Время движется с ускорением. С твоими собственными годами — все быстрее. И все больше усталости, и больше требуется часов на восстановление. И миг отдыха от постоянно давящей тяжести обязанностей и обязательств все более краток. Его уже почти нет. И мрак сгущается.
Может, эти ощущения — только собственные, личные? Но так кажется лишь на первый взгляд. Мои коллеги по цеху музыкального театра состояние любимого искусства характеризовали подобным же образом. Я сама пару лет назад написала, что «прием устал» — сначала в узком смысле слова, говоря о приеме сдвига времени и места действия классических творений в опере и переводе всех смыслов в чернуху и извращение, теперь подтверждаю в широком, проецируя на искусство — в целом и на жизнь — в целом. Кризис. Кризис сознания, а вовсе не режиссуры или театра. Они ведь только отражение процессов осмысления изменяющегося мира, как мы сегодня ставим — так мы думаем и так чувствуем. Просто в искусстве это происходит талантливо или нет. Талантливо — это когда известное вдруг предстает новым, неизведанным и трогает до дрожи. Или когда объяснимое и легкое обрастает оттенками дум и эмоций, делающих простое сложным и объемным. А не талантливо — это когда все наоборот. И происходит это помимо поисков той или иной стилистики, языка, театральной лексики, помимо тех или иных модных тенденций. Просто таланты порождают моду, способствуют смене языка, а удел не талантов — тиражирование или имитация. Это не значит, что тенденции и нарождающиеся направления не надо фиксировать и изучать. И это не значит, что существуют раз и навсегда определившиеся критерии таланта, художественности и вообще того, что есть произведение искусства. Ничего этого нет — и здесь вечный поиск. Просто в эпоху кризиса или усталости хочется за что-то зацепиться — за новую простоту и ясность, новую религиозность, лидерство сильного дарования, за которыми мнится новое знание о мире и о себе.
Вот смотрю спектакли по городам и весям. Действительно, облики их вполне европейские, хотя и без той откровенности помоечного типа, которая утомила Европу. Чуть менее высок общий музыкальный уровень исполнения — больше неряшества в оркестре и озвучивании вторых-третьих партий. Но процесс ассимиляции в мировую культуру со всеми ее достоинствами и недостатками идет полным ходом. В том числе в этот процесс входит и рост самосознания личности творящего. Процесс выдавливания из себя раба тоже идет полным ходом. Раньше режиссер в музыкальном театре казался себе пигмеем и покуситься на великого (Глинку, Чайковского, Мусоргского и т. д.) не мог. Теперь — пожалуйста, похлопывает по плечу и нагло предлагает: а я вот тебя так поставлю или вот эдак, не понимая, что добавить гению еще немножко (это я про приращение смыслов) — удел немногих. В остальных случаях можно только усечь, обеднить, искорежить. Главное, гению от этого ничего не будет, вернее, он еще больше возвысится, а покуситель — разденется. А хорошо бы гения сначала исследовать и потом уж решать, на дружеской ли вы ноге… Нет, каждый будет уверять, что он все изучил и знает, каждый скажет, что он идет от музыки и ее ставит. Но на деле…
«Пиковая дама». Сцена из спектакля.
Фото из архива журнала
«Пиковая дама». Сцена из спектакля.
Фото из архива журнала
«Пиковая дама». Сцена из спектакля.
Фото из архива журнала
Вот смотрю «Пиковую даму» в Ростове. Изумительной красоты спектакль (костюмы умопомрачительные — обобщенного века осьмнадцатого). Музыка звучит, как надо… А история в этой пристойнейшей упаковке разыгрывается такая: Герман, сильно выпив (выходит, пошатываясь и с бутылкой), засыпает на скамейке в Летнем саду, и весь сюжет ему снится. Про то, как в первую же встречу овладел Лизой, она понесла, у нее токсикоз (теряет сознание в сцене пасторали «Искренность пастушки», где участвует в роли Прилепы вместе с семейством Томских). Старуха графиня спит в катафалке (Герман примеривается прилечь рядом), а потом с перепугу хватает пистолет, и наш герой в процессе самообороны убивает ее случайным выстрелом. Потом ему предстоит тяжелое объяснение с глубоко беременной Лизой, которой и топиться не надо, ибо умирает она, в корчах и муках, от выкидыша. Герман бежит в игорный дом, где мнит себя сфинксом (чудовищная фигура которого почти все время присутствует на сцене, будто наблюдая или подглядывая, от имени зла и вечности, — довольно прямой и топорный образ). Но потом все чудесно преображается, и после молитвы по убиенным, на теме любви, Герман опять оказывается на скамейке, просыпается, встает, тянется к солнцу, и только одна навязчивая мысль бьется в его сознании: «Господи, приснится же такое с бодуна». Во всяком случае, так кажется мне, зрителю этой мелодрамы. Она даже не плод больного воображения — из этого как раз может возникать искусство, она — плод обыденного сознания режиссера… Собственно, именно это и печалит — уровень обыденного сознания.
Мир болен, а век вывихнут… Этот безумный, безумный, безумный мир… В трагедии или комедии, в фарсе или гротеске художники всех тысячелетий размышляют о людях в этом мире (всегда таком — роковом, враждебном, вывернутом, дисгармоничном). Хорошо бы, чтобы они не только назывались художниками, а ими были. Это щекотливая для критика тема. Ведь каждый норовит спросить: «А судьи кто?» Судья — такой же человек со слабостями и силой, художник или не очень, мыслитель или… Да и немногие претендуют на роль именно судей. Все входит в несовершенство мира, в общий круг этого несовершенства, когда без саморефлексии факт искусства остается незавершенным…
Развеять мрак и грусть призваны веселые жанры — или легкие, как их принято называть. В музыкальном театре — оперетта, шоу, ревю (два последних — вроде не театр, правда). Они живучи, они компенсируют — что? — можно долго перечислять. Они несут энергию. Их время как раз время кризиса для других. Сегодня пора их расцвета, очередного, нового, давно неслыханного. В питерскую Музкомедию критики не ходили толпами со времен Воробьева. А теперь ходят (не толпами, это преувеличение, но все же). Приезжаю в Будапешт — там точно толпами. У них оперетта предмет национальной гордости. Они ее хоть и не изобрели (тут впереди планеты французы — самая легкомысленная и ироничная нация), но развили так, что она стала всеобщим достоянием. И их театр до недавнего времени переживал кризис, лишь последние лет пять подъем. Кризис из-за всего вышеперечисленного и подъем тоже. Подъем выразился в том, что произошла смена поколения — актерского и зрительского. На равных сосуществуют утвердившиеся направления — мюзикл и классика. И там и там часто заняты одни и те же исполнители. Они молоды, энергичны, популярны, как рок-звезды, они мастеровиты и харизматичны. Чего еще надо? Они по-другому играют любовь, потому что по-другому ее чувствуют — они ее играют с любовью к жанру. В венгерских спектаклях полностью отсутствует режиссерский радикализм. На сцене не роются в помойках, не испражняются и не трахаются со всеми физиологическими подробностями. Здесь задаешься совершенно другими вопросами. Как они так играют традицию, что она перестает казаться штампом? Ведь вроде все ужимки и примочки известны сотню лет, ну вроде ничего нового. А внимание держат, удовольствие налицо (или, вернее, на лицах)… Спел лирическую арию или любовный дуэт красиво и с чувством — классно! Станцевал так, чтоб сцена дрожала, чтоб трюк на трюке, — еще лучше. Все радуются. Тут блеск, умение, жизнь какая-то другая. Жизнь веселая, но не гламурная, как нынче принято говорить. В традиции, если она чтится, работают архаичные законы жанра или открываются заново, что ли…. Вообще, здесь на сцене архаика, а не гламур — образ красивой жизни как единственная цель и средство, прикрытие пустоты. Здесь другая красивость, наивная (отсюда и архаика) или игра в это. Игра для простодушных, для искренних в своих эмоциях, в проявлении эмоций людей. И с собственной неявной, может даже неосознаваемой целью — для того, чтобы количество простодушных, этих ныне ископаемых, множилось, а сложные открывались, прирастали, лечились простотой. Здесь все здоровы и бодры, здесь хеппи-энд. Механизмы работают старые как мир, только работают тогда, когда этому миру требуются…
Может, для того, чтобы наши души, уставшие, разъятые на части и вывалянные в грязи, очистились, требуются контрасты: распаду — целостность, мраку — свет, безобразию — красота. Это, конечно, всё трюизмы, очевидность, не требующая особых усилий мысли. Но так сегодня чувствуется…
22 ноября 2007 г.
Комментарии (0)