«Житейское дело». Центр им. Вс. Мейерхольда.
Режиссер Анастасия Имамова, художник-постановщик Александра Дашевская
Сначала кажется, что спектакль ученицы Сергея Женовача Анастасии Имамовой «Житейское дело» — это история борьбы за право на простодушность. Сидит словно облученный радостью герой Сергея Купчичева в крошечном пространстве черного зала Центра Мейерхольда, долго возится с махоркой и, тщетно силясь одолеть ошарашенность, несколько раз начинает и обрывает разговор о неизречимом.
Он, как и надлежит платоновскому персонажу, будто уперся ни с того ни с сего духовным взором в ослепительную тайну. От близости к ней навсегда исполнился блаженным восторгом и неукротимой верой в прекрасное, но подошел все-таки слишком близко и из-за сияния ничего не разглядел. Потому и выразить ничего не может (нейдут слова) и смотрит ошалело в зрительские ряды — в гущу людей. А вокруг него и рядом с ним вьется, воркуя, согревая и оживляя своим лепетом пространство, его вдова. Переполненная захлестывающей любовью героиня Ольги Калашниковой живет сердцем, потому может легко говорить — несколько суетливо, беспорядочно, но правдиво и завораживающе. Обнимая мужа, рассказывая сквозь всхлипывания об одном, особенно дорогом ей проведенном вместе дне, она пытается возвратить его. И очевидно, что обыкновенную житейскую радость, в которой, по Платонову, есть великая мудрость и великий смысл, у героини отобрали. Отобрали и право бесхитростно жить (что и вовсе преступно, потому что только немногие избранные это умеют). И теперь придется влачить пустоту, забивать время заботами и хворать душой — ну что же, пусть так.
С. Купчичев (Муж Евдокии), О. Калашникова (Евдокия). Фото А. Иваншина
В рассказе никакого мужа нет: он убит на войне. В первых сценах спектакля еще непонятно, погиб ли персонаж, воюет ли где-то далеко или в самом деле сидит в доме: вернулся с душевным увечьем и нипочем жену не услышит. Это вольная или невольная отсылка к «Захудалому роду», где умерший муж — такой же нездешний — стоит рядом с женой, когда она подвергается искушению. В спектакле по одному из немногих счастливо заканчивающихся произведений Платонова темы искушения нет. Здесь человек, вмещающий тайну и гармонию, умерев, поселяется с женой только затем, чтобы смотреть, как построится ее счастье с иным человеком — не менее цельным и заслуживающим блага.
Рассказ строится на диалогах, и они почти без изменений переносятся на сцену. Текст от автора не звучит, никто из персонажей не присваивает его, но каждая краткая повествовательная характеристика становится ядром образа, осью, на которую в спектакле «наматываются» свойства. Есть искушение сказать, что стремление и умение работать с прозой у Имамовой «наследственные». Но в действительности утверждать что-то определенное о ее почерке пока сложно. Анастасия Имамова закончила режиссерский факультет ГИТИСа в 2005 году и, став актрисой СТИ, пять лет не занималась режиссурой. Хотя ее дипломный спектакль «Ехай!» был одним из самых удачных на курсе. В прошлом сезоне она поставила спектакль по рассказу «Алалей и Лейла» Алексея Ремизова во ВГИКе, где преподает на актерском факультете. «Житейское дело» — первый проект, сделанный не со студентами.
Можно было предугадать, что выпускница школы Женовача проявит большую чуткость к миру писателя (тем более что Платонов — автор родной для Студии театрального искусства). Но мера чуткости превышает ожидания. Режиссеру и актерам удается создать персонажей с особым душевным устройством — с одной стороны, бесхитростных, а с другой, удивительно ладных и как будто специально подготовленных для единения с миром. Так, Евгений Морозов играет именно платоновского человека: смирного «носителя» человеческого. Его герой — характер, а не маска: объемный и веский, но при этом являющийся частью некоего неведомого единого организма, состоящего из людей. И героине этот хмурый механик Антон Гвоздарев в первый же миг становится интересен как чудо, как еще один попавший в ее орбиту мир — такой обыкновенный с виду, но принесший с собой тайну своего бытия. Потому она, еще не успев потянуться к нему, давая ему есть, как случайному прохожему, уже с ужасом смотрит в глаза мужу. Силясь понять, много ли греха в том, что она может быть захвачена космосом другого человека. По Платонову — немного.
