на лотках сплошь развлекательные издания, где серьезное освещение театральных событий — не формат, а качественная аналитика просто не нужна. Поэтому рецензия в ее классическом понимании трансформировалась в «новостную заметку с прямой речью и элементами рецензии».
Что касается качеств, уважение к герою публикации и тактичность — большая редкость. Создается такое ощущение: автор люто ненавидит того, о ком пишет, и рассуждает с позиции прокурора, выискивая исключительно недостатки, чтобы в своем тексте сурово покарать за недочеты или ошибки. Пятна есть и на солнце. Да и сами люди живые, а не роботы, штампующие шедевры. Я не говорю, что надо облизывать тех, о ком пишешь. Просто надо уметь отличить, где хорошая работа, которая не во всем удалась, а где изначально замышлялась халтура, пусть пипл хавает. Хорошую работу надо поддержать и корректно отнестись к недостаткам. Вот в этом я вижу уважение и тактичность.
С тем, что выдается за искусство, можно и не церемониться. А ругая и то и то мы уравниваем качество и халтуру.
2. Зачем сохранять театроведение?
Театроведение — это фундамент театра, питающий профессионализм, без которого расцветет верхоглядство. Как сказал Сергей Волконский, «если авангард не учитывает корней прошлого, тогда это все равно, что на грязную руку надевать белую перчатку».
3. Ассоциации : театральный Петербург — это…
Петербург ассоциируется у меня с Льюисом Кэрроллом. Кажется, что Петербург — это Зазеркалье Москвы. Переходишь невидимую границу — и давно знакомые предметы становятся иными, но суть их не меняется: церетелевский Петр Первый превращается в Медного Всадника, Москва-река — в многочисленные каналы Невы. Большой и Малый сливаются в один Александринский театр. Аляповатые здания-новоделы, возведенные на прахе уничтоженных особняков и доходных домов, проваливаются от стыда сквозь землю за свое убожество, уступив место былому архитектурному величию. И вернувшиеся на свои места старинные здания молча торжествуют над свергнутым Лужковым. А стоит несколько часов проехаться на поезде, и ты в Москве, и снова все встанет с ног на голову…
Театральный Петербург поразил своим удивительным изобретением: в Александринке и на Малой сцене «Балтийского дома» — не ряды кресел, а длинные бархатные лавки. Какое счастье для нас, малогабаритных зрителей!..
А еще Петербург — это театральное пиршество духа Юрия Бутусова, на которое попасть удалось только в Москве. Но я не теряю надежды побывать и здесь. Моя крестная, например, жила в Москве, но не только знала наизусть репертуар Товстоногова. О БДТ ей было известно всё: кто пришел, кто ушел, кто у кого на замене — словом, каждый шорох, каждое движение Товстоногова. Ее друзья даже шутили: «Георгий Александрович ЕЩЕ не знает, что будет делать, а наша Лиза УЖЕ это знает!»
Комментарии (0)