«ЗАРАЖАТЬ» ПЛАТОНОВЫМ

I Международный Платоновский фестиваль в Воронеже

Воронеж помнит мелиоратора Андрея Платонова, проводившего «санитарно-гидротехническое оздоровление» города, и Платонова-электрификатора. В Воронежской области протекает река Потудань. Один из ключевых авторов XX века здесь родился, начал литературный путь, снискал признание. В атмосфере старого города — исток платоновской поэзии «железнодорожья» и технократии. И хотя атмосфера эта — в крупицах (в войну город почти разрушили), вдруг, бродя по улицам, видишь домики как будто из рассказов Андрея Платоновича или встречаешь его персонажей. Неудивительно, что в Воронеже создали фестиваль имени гениального земляка, впервые прошедший в июне и поразивший размахом.

Несколько направлений: театральное, музыкальное, изобразительное, филологическое, — и по насыщенности каждое составило бы отдельный фестиваль. Даже театральная линия раздвоилась — на платоновскую и «мировую», знакомящую зрителя с лучшими современными режиссерами: Някрошюсом, Херманисом, Жанти, Доннелланом…

Из интервью с директором фестиваля Михаилом Бычковым. С самого начала важно оправдать название: почему фестиваль посвящен именно Платонову, а не Алексею Кольцову или Ивану Бунину, с именами которых также связан наш город. Однако фестиваль и не мемориальная акция, не обязан ограничиваться Платоновым. Да, сердцевина — платоновская программа, но цель нашей затеи — на две недели создать в Воронеже праздник искусств.

Несмотря на пестроту, программа получилась цельной, одно событие (спектакль, выставка, лекция, мастер-класс) словно протягивало руку другому, отражаясь в нем рифмами и ритмами. «Калигула» Някрошюса, соседствуя со спектаклями по Платонову, заставил вспомнить, что Камю творил в одно время с ним, и сопоставить проблемы, волновавшие классиков. И разве интонация «Сони» Херманиса не платоновская по сути? С тем же поиском чистого и при этом обыкновенного человека, жертвующего собой ради других.

На Платонова и его эпоху смотрели глазами разных искусств. Научные чтения с участием ведущих специалистов из разных городов и стран поставили новые вопросы в «платоноведении» («Андрей Платонов и киномифы 1930-х годов» или «Поэтика прозы Платонова и советская архитектура 1920–1930-х годов»). Музыкальная программа включала произведения современников писателя (исполнять их пригласили мировых звезд). И в общую «симфонию» фестиваля естественно вплелись «Монтекки и Капулетти» Прокофьева в исполнении Юрия Башмета, джазовая сюита Шостаковича в интерпретации Фредерика Кемпфа и даже Гия Канчели, экспромтом сыгранный скрипачом Гидоном Кремером. Выставка фотографий начала 30-х авангардиста Бориса Игнатовича, с резкими ракурсами и диагоналями в основе композиции (когда «земля дыбом»), дала ощущение покачнувшегося равновесия эпохи.

Выставка Третьяковки обнаружила точки притяжения- отталкивания советской живописи и платоновского творчества. Все неожиданно: и «Восстание» (1927) Бориса Голополосова, показывающее, как исторический переворот зарождается в вечерней тишине улочки; и «Утро индустриальной Москвы» (1949) Константина Юона, где над дымящими трубами — розоватое небо с бледными лучами, и это возвышает безликий пейзаж до лирического высказывания.

Михаил Бычков. Путешествуя по запасникам Третьяковки вместе с ее хранителями, я по-режиссерски мысленно собирал выставку как целое, представлял себе портреты той — платоновской — эпохи как некую реальность, которую надо каким-то образом организовать в пространстве. Мне платоновское время наиболее отчетливо виделось как раз в портретах. К выставке можно было подойти по-разному. Нам, например, предлагали в качестве одного из центральных экспонатов портрет Сталина, поскольку у Платонова были свои взаимоотношения с вождем. Но мне был важен не политический или биографический аспект, а уровень живописи.

