«ПОДВАЛ НИКОГДА НЕ СТАНЕТ МАНСАРДОЙ»

Давным-давно одна новоиспеченная коммерческая газета заказала мне интервью с М. Ю. Дмитревской. Я очень обрадовалась, мы встретились с Мариной Юрьевной в «офисе» «Петербургского театрального журнала» на площади Искусств, а потом я отправила в редакцию газеты запись нашей беседы. Прошло десять лет. Коммерческая газета так и не напечатала этот материал, а потому я решила, что обладаю на него эксклюзивным правом. И еще я решила каждые десять лет приходить в «ПТЖ» и брать интервью у М. Ю. Дмитревской. Чтобы потом, в конце жизни, издать небольшую брошюру: «Мои беседы с главным редактором». Это и будет, решила я, моим скромным вкладом в искусство. Журнал любезно согласился опубликовать первые две части будущей брошюры.

ГЛАВА 1

«ЗА МНОЮ СТОИТ СЫН МИТЯ»

20 октября 1997 года. Площадь Искусств. Подворотня бывшей «Бродячей собаки». Собачий холод. Узкая темная лестница ведет куда-то высоко, на чердак. Стойкий петербургский запах. Петербургские кошки. «Петербургский театральный журнал». Редакция. В крошечной комнатке за огромным столом помещается маленькая и хрупкая женщина, имя которой уже многие годы ассоциируется с петербургской театральной критикой: доцент кафедры русского театра Академии театрального искусства, член Союза писателей Санкт-Петербурга, главный редактор «Петербургского театрального журнала», номера которого строгой сдержанностью дизайна выделяются ныне на лотках питерского метро. Марина Юрьевна Дмитревская. Марина Дмитревская. М. Д.

— Марина, вы помните ту ситуацию, когда два театральных человека нашего города совершенно спонтанно устроили опрос общественного мнения на Невском проспекте? Мы останавливали случайных прохожих и, предъявив им Дмитревскую, задавали вопрос: «Похожа ли эта женщина на главного редактора журнала?» И все они, взглянув на вас, отвечали примерно одно и то же: «Конечно». «Разумеется». А одна из женщин, придирчиво рассмотрев вас, добавила: «Она похожа на президента. Но только не нашей страны…». Вас не удивил тогда этот случайный взгляд с Невского проспекта?

— Он развеселил и вселил в меня некоторую надежду. Потому что на самом деле я все эти годы повторяла себе слова Ольги из «Трех сестер»: «Не хотела быть начальницей и стала ею». Как начальник я состою из одних недостатков. Эта роль — не моя.

— Вы можете взглянуть на себя со стороны?

— Могу. И все время смотрю. Как я выгляжу со стороны, я примерно догадываюсь. Что смущает? Бог… или кто-то там наверху не дает мне опыта. Я понимаю, что со студентами надо держать дистанцию. Я понимаю это очень давно. Но у меня это не получается. Я понимаю, что работу нельзя путать с дружбой. И путаю. Я понимаю, что не надо много болтать. И болтаю. Я знаю, что такое предательство, — и не могу, не хочу вести себя осмотрительно… Есть ситуации, в которых я прекрасно понимаю, как поступить умно и правильно, но поступаю ровно наоборот.

— То есть вы поступаете неумно и неправильно, и тем не менее вы главный редактор, доцент, известный театральный критик… Как вы думаете, кто больше в этом виноват: звезды, чужая воля или же ваши личные качества? А быть может, именно то, что вы все всегда делаете не так?

— Звезды, конечно. Хотя… я всегда много работала. И когда окончила институт, у меня было очень сильное желание «взять профессию в руки». Это не заслуга, не достоинство, а что-то извне. Поэтому я поехала когда-то в Архангельск работать в драмтеатре завлитом и за один сезон написала тридцать статей. Статьи печатали, я никогда не работала в стол. Ну, а потом… дальше, думаю, была судьба. А уж с журналом — точно судьба.

— Скажите, что для вас театр — творчество или тусовка? Что имеет значение?

— На самом деле я люблю прийти в театр, чтобы никто не знал. Взять входной билет у администратора, сесть на ступенечке, спокойно посмотреть спектакль, потом спокойно написать, чтобы вышла статья и все удивились, что я на этом спектакле была.

— 55 лет в Петербурге не было театрального журнала. И вот уже пять лет он существует. Год назад по рейтингу «Theater heute» ваш журнал был признан лучшим театральным изданием Европы. А нужно ли и зачем читать «ПТЖ» уставшему труженику? Рядовому зрителю?