Придавленный тоскою Гвоздарев ищет своего сына, сбежавшего из деревни еще во время войны — чтоб найти на фронте отца. Спросить о сыне он и приходит в дом Евдокии Гавриловны. Этот «дом» в согласии с законами бедного театра, конечно, пустое пространство. Но «построен» он вокруг того самого стула, с которого наблюдает за ходом событий умерший муж. По углам отсиживаются три девочки — дочки Евдокии Гавриловны. Они дичатся, таращатся на пасмурного путника; из отрывистых реплик становится ясно: доселе две близняшки составляли коалицию против старшей сестры. Теперь же они объединяются, чтобы не дать слабину перед чужаком. Даже шерстяные платки друг у друга на груди завязывают, гордо выстроившись паровозиком. Он еще и не думал входить в их семью, но ему уже оказано насупленное сопротивление: похоже, здесь даже маленький человек устроен так, что помеху счастью видит лучше, чем дорогу к нему. Рядом с девочками уже сейчас коротает время никому не видимый сын скитальца. Через некоторое время персонаж Олега Федотова и правда забредет в этот дом, где его оставят ждать отца.
Е. Морозов (Антон Гвоздарев), О. Калашникова (Евдокия). Фото А. Иваншина
Весь спектакль идет бестолковая борьба с притяжением между двумя людьми, мучимыми робостью и чувством долга. Длятся и длятся обоюдные попытки не заметить влечение, искоренить. Главная преграда — пропавший сын. Хозяйка заболевает бедой гостя, потому что своей болью ей жить как будто совестно. Свою боль героиня глубоко хоронит. Евдокия Гавриловна, конечно, чувствует, что надо быть вместе, но позволить отцу, ищущему сына, свернуть с дороги — не может. Как бы ни жгла жажда счастья. Да, теперь речь идет именно о счастье, которое вдруг поманило, когда о нем, свыкнувшись с горем, и думать забыли. И история, незатейливая, как святочный рассказ, — именно о том, что человек страдающий счастье заслужил. В рассказе о Гвоздареве говорится: «Своя боль томила этого человека, и ему все равно было — что он видит перед собой». И в согласии с этой характеристикой герой долго (даже до смешного долго) не может осознать, что нарождается чувство. А в Евдокии сердце сразу побеждает ум. И сквозь, казалось бы, уже вошедшую в кровь суровость вновь пробивается исконное простодушие. Трогательна перемена нарядов героини. Ее за усовершенствование трактора наградили в колхозе двумя платьями, и теперь, против воли поддаваясь желанию нравиться, она их то и дело меняет. Хотя не нравиться Евдокия Ольги Калашниковой, кажется, не может: в героинях актрисы уже много лет диковинным образом не убывает самая откровенная, незамутненная юность, но при этом копится и мерцает гранями зрелая, не кокетливая, почти не осознающая себя женственность, житейская мудрость. В роли Евдокии Калашникова становится ужасно строгой после своего трепетного наивного первого монолога. Повелительно заставляет гостя хлебать щи — так, будто это лекарство. Повелительно оставляет чистить картошку, пока сама разузнает в деревне о сыне. Напускной грубоватостью и независимостью она как будто раз и навсегда решила обернуть свою природную нежность, но покровы соскальзывают — не обмануться.
О. Федотов (Алеша). Фото А. Иваншина
Мостом и щитом для героев становится трактор — внушительный жестяной лист, который героиня выкатывает «в поле» с дымом и скрежетом. Этот ржавый агрегат оттеняет хрупкость Евдокии и одновременно становится свидетельством ее внутренней силы. Как знающий дело механик, Антон мог бы довести до ума придуманное ею усовершенствование. Но в глубине души он чувствует, что остался бы не ради машины, ради хозяйки, а это было бы минутным предательством сына. И уходит; но все-таки возвращается после вдохновенного, исполненного поэзии монолога о радиаторных кольцах и дугах. Возвращается, убедив себя, что пожалел машину, оказавшуюся в неумелых руках. В сущности — сдается чувству. А дальше стремительная кульминационная сцена: под ударный аккомпанемент гаечных ключей он, взмокший и счастливый, возится с механизмом, а она, вытесненная из своего маленького жестяного царства, ликуя, только и успевает подавать ему инструменты. Вернулся! Но погонит его искать сына, отталкивая, ударяя в живот подвернувшимся под руку тазом, обвиняя в том, что в нем «мужик соскучился»! И остолбенеет, когда добьется своего, направит человека на его прежний путь.
В финале тень мужа наконец обретет способность говорить и произнесет монолог о том, что верит в существование бактерий любви, которые обязательно надо выращивать для всеобщего счастья. Сумасшедшинка в его взгляде спасет от лишней патетики. А мальчик прибьется к дому и вместе с Евдокией и девочками под хлопотание тракторного мотора будет смотреть вдаль, ждать, когда вернется Антон. Счастливый конец не выглядит глупым «хеппи-эндом». Даже сказочное стечение обстоятельств не кажется несбыточным — на фоне огромной и пленительной платоновской утопии, отразившейся в спектакле и обогащающей его печалью. Утопии о том, что люди способны развиваться и достигать духовных совершенств, не заражаясь индивидуализмом и оставаясь частью незримого целого. В едва различимой тоске по этой несбыточной мечте, может быть, и кроется суть «Житейского дела».
Июнь 2011 г.
Комментарии (0)