Пожалуй, ключевой картиной выставки стала даже не знаковая «Новая планета» (1921) Юона, а работа Павла Кузнецова «Строительство нового квартала в Эриване» (1931), оспаривающая тот мрачный образ строительства новой жизни, что для многих ассоциируется с «Котлованом». Идет стройка чего-то нового — и хоть человеческие фигурки жалки и еле различимы, все выдержано в мажорной гамме, а «вавилонская» гора вдали намекает на дерзновенность человеческих планов. Такая концепция выставки логична: это для нас младые советские годы — уже прошлое с известными последствиями, а для тех людей — пора чаяний и самой чистой веры, которую кто-то сравнил с верой первых христиан.

Тем интереснее, что выставка инсталляций «Котлован», пугавшая мрачной образностью и казавшаяся прямолинейной иллюстрацией платоновского мира, обращена как раз не в прошлое. Как сказал художник Хаим Сокол, его проект не о революции или войне, но о наших днях, а материал инсталляций (рваные цинковые емкости, растрескавшиеся куски мыла, тряпье) — «реальные орудия труда современных гастарбайтеров».

Фестиваль рассматривал платоновскую эпоху вне советской атрибутики. Часто, интерпретируя Платонова, забывают, что его мир космичен и что сюжет, прорывая рамки частностей, становится мифологическим высказыванием о поиске счастья и смысла жизни. Еще Бродский, видевший в Платонове первого серьезного сюрреалиста, сравнил его поэтику с мифологией. Это дала почувствовать выставка ученицы Юрия Норштейна Светланы Филипповой: иллюстрации к «Котловану» и «Чевенгуру» в технике «кофе на стекле». Образы, сотворенные из кофейного порошка, порой казались первобытными изображениями в пещерах, порой выглядели шагаловскими: в грубых фигурах мужиков и баб проступала нежность. И религиозные ассоциации в этом космическом мире оправданы: смерть девочки парадоксально напоминала о Рождестве, а комиссары оказывались архангелами с трубами — и в советских фуражках.

Хотя сценическое освоение пьес длится не первое десятилетие, постановки по ним пересчитаешь по пальцам. Из последнего по времени на ум приходят разве что «Шарманка» Михаила Ефремова в «Современнике» и «Дураки на периферии» Сергея Яшина в Театре имени Гоголя, событиями не ставшие. На воронежском фестивале все спектакли по Платонову были на основе его прозы.

Сказка «Волшебное кольцо» дает фантазии простор: что, как не русскую Иллирию с водоворотом чудес, создал Платонов: протяни руку — и получишь желаемое. Весьма удобный повод разрушить представление о «мрачном» Платонове, через которого, по слову Алексея Варламова, «изломанным, надорванным, вырывавшимся из горла языком заговорило самое страшное время русской истории». Режиссер Валентин Козловский (спектакль Воронежского театра кукол им. В. Вольховского) предпочел другой путь, повернув сказку в сторону страдальчески-сентиментальную.

Действие начинается буднично: один деревенский житель рассказывает сказку другому: «Жила-была крестьянка, с ней сын…». Дальше два плана, живой и кукольный, чередуются: планшетные куклы разыгрывают сказочную историю — здесь использована прямая речь, — актеры же, становясь деревенскими обывателями, с помощью прозаических вставок комментируют эту историю, отстраняя ее от зрителей, связывая эпизоды между собой. Жизнеподобное существование обывателей (они чинят забор, заколачивают гвозди) нарушает летящий ритм сказки и задает иной ритм: плавный, замедленный. Но нельзя сказать, что между артистами и куклами соблюдена смысловая дистанция. Кукольная реальность чуть светлей, чуть красочней (тогда как актеры одеты исключительно в серые суконные костюмы), и все же грусть пронизывает весь сценический мир.

Козловский поместил персонажей в конкретную реальность, напомнив о времени, в котором творил Платонов. Даже кукольные царь с царицей представлены как советские типажи: он — простоватый толстячок, этакий беззлобный чиновник, она — дама родом из советских «потолочных» пьес, где интересы героев не выходили за бытовые пределы.

Линия чудес же приглушена и решена художником столь «постно», что оказывается непрочитанной. Роль молодцев исполняют не какие-нибудь игрушечные всесильные богатыри, а актеры в амплуа простоватых мужичков (скорее шукшинских, чем платоновских). В ответ на повеления хозяина мужички растерянно смотрят в зал, пожимая плечами: мол, как прикажете это исполнять? …А за всеми персонажами как будто наблюдает старичок с культей вместо ноги — кукла, лицом напоминающая самого Андрея Платоновича.