— Мы делаем журнал профессиональный. А уставший труженик может почувствовать себя вдруг частью элиты.

— Не пройдет и двух недель, и в городе появится тринадцатый номер журнала. Сейчас вы делаете четырнадцатый. Как вы представляете себе идеального читателя?

— Это театральный читатель, конечно. И журнал был рассчитан в первую очередь на питерских актеров и режиссеров, которым было недодано. Кто-то прожил жизнь, не имея о себе вразумительной статьи. Спектакль живет и умирает, а критика должна его зафиксировать. Это, на самом деле, историческая миссия: запечатлеть.

— Марина, сейчас задам глупый вопрос: вы хотели бы быть мужчиной?

— Я хотела бы быть женщиной. И тоже не получается. Получается только «есть женщины в русских селеньях…». Нет, конечно, грех жаловаться, меня любили и любят, но никто никогда за меня не отвечал. А я всегда хотела, чтобы обо мне заботились, заворачивали в теплое одеяло, носили на руках, а я бы…

— Капризничала и размышляла об искусстве?

— Нет, я бы работала. Но только бы не думать каждый день о том, что надо заработать на жизнь, найти деньги на журнал, добыть бесплатный грузовик, — не быть профессиональной попрошайкой. Мне хронически не хватает физического и эмоционального времени. Я много езжу. В сентябре была на фестивале в Екатеринбурге, дальше предстоят Рига и Германия, потом — Таллинн, Нижний Новгород, Екатеринбург, зимой — Омск, Томск, Новосибирск — и так далее. Это все по приглашению театров: смотришь обычно 10–20 спектаклей за неделю, обсуждаешь на труппе, потом пишешь… Это работа! К тому же — договора, пачки, которые я каждый раз волоку в поездки. И еще пять курсов студентов (по расписанию), статьи, необходимость вытягивать журнал, которому никто не помогает (про это даже говорить-то стыдно), тьма технической работы. При этом нужно думать об искусстве. Нет, я очень люблю своих студентов, у меня сейчас замечательный курс, но еще хочется сделать хорошую телепрограмму (петербургский театр в этом смысле обделен), вместе с ТЮЗом мы давно задумали детский театральный журнал, в этом сезоне я еще попробую роль шеф-драматурга спектакля (в БДТ эстонский режиссер Эльмо Нюганен ставит «Аркадию» Тома Стоппарда, и я принимаю участие в работе над спектаклем). Как все совместить — не знаю. Уже три года не могу освободить неделю, чтобы доделать книжку англичанам, потому что журнал, как говорил Белинский, «забирает человека всего, без остатка». А хочется, чтобы был и «остаток»: и друзья, и посиделки, и… в общем, жизнь (если ее нет — зачем тогда вообще все?). Жизнь я все равно люблю больше искусства. Когда-то один драматург сказал: «Марина, вы умрете от чувства ответственности…» Все повторяют мне, надо и не надо, что я сильная, и только моя мама знает, насколько это неправда. Так уж получилось, что я всегда писала и печатала все, что хотела, и десять лет театральная общественность нашего города интересовалась, «кто за мною стоит». Я отвечала: за мною стоит сын Митя. Только он по-прежнему за мной и стоит.

ГЛАВА 2

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

20 ноября 2007 года. Улица Моховая. Мокро под ногами, мокро над головой, серость, лужи, снег, смешанный с грязью, зябко, ноги в сапогах, сапоги в месиве. Где-то на уровне снежного месива на Моховой — светятся прямоугольники окон, во дворе дома № 30 несколько ступенек ведут вниз, в подвал, в редакцию. В прихожей висит плакат «Дмитревская, не болтай!». В низком многокомнатном и теплом пространстве теряются человеческие фигурки, но присутствие главного редактора и директора «Петербургского театрального журнала» тестируется на слух: Марина Юрьевна Дмитревская, Марина Дмитревская, М. Д. говорит по телефону. На этом, собственно, симметрия и заканчивается: мое намерение задать Марине Юрьевне те же самые вопросы, что и десять лет назад, разбивается вдребезги уже на второй минуте нашего диалога. Потому что прошедшие десять лет, оставив неизменным ее замечательный внешний облик, неуловимым образом изменили внутренний мир моей героини: другими стали не только ее ответы, но и вопросы, которые она провоцировала себе задавать. И все же я пыталась сохранить пунктир той, чердачной беседы и, так или иначе, соблюсти симметрию: тогда — и теперь.

— Десять лет назад вы жили на чердаке, теперь — в подвале. Ты, лично ты не ощущаешь, что спустилась с небес на землю?

