* * * * *

Готовясь к 15-летию «Петербургского театрального журнала», мы задавали всем один и тот же вопрос: «Как изменилась наша социокультурная ситуация за эти годы? Что безвозвратно утеряно, что приобретено?» И они отвечали.

Э. Капелюш.
Фото М. Дмитревской

Есть области, далекие от моего ежедневного существования, поэтому вряд ли я могу говорить про те вещи, которыми не занимаюсь. Могу — по поводу театра, по поводу архитектуры, которая нас окружает, изобразительного искусства — того, что так или иначе имеет отношение к профессии. Я не склонен определять — лучше стало или хуже, потому что это вещи субъективные, это время покажет, но что касается каких-то наблюдений, то они, конечно, есть, как у любого человека. И одно из самых навязчивых, что ли, тех, что постоянно меня преследуют, — это то, что мы живем (в культуре, во всяком случае) в эпоху достаточно агрессивного наступления троечников. Причем — ну, это моя такая классификация — двоечник, он как-то, где-то в глубине души знает про себя, что он двоечник, и хоть иногда стесняется, отличники — это понятно, они находятся на обочине, а вот троечник абсолютно ничего не стесняется, он уверен в том, что он прав. В культуре, да и в политике, нас окружают троечники, они победили. Может, они временно победили — на десятилетие, на два, но они держат в руках многие вещи.

Вот, скажем, мы сейчас видим, что хороших архитекторов и дизайнеров просто вымыло куда-то из города. Может быть, они строят какие-то загородные особняки, может быть, работают в Москве или за границей. Москва в этом отношении очень разнообразна, я там время от времени вижу вещи, к шедеврам приближающиеся, хотя, конечно, куча всякого серого и вульгарного. Но в Питере, по-моему, только серое и вульгарное. У меня такое ощущение, что совершенно уничтожены службы главного художника и главного архитектора города, и уничтожены они, скорее всего, с помощью самой элементарной коррупции. Потому что если какое-то разрешение можно купить, то почему бы это не сделать. Ведь все покупается и продается.

Раньше мы очень смеялись над худсоветами — какие-то люди приходили из управления культуры, говорили какие-то глупости, и все это было забавно — на фоне перманентной борьбы с советской властью, которая в большей или меньшей степени, иногда в серьезном аспекте, иногда в юмористическом, но присутствовала. Сейчас роль худсовета исполняет начальство, причем это может быть один начальник, который точно знает, что надо построить, где, как, что во что покрасить. Такой указательный палец в духе Салтыкова-Щедрина, который указывает — что построить, что снести, где повысить этажность, где понизить. Так возникают идеи небоскребов, а людей, борющихся против этой идеи, обвиняют в том, что они консерваторы и не любят современную архитектуру. На самом деле современная архитектура и повышенная этажность — это совершенно разные вещи. Сколько угодно на Охте можно строить, и вряд ли кто из разумных людей этому бы препятствовал, но зачем среди нашего болота иглы, вонзающиеся в небо, — вот это непонятно. Меня это глубоко возмущает.

Если вернуться к театру, то Москва и Петербург за эти годы сильно разделились по уровню представления о том, что такое театр сегодня. И очки не в нашу пользу. Можно, как всегда, с немножко снобистской, петербургской точки зрения говорить про Москву — какая она сумасшедшая, шумная, суетливая, но нужно отдать должное — Москва подтвердила репутацию одной из театральных столиц мира. То, что видят москвичи, которые интересуются театром, — несравнимо более разнообразно. Я имею в виду и гастроли как возможность культурного обмена, и театральный эксперимент. А у нас в городе нет экспериментальных и альтернативных площадок, у нас есть сцены, которые розданы в «пожизненное пользование», и сцены эти имеют очень консервативный характер. Это должна быть обязательно сцена-коробка, и вокруг нее очень толстая стена, состоящая из сотен людей, обеспечивающих ежедневную жизнь театра: бухгалтерия, охрана, административные службы, уборщицы, и все это такая достаточно еще советская система, воспроизводящая с большим или меньшим успехом то, что было когда-то. Театров, открытых для работы, для свежих идей, для того чтобы приглашать новых людей, принимать интересные проекты, заниматься новыми формами, — практически не существует. Единственно, возможно, театр «Приют Комедианта» построен по какой-то более правильной модели, и хотя там репертуар наполовину набит коммерческими спектаклями, тем не менее вторая половина состоит из хороших имен — режиссеров, не имеющих возможности попробовать что-то сделать на какой-нибудь другой петербургской сцене.

Меня это волнует, я имею отношение к этому городу, я не случайный путешественник здесь. В Москве же я, как человек приезжий, чувствую себя ужасно и стараюсь как можно скорей оттуда уехать, но я наблюдаю там экспансию довольно большого количества молодых и среднего возраста людей в культуру, и это обнадеживает. Нормальных, адекватных людей, не троечников. И они уже довольно часто могут не только определять моду, но и, скажем, как-то ответственно действовать, работать и проявлять себя. В Петербурге же я вижу в искусстве почти геронтократию такого советского типа. Люди далеко за средний возраст и старше определяют все, их вкусы оставляют желать лучшего… А молодым как-то не укрепиться на нашей почве.

И в изобразительном искусстве изменения. Я долгое время занимался не только театром, но и живописью. Сейчас желание делать выставки в Петербурге пропало. В семидесятые, восьмидесятые, первые десять лет после Горбачева была ситуация, когда художники находились в центре внимания. Возможно, в этом была доля политики, но был и интерес к изобразительному искусству. А потом возникло странное ощущение, что в Москве хорошо работающие галереи, а в Петербурге — полное отсутствие всякой жизни, и коммерческой, и творческой. Изобразительное искусство оказывается где-то на периферии, и поэтому выигрывают те художники, которые особенно не выставляются, а просто занимаются своим делом. Мне так кажется. У меня, во всяком случае, так произошло.