АКУСТИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Е. Исаева. «Док.тор». Театр.doc совместно со cтудией SounDramа.
Режиссер Владимир Панков, сценография и костюмы Сергея Агафонова, Натальи Жолобовой

Ю. Клавдиев. «Я, пулеметчик». Студия SounDramа, компания «Les 3 Sentiers»
совместно с компанией «Театральные решения».
Режиссер Владимир Панков, сценограф Максим Обрезков,
sound-дизайн Александра Пленингера

Название SounDramа возникло, когда Владимир Панков придумывал, как обозначить жанр первого спектакля в репертуаре еще только зарождавшегося театра. В 2003 году вместе с музыкантами, актерами и певцами на ощупь шли к новой эстетике. Шли под обрядовые напевы, которые ученик Олега Кудряшова, славящегося воспитанием синтетических актеров, привез из фольклорных экспедиций. Под сипы и шепоты, под необузданные горловые крики, под стоны, которые зовутся песнями, и песни, больше похожие на стоны, провозгласили (и провозглашают до сих пор): звук — главный герой. Емко и несколько умозрительно. То, что нужно для манифеста! Приняли решение: спектакль «Красной ниткой» — саундрама. Родилось имя театра и будущий бренд.

Итак, название совпадает со стильным и интригующим авторским определением жанра спектаклей. Они очень разные, но во всех акустический ряд действительно оказывает воздействие драматического толка. Формально это относит происходящее куда-то на дальние границы театра, в зону малоисследованную и манящую продвинутую публику. Самопозиционирование — сильная сторона студии (демонстрирующая, конечно, московский подход к делу). Театр, который не прочь без всякой жалости натянуть, как струны, нервы зрителей и бросить в лицо что-нибудь оглушительное и болевое, театр, выпускающий отнюдь не массовый продукт, существует экономически независимо, «продавая» нарочитую эксклюзивность стиля, жанра, метода. Но нам-то нужно прорваться за расписные ставни бренда. Возможно, даже отвлечься от очевидных вещей (например, от того, что поют и создают электронные и живые треки здесь на уровне hi-fi), чтобы понять, какое содержание несет эта форма.

Сцена из спектакля «Док.тор». Фото А. Багдасарян

Панков начал с современных пьес, но вскоре обратился к классике, занимался Булгаковым, Чеховым, Цветаевой, Шекспиром, Гоголем (по его прозе создал три спектакля). В минувшем сезоне он вернулся к актуальной драме, поставив текст Юрия Клавдиева «Я, пулеметчик». В нынешней афише это второй спектакль на современном материале. Первый — «Док.тор» по «Запискам провинциального врача» Елены Исаевой, появившийся шесть лет назад.

Возвращение к современным текстам после «проверки» классикой дает повод для разговора об этой линии в репертуаре SounDramы. Есть основания считать, что, обращаясь к новой драматургии, Панков занимается поиском формы, которая вместила бы в себя трагическое содержание. Такой, чтоб не треснула, выдержала напор опасно высокого кровяного давления его гиперактивных созданий, но и не утаила ни капли боли. При этом избранные им тексты по жанру не трагедии. «Записки» — это, скорее, документальная черная комедия («док.тор» — определение, данное драматургом). «Я, пулеметчик» — медитативный монологический текст, начиненный страданием, но лишенный иных признаков высочайшего из жанров. Не секрет, что среди современных пьес, несмотря на существенную концентрацию самых злободневных мук, настоящую трагедию найти нелегко. То герой не сущностный, то лежащее в основе противоречие преодолимо, то небеса уж слишком красноречиво безмолвствуют, оставляя на долю людей сугубо земные, не вдохновленные Роком тяготы. То жесткий каркас не выстроен. А между тем «трагедия — это, прежде всего, структура, форма»*. И это относится к сценическому воплощению не в меньшей степени, чем к тексту. Современное искусство работает для публики, которая вовсе не стремится к катартическому эффекту, сопряженному с болью, а подсознательно экранирует негатив. А потому театр даже в лучших своих образцах редко притязает на то, чтобы заглядывать в глаза трагедии. Человек, придумавший SounDram’у, кажется, пытается взять на службу Эвтерпу именно ради того, чтобы однажды встретиться с обжигающим взором Мельпомены.

* Максимов В. И. Рождение трагической формы из мистерии. Актуальность трагедии // Театрон. 2010. № 1. С. 4.

В обоих спектаклях режиссер, не гнушаясь грязной работой, прокладывает русла для боли — чтоб текла без препятствий и достигала адресата. И там, и там трагизм не высокий, не тот, что осеняет судьбы благородных героев, одобренных Аристотелем. Другой: повседневный — несвежий, нетрезвый, хоронящийся по медвежьим углам, давно привыкший к тому, что его деликатно (а чаще брезгливо) не замечают. А форма наследует классическим античным образцам. Может быть, они выворачиваются наизнанку, но генетическая связь сохраняется.

Протагонисту нужен хор. Поэтому из пьесы Елены Исаевой удаляют двух персонажей, являющихся спутниками и помощниками героя. Зато появляется целая команда людей в белой униформе, занимающихся скорее оркестровкой происходящего, чем помощью провинциальному врачу. Иногда они играют в пациентов, но подчеркнуто халатно. Иногда говорят от лица медсестер и напарников-врачей, но совсем не помогают. Герой бьется в одиночку.

Уже поседевший персонаж Андрея Заводюка, будто лакомясь самыми дикими и несъедобными подробностями, рассказывает историю своей молодости. Историю врача, вынужденного резать, штопать, вправлять кости, помогать разрешаться от бремени в тех условиях, которые в захолустных больницах не изменились со времен практики доктора Булгакова. У повествователя, кажется, возникла зависимость от безысходности. От того, что руки будто созданы опускаться, но потом все-таки браться за скальпель. С весьма неожиданной блаженной радостью он начинает рассказ и воскрешает свои страшные воспоминания с первого дня работы. В финале эту же сцену проиграет новый молодой врач, которого «хористы» так же безучастно впустят в свой безрадостный циничный мирок.

Сопоставление с «Записками провинциального врача», поставленными питерским режиссером Андреем Корионовым, неизбежно. От того спектакля веет новокаиновым холодком черной комедии. Чувствуется, что ставилась задача не травмировать зрителя слишком сильно, не навредить — и это так понятно, так современно. Ведь пафоса (не только трагического — любого) принято чураться: нынче он проходит по ведомству масскульта. В кирпичных стенах малых сцен воцаряется минус-прием. Потому у Корионова возникал незабываемый ход с бревном, которое «играет» всех пациентов, — и так почти не больно, так находится актуальное воплощение пьесы.

Сцена из спектакля «Я, пулеметчик». Фото из архива театра

Но трагедию (в бытовом, житейском смысле) содержит материал, лежащий в основе текста! И в роли рока здесь выступает российская система здравоохранения: ее абсурдным, но неумолимым законам и беззакониям силятся противостоять врачи и пациенты. Панков впрыскивает в спектакль инъекцию этого жизненного трагизма. В питерской постановке режут под наркозом, а здесь, в SounDram’е, без всякой анестезии.

Зарекомендовавшая себя экспрессивная стилистика театра работает на создание жесткой формы. Роль «хора», конечно, колоссальна. Хор в античных трагедиях, как известно, был проводником для сострадания зрителей. Но индивидуалистические барьеры нового времени делают единение с таким аморфным внеличностным началом почти невозможным. Потому приходится искать приемы, которые пробили бы в защитных психологических барьерах брешь. Панков, сдерживая свой темперамент, терпеливо подводит зрителя к сопричастности. Путь пролегает через безразличие, бессердечие, цинизм.

В начале спектакля персонал больницы, в которую приходит герой, играет в болезни, как в города (составляя цепочки названий, соединяя первые и последние буквы), выуживая из памяти причудливые наименования, упиваясь своей кастовой осведомленностью. Черным юмором здесь будто раны заливают — вместо йода. Или горло дезинфицируют — вместо спирта. Этот хор (как и зрители) не готов к состраданию, напротив — кажется, что люди в белых халатах вовсе не люди, а какое-то сборище больничных бестий. Их закоренелый, махровый индифферентизм не может поколебать даже доходящая до crescendo тема тоски, сыгранная на аккордеоне. Когда возникнет угроза для жизни первого пациента, они станут, перебарывая цепенящую скуку, ронять слова: «помрет», «не помрет». Даже не гадая, не споря, не отплевываясь, а так… будто муху отгоняя. И сам герой словно по инерции на какое-то время перенимает их беспристрастность. За одним столом все вместе будут есть кудрявую лапшу и слишком похожий на мертвую плоть камамбер, рассказывая о том, как проходит опасная операция.

Но следующий этап — азарт. С азартом больничная нечисть будет долго-долго шептать роженице: «Тужься!» Не потому что им важна ее жизнь, нет. Просто процесс начинает захватывать — и зрителей увлекает исподволь. Азарт перетекает в разбитное, исконное, сермяжное дионисийство какого-то среднерусского пошиба… «Хористы» сначала заряжаются энергией отчаяния и пускаются в безумные пляски. А спустя некоторое время уже всерьез заражаются сочувствием. При этом беспомощность порождает бесцеремонную злость, которая выливается в подробные монологи, исполненные речитативом под хлесткие ритмичные удары разрываемых на руках резиновых перчаток. Выходит карнавал наоборот: носили маски беспристрастия, а теперь сорвали их и в чаду площадного горячечного веселья открыли истинные лица. Кричат о том, сколько несправедливостей и нелепостей мешает им выполнять свой долг. К этому кульминационному моменту публику аккуратно и умело инфицировали заодно с хором: через безразличие и любопытство подвели к жгучей сопричастности. Подсознательное стремление защищать себя от страдания подавили, и зрители добровольно подверглись шоковой терапии, идя на сближение с трагическим.

«Я, пулеметчик» еще отчаянней, надрывней и горячей. Если в «Док.торе» телесность, то здесь — плоть, уже лишенная человеческих очертаний. Спектакль прошит отчаянием, как пулеметными очередями, а пулеметные очереди, как правило, влекут за собой одноцветный итог… Актеры SounDram’ы играют какую-то непрекращающуюся самовоспроизводящуюся агонию. Монолитную боль, заложенную в тексте, раскроили на три части: одну доверили герою-повествователю из пьесы Клавдиева — парню, который ведет свою гадкую, но оттого не менее страшную войну с районными громилами. Для оставшихся нашли еще двоих носителей. Дедушка-фронтовик Андрея Заводюка осоловело режет черный хлеб, шуршит газетами, оценивает, веско молчит — до того момента, пока не понадобится рассказать историю битвы на «проклятом Моонзунде». Женщина с застывшим взглядом, аккумулирующая в своем теле немыслимое напряжение, в начале спектакля с чудовищным акцентом произносит слова песни о вечном заключении и небытии — песни «Hotel California». Героине Анастасии Сычевой по всем законам надо бы быть той, кто ждет воина с фронта. Но ей приходится стать пулеметом. Она упадет в изнеможении после бесконечной «стрельбы», раскаленная и задыхающаяся. И пулеметчик, оставшись один, будет видеть в ней свое единственное спасение и надежду. Когда «оружие» остынет, будет носить его на руках и прижимать к себе — даже не как женщину, а как ребенка.

Сцена из спектакля «Я, пулеметчик». Фото из архива театра

Панков создает спектакль, в котором нервы оголены, как провода, ставшие руслом для какофонии скрежета, гомона, гвалта, тяжелых, словно ядра, электрических нот. Все это превращается в звуковой заслон, наваливается и не дает перевести дух. Здесь уж совсем без церемоний. Бьют не щадя, и даже не успеваешь задуматься: кому сочувствовать? Этому необузданному современному варвару, герою Алексея Черных, отторгнутому от какого бы то ни было очага культуры, отдающемуся хищным инстинктам, главный из которых — убивать? Обездоленному старику, живущему своей многолетней фантомной болью (или давно умершему и ставшему тенью)? Женщине, на которую обрушилась какая-то абстрактная духовная контузия? Все они, что тот камень, скорбно или разнузданно несут пустоту жизни и гнутся под ее тяжестью. Пустота неумело прячется за громокипящим саундтреком, тщится схорониться между нотами, щерится из дула пулемета, который девушка в парандже наводит на зрителей, смотря прямо в глаза. В пьесе сопоставляются две войны: та легендарная и некая подспудная, повседневная, которую, согласно убеждению драматурга, все же нельзя игнорировать. В спектакле война одна. И она повсюду. А «хор» не сострадает, напротив — несет образ агрессора, виновника торжества. На заднем плане актеры, одетые в латексные маски мировых политиковходят, как киборги, как манекены или заведенные мишени. Исступленные исповедальные монологи героев монтируются с вавилонским трепом прорезиненных политиков, твердящих о баррелях, долларах и проч. Они, разумеется, главные генераторы пустоты. В финале с металлического остова срываются красные тряпки, которые образовывали не то трибуны, построенные для инфернального международного саммита, не то очертания захолустного тира. И возникает образ «кровавых брызг, каши, мусора, бесполезного крошева», в которое оголтелый герой Клавдиева хотел бы превратить людей, чтобы после отдохнуть от войны. Мир расстрелян. Но манекены очнутся от контузии и снова заведут свою глобальную шарманку. А люди — нет.

В поисках руды, обогащенной катартическим потенциалом, Панков от подключения зрителей приходит к ошеломлению. На нынешней стадии он сворачивает с дороги, намеченной античными теоретиками. Не исключено, что для реанимации трагического в XXI веке пулемет и правда сподручнее скальпеля. Очищения, может, и нет, но страдание гарантировано. Это уже немало, это этап пути.

Июнь 2011 г.