— Нет. Но есть ощущение, что там была свободная, эмоциональная, со своими драмами, со своим весельем жизнь, т. е. детство, отрочество, а здесь — работа, мои университеты. Когда после скитаний по многим подвалам шесть лет назад мы только сюда въехали, в первый же день я написала на трубе (вон, висит это изречение): «Подвал никогда не станет мансардой». Имелись в виду «климатические условия» работы в полуподвале со всеми проблемами наводнений, талых вод и рвущихся труб. Но художественности действительно поубавилось, и надо как-то, начиная с шестнадцатого года жизни журнала, ее возвращать, провоцировать. Может быть, раньше так было не только потому, что «мы были молодыми», а потому, что денег на журнал не было совсем, периодичности никакой, никаких обязательств перед подписчиками, отчетов по грантам и договорам, журнал выходил два раза в год — и было время на чай с баранками. Веселья было больше и здесь, в подвале, когда мы переехали: помнишь, и праздники, и посиделки, собиралась толпа народу человек тридцать. Бывало и сорок, и пятьдесят, и сто. Имеются документальные фотосвидетельства. А теперь… Мы вот уже год не празднуем новых номеров. Потому что некогда, потому что все преподают, ездят, выступают, прирабатывают, не успели сделать один номер — наезжает следующий. Да и людям, которые раньше собирались у нас на коллективные посиделки, — тоже не до веселья, они сами запаханы, забегают к нам в режиме «он лайн», быстро что-то решают, пьют чай… и бегут дальше. Как сказал недавно режиссер Праудин, «Марина Юрьевна, карнавал закончился».

— То есть мы уже не богема и годы веселья давно прошли?

— Должна сказать, что, если это не восстановится, журнал делать не имеет смысла, он растет из всего этого!

— Марина, ты помнишь, как мы устроили опрос общественного мнения на Невском? Останавливали прохожих и, предъявив им тебя, задавали вопрос: «Похожа ли эта женщина на главного редактора журнала?» Люди соглашались, а одна женщина сказала, что ты похожа на президента. Но только не нашей страны…

— Я не помню этого… Плохо дело: или это склероз, или «диск переполнен»… Надо немедленно пойти на Невский и опросить снова. Поставить меня, аккуратно прислонить к стене, чтоб я не упала от усталости, и спросить у людей, на кого я теперь похожа. Даже интересно, что они ответят. Нет, я думаю, что теперь я могла бы быть президентом. Я уже созрела быть президентом. Слушай! Я вспомнила, журнал официально называется «автономная некоммерческая организация», и по уставу есть Президент. Я — президент. Я этого достигла.

— Ага. В прошлый раз ты цитировала Ольгу из «Трех сестер» — «не хотела быть начальницей и стала ею». А сейчас тебе, по всей видимости, уже нравится быть начальницей?

— Я с ума-то не сошла. Другое дело, что все эти годы я учила себя не роптать, не предъявлять претензий окружающим, себе, жизни и понять, что, когда Господу будет надо, это мучительное и радостное предприятие под названием «Петербургский театральный журнал» прекратит свое существование — само. Начальником мне не нравится быть до последней степени. Я схожу с ума от этого. Один режиссер мне недавно прокричал: «Ты завхоз этого журнала или кто? Пойди и посмотри 20 моих спектаклей!» И я поняла: что-то не так. Вот я сижу в театре, смотрю спектакль, а мысли мои далеко: они переворачивают страницы финансовых отчетов, договоров. Это же ненормально. А командовать я перестала. Стараюсь только просить людей о чем-то. Изменил меня не журнал. «Другая жизнь» наступила три года назад, когда не стало мамы, без которой вообще ничего бы в моей жизни не было, в том числе и профессии. Что такое в тот момент была для меня наша редакция и мои дорогие люди — сказать трудно. Это была одновременно «скорая помощь» и бригада коммунистического труда… В тот момент я пообещала себе, что не предъявлю больше ни одной претензии к редакции. Стараюсь выполнять. Часто получается, иногда нет, раздражаюсь, когда что-то не сделано, но это касается, пожалуй, только младшего поколения редакции. А если честно, я до смерти устала от драматургии под названием «Я отвечаю за все».

— Вот-вот. Десять лет назад ты говорила, что все делаешь неправильно, хотя знаешь, как надо. А теперь ты делаешь все как надо?

— Нет, то же самое. Человек не может измениться. Я делаю все неправильно… но просто не сужу себя теперь за это строго. Я искренне считаю, что всякий человек ведом. Что бы ни происходило в моей жизни, я пытаюсь понять, почему это послано лично мне, какой это урок и как теперь из этой ситуации выйти. И выхожу. Что бы ни происходило в моей жизни, я абсолютно точно чувствовала все эти годы, что меня ведут. И если бы меня не вели, журнал бы никак не сохранился, он имел все шансы исчезнуть с лица земли каждый следующий год. Нет, не то чтобы я поступаю правильно или неправильно… Я поступаю так, как поступаю. Но оттого, что я все принимаю как должное, во мне — в теле, в душе — образуется такая «накопительная усталость» (услышала когда-то это выражение у Алисы Бруновны Фрейндлих и запомнила). И ощущение, что я не принадлежу себе. Вообще. Жизнь на меня просто накидывается: сделать то, это, это… Сейчас это главная проблема. Я выполняю каждодневные обязанности и не делаю того, что хочу делать. Я не дописываю докторскую, а мои покойные родители хотели, чтобы я сделала ее, я не себе, я им это должна. Я не пишу пьесу, которую хочу написать, сценарий, который задуман. Я не издала сборник, который обещала маме и должна посвятить ей. То есть у меня не доходят руки до вещей, которые являются моей личной необходимостью. Потому что если я не сделаю сборник — журнал от этого не исчезнет, а если я не напишу заявку на грант или выпущу из головы типографские и финансовые проблемы — он исчезнет. То, что я сначала отвечаю за общее дело, а потом за себя, за уровень текстов в журнале, а не за свое собственное качество, — это и есть некая ноша…

— С которой, по всей видимости, ты уже смирилась?

— Я не смирилась, но — «накопительная усталость». Очень многие говорят: ты пиши, мы хотим читать твои тексты. Даже если люди лукавят, это приятно слышать. С другой стороны, за эти годы, может быть, совсем немного статей я написала так, как следует: когда голова, душа и весь организм… были бы свободны для соединения с художественным текстом, которым я занимаюсь. Из 800 статей, напечатанных мною, я, может быть, только полтора-два десятка могу отнести по части критики. Потому что то, что мы за ночь печем в виде отклика о спектакле, сообщения полутеатроведческого, полужурналистского типа, — это не критика в том понимании органической природы критики, которое я разделяю. То есть прибежать в театр, понять, откуда растут ноги этого спектакля, поставить его в контекст того, что видел вчера, позавчера, — это поверхностная театральная журналистика. Поставить в контекст того, что было полтора века назад, — это театроведение. Нет, я не спорю, бывают спектакли, текст которых адекватен как раз такому отклику. Но это — не критика. Критика — это воссоединение со спектаклем. Это довольно долгое вживание в театральный текст, это занятие художественное. Я много над этим думала. В этот номер, наверное, не успею написать статью, которую хотела бы написать: о технике критики, об органике этого процесса. Ведь это спектакль овладевает тобой, а не ты им. Вот я посмотрела позавчера один спектакль, в первый раз приняла что-то к сведению, начала думать… Назавтра посмотрела второй раз и что-то почувствовала. И потом, на третий, на четвертый, на пятый день, спектакль начинает меня мучить. И я от него не отделаюсь, пока не материализую на бумаге. Образ спектакля, который формируется у тебя внутри, надо увидеть, понять, почувствовать и перевести в словесный образ. Вот это-то «сожительство» со спектаклем рождает текст, который только и можно назвать критикой.

— То, что ты назвала сожительством, Ролан Барт называл любовью и вожделением к тексту. Но, надеюсь, ты проживаешь подобное не с каждым спектаклем, который смотришь? Иначе ведь можно и с ума сойти…

— Я с ужасом думаю, что, наверное, с каждым. Если не ставлю еще на спектакле внутреннюю преграду: я ничего, спектакль, тебе не должна, отвяжись от меня сразу, забудься к полуночи. Но обычно театр всегда провоцирует меня на какую-то внутреннюю работу, поэтому лучше просто не ходить, это как лихорадка, не умею просто посмотреть и не высказаться. Ощущение, что я — сундук, в меня складывают, складывают, складывают, и, если я не буду переносить эти спектакли на бумагу, я умру, лопну, у меня не будет места для новых впечатлений.

— Тогда я спрашивала: скажите, что для вас театр — творчество или тусовка? Теперь спрошу иначе: более двадцати пяти лет ты ходишь в театр, пишешь о нем. Вы издаете о нем журнал. Тебе не надоел театр? Лично тебе?