Иную крайность — Платонова мажорного, оптимистичного — дал спектакль покойного Анатолия Иванова «Как это все далеко — любовь, весна и юность» по рассказам писателя (воронежский Театр драмы им. А. Кольцова). Когда на сцену выходят сияющие душевной молодостью артисты и лихо исполняют военные песни, это интригует: тот ли автор? Но одна песня бесконечно сменяет другую, сюжет долго не может начаться, а когда начинается — то невнятно. Все подчинено замыслу переплавить прозу в поэтическую структуру, включая странный момент, когда персонажи, словно соревнуясь, осыпают друг друга пословицами. Музыка портит впечатление и обилием, и прямолинейностью («Господи, как же светло», — говорит героиня, — и тут же раздается церковное пение). Она «играет» за актеров, мешает им. Надо учесть, что спектакль идет не в старинном здании (оно на реконструкции), а в выделенном театру концертном пространстве, которое разрушает «настроенческую» материю спектаклей Иванова, ученика Эфроса. И все же: зачем для легкого спектакля с элементами мюзикла выбрали Платонова, а не какого-нибудь оптимистического советского автора? Попытка воплотить в музыкальной стихии драматизм отношений не состоялась.

Если пропустить уже отписанный критикой «Рассказ о счастливой Москве» Миндаугаса Карбаускиса и до обидного мало освещенный в прессе спектакль Олега Юмова в новосибирском «Глобусе» «Возвращение» (посмотреть его, увы, не удалось), в платоновской программе следует отметить спектакль Анастасии Имамовой «Житейское дело» (авторский проект, Москва), о котором в этом номере отдельная статья.

Посвятить ежегодный форум автору, мягко сказать, не репертуарному — огромный риск. Первый Платоновский фестиваль оказался интересным и содержательным.

Михаил Бычков. Интуитивно я чувствую, что форум вызовет интерес к наследию Платонова. Местные театры в последние годы стали более внимательны к этой фигуре. Я сам сейчас репетирую пьесу «Дураки на периферии». На какое-то время нас устроит современная платоновская «палитра» в сфере театра. А когда мы окрепнем, встанем на ноги, то, надеюсь, сможем позволить себе то, что традиционно делают крупные фестивали: быть сопродюсерами проектов по Платонову, заказчиками, в конце концов. И таким образом будем стимулировать интерес к творчеству писателя. Одна из наших скрытых целей — приглашая сюда гостей, «заражать» их Платоновым, чтобы впоследствии они, возможно, его поставили.

Июнь 2011 г.

Евгений Авраменко

1. Какие качества театрального критика нужно занести в Красную книгу?

Прежде всего, конечно, в эту книгу нужно занести самого театрального критика. А вдруг этот редчайший homo sapiens и вправду исчезнет? Современные жизненные условия работают на это. Надо ли писать, как сложно найти после окончания театроведческого факультета постоянную работу, имеющую какое-то отношение к профессии? Да и потом, профессия, как известно, должна приносить человеку средства на существование. Призвание театрального критика их почти не приносит (особенно если критик работает честно, не по заказу).

Недавно я спорил с одним администратором, объяснял, почему театр обязан снимать с продажи места для критиков — и самые лучшие. Хотя рецензия на спектакль — даже благожелательная, даже в известном издании — на кассу вряд ли повлияет. Сомнительное это дело по нынешним меркам: отдавать театру часы своей жизни, при этом даже не создавать театральный продукт, а «профессионально кушать». И все же — это счастье.

А какие профессиональные качества хочется выделить? Мне кажется, критик должен относиться к искусству театра как к одной из тайн мирозданья. Во время учебы в академии при общении с некоторыми педагогами у меня иногда возникало это метафизическое чувство. Эти моменты я помню и берегу в душе.

2. Зачем сохранять театроведение?

Чтобы сохранить Театр. Его историю, его настоящее (по крайней мере в лучших проявлениях).

3. Ассоциации: театральная Москва — это…

Большие просторы и ритмы, большие надежды, разнообразие, это хорошая режиссура. Правда, после московских спектаклей, несмотря на эти ассоциации, за петербургский театр все же не обидно. И театроведом в Северной столице вполне можно быть.