Гоголь и Фокин — люди не местные. И поэтому
простительны им разные неточности: ну, к примеру,
схватит Гоголь-младший — артист Поламишев —
дом с Невского проспекта — а дом-то тот Барановский
построил в 1903 году. Поднял другой — Думу
с башней, но и этот домик возвели в ту пору, когда,
собственно, Николай Васильевич и преставились.
Мелочь, в сущности, учитывая, что исторический
метод в искусстве вещь совершенно необязательная,
но нам, местным людям, обидно. И перспектива Невского
проспекта в предсмертных видениях Николай
Васильевича — современная, с Зингером, а не та,
что молоденький малоросс узрел, прибыв в столицу
холодной зимою
Вот, собственно и весь негатив, связанный с «Вашим Гоголем». Далее — сплошной панегирик. Предсмертные сны Николая Васильевича — и в графике и в цвете, — сны, где, как в детском диапроекторе, Малороссия сменяется Петербургом, а тот — Италией, а потом приплывают рыбы, а потом бюст Пушкина, и тут-то совершенно уже ясно, что наш Гоголь окончательно приплыл в бурное море российской словесности, — совершенно правильные сны. И маленькие существа, оборачивающиеся то врачами, пытающимися полечить, то торговцами пиццей в венецианских масках, старающимися накормить утомленное гулливеровское тело Гоголя, — правильные фигуры. И то, что чернорабочие театрального организма — все эти гримеры, музыканты оркестра, реквизиторы — выведены из катакомб на сценический простор и играют наравне с актерами, — правильный жест. И то, что у этого спектакля о том, как человек умирал и умер, нет фабулы, а есть лишь атмосфера — тягучая, как звук, извлекаемый в самом конце из причудливой музыкальной машины с названием овалоид, — правильно. Это правильно, потому что какая там фабула уже и зачем она нам нужна? И то, что Гоголь-старший — актер Игорь Волков — лежит перед нами на столе как заморское блюдо, и то, что его — ознобного — повязывают платками и накрывают вдобавок всеми «польтами», которые в бытность Гоголя носили лица мужеского пола, накрывают так, что образуется ком тряпья, из которого выглядывает лишь гоголеволковский нос, — правильно. И оттого, что тело это все время уже перед твоим, зрительским, носом бьет озноб, мучают колики, что оно хочет пить и писать, а есть не хочет, — у тебя органично рождается уверенность, что тело — не главное, а главное тебе покажут после, потом, — и это хорошо. И когда в конце некто, уже не тело, выскальзывает из-под похоронных цветов и уходит за пределы этого мира к каменным богам — правильно. Все это правильно и хорошо.
Но вот чего, собственно, хотелось бы еще. Гоголь в этом спектакле мало говорил (что, конечно же, тоже и правильно и хорошо), но успел-таки сказать, что обретенная им вера в Христа замкнула уста художника. Вот здесь-то и захотелось нам крикнуть: с этого места, пожалуйста, поподробней! Именно Христа-то нам и надо, его-то и не хватало! И если уж вышли на тему Гоголь и Христос, если уж сказали «А», если уж заикнулись о том, что, придя к православию, Гоголь наш из гения и автора «Мертвых душ» превращается в виднейшего мракобеса российского, то скажите и «Б», не заминайте, врежьте! Врежьте со всею радикальностью, чтобы ахнули и побежали назавтра в суд православные попы. Ан — нет. Не врезали, замяли и — вместо темы — поставили перед нами на стол этот диковинный металлический овалоид, и мы расслабились, отвлеклись под его чарующие звуки, как если бы по хрусталю водили пилой. По правде сказать, и это было хорошо. Хорошо, но неправильно.
Наталья Скороход
1. Какие качества театрального критика нужно занести в Красную книгу?
УМ.
2. Зачем сохранять театроведение?
Хотя бы уже потому, что в мире не так уж много выдающихся школ, а уж тем более в гуманитарных науках. И если случилось так, что в Петербурге-Ленинграде возникла такая школа, то было бы глупо и расточительно ее уничтожать. Но это — теория. А на практике, конечно, пространство, где ученики нашей школы могли бы применить свои знания, довольно узкое. Вот мы выпускаем каждый год добрый десяток театроведов, а случаются такие урожайные годы, что и больше. Мы этого не говорим, но понятно, что рабочих мест с достойной зарплатой для наших выпускников — немного. И потом большинство из них как угорелые носятся по городу в поисках работы и устраиваются в конце концов где-то в смежной специальности. Или — и это как правило, так же живем и мы — нашим ученикам приходится разрываться между шестью работами, пять из которых не имеют к театру никакого отношения. И иногда возникает крамольная мысль: почему бы не расширить круг подготовки? Пусть они получат порцию драматургии и сценаристики, порцию киноведения и даже — практической режиссуры, пусть знают живопись, литературу, архитектуру, культурологию. А те, кто точно знает, что ему нужен театр и готов жертвовать ради него своим материальным благополучием, — пусть глубоко специализируются в нем. Кроме того, мне кажется иногда, что глубокое искусствоведческое образование столь же необходимо для человека, занимающегося театром, как высшая математика для специалиста по холодильникам. А то — мы твердо знаем, что режиссер должен что-то говорить своим произведением, но не знаем, на какой, собственно, философ ской парадигме основано это утверждение. Знаем, как устроена левая нога Андрея Могучего, но не знаем, кто такой Абас Киаростами.
3. Ассоциации: театральная Москва — это…
Много денег, много понта, много шума из ничего, и случаются шедевры — как ни странно, чаще, чем где бы то ни было.
Комментарии (0)