— Я от него устала. Я устала от необходимости постоянно перерабатывать спектакли. Притом, если я на какой-то спектакль не прихожу, не откликаюсь, театр же обижается. Мы ему, театру, все время что-то должны. Иногда хочется, как володинская героиня, сказать: может быть, вам еще и пол помыть?!

У меня много студентов, они пишут курсовые работы, я должна смотреть спектакли и по этому поводу тоже, я не просто их должна смотреть, их нужно анализировать на семинарах. Конечно, от театра у меня огромная усталость. К тому же театр за эти десять лет перестал быть тем, чем он был, — таким специальным местом возникновения духовной энергии, он стал местом культурного досуга, одним из способов провести свободное время, вот и получается, что физические и душевные усилия я трачу на то, чтобы осознавать и анализировать досуг. Это что-то новое. Нет, есть же и другая, интересная жизнь, говорю себе я, есть искусство и за пределами театра. Очень хочется ходить в кино, много читать и думать не только о театре. Вот Таня Москвина так хорошо пишет, потому что она осознает процесс в целом, она читает, она смотрит и театр, и кино, и даже телевизор. Она занимается собой в связи с искусством. А я — как специалист, про которого Прутков говорил, что он подобен флюсу, и вместо кино сижу с бумагами по финансовому обеспечению журнала…

— Скажи, пожалуйста, если бы вдруг ты сменила профессию, ты перестала бы ходить в театр? (Пауза.) Ну, допустим, ты стала бы работать на телевидении, сценаристом или где-то еще… (Долгая пауза.)

— Я даже представить себе этого не могу. Есть же какие-то вещи, которые человек не может себе вообразить?! Я не знаю… Я… с ужасом думаю, что я не перестала бы ходить в театр. Боюсь, что не могу уже остановиться… Это второй условный рефлекс. Помнишь собаку Павлова? Нет, подожди… Я хотела бы подумать на этот счет… Вот если бы круглый год в лесу росли грибы, то точно я круглый год ходила бы в лес… А в театр — не уверена.

— Ладно… Грибы круглый год пока еще не растут, а вот «Петербургские театральные журналы» — это да. Они растут весной, летом, осенью и зимой. И вот уже пятнадцать лет. За это время в городе и в стране возникали и умирали театральные издания, профессиональные, желтые, гламурные… В чем секрет вашего долголетия? Вашей стабильности? В чем фишка?

— Я думаю, в том, что мы, как лягушка, сбивали все время молоко, превращая его в масло, мы это дело не бросали. (Эта реплика сопровождается мелодией мобильника из фильма «Мимино».) И что не было другой цели… Алло, Света. Здравствуйте. Я в редакции, конечно, а где же мне быть? Свет, я буду до 12 ночи, верстка у нас. Так что приходите, и авторский заберите, и гонорар даже выдадим скромный… Да. Давайте. Пока… Как только мы оказывались на краю гибели, я что-нибудь придумывала и мы как-то ехали дальше. Мы не покладали рук. Вот и все.

— Нет, одной работоспособностью этого не объяснишь. Это не фишка. Для того чтобы так работать 15 лет, нужен кураж. Что дает кураж?

— Нет его сейчас, куража! И это самая острая проблема. И наша редакция — милая, родная, дружная, человеческая, любящая друг друга — это здраво понимает. Недавно мои коллеги сказали мне открытым текстом: ты должна понимать, что у нас немолодая уставшая редакция. Редакция такой быть может, а журнал таким быть не может. Куража в настоящий момент не хватает, и потому-то я ищу выход. Мы, например, призвали молодых делать № 51. Если затея получится, ни одного «пожилого» автора в следующем номере быть не должно! Страшно, конечно: в середине февраля вполне может оказаться, что номера нет, — и надо будет засучить рукава не по локоть, а по плечо, но надеюсь — все состоится. А «фишка долголетия» не в кураже… Кант, очевидно, именно нам завещал свой «категорический императив»: нравствен тот способ жизни, когда человек или какое-то явление для тебя цель, а не средство. Все эти годы журнал был для нас целью, а не средством. И был, и есть… Он не был для нас ни средством обогащения, ни средством популяризации самих себя. Он есть цель — «Петербургский театральный журнал» как нечто, поддерживающее культуру и продолжающее славные и практически умершие традиции.

— Кстати, о традициях. Десять лет назад мы говорили о том, что 55 лет в Петербурге не было театрального журнала. И вот уже четыре года он существует. Тогда по рейтингу «Theater heute» ваш журнал был признан лучшим театральным изданием Европы. Подожди, это еще не вопрос…

— (Все-таки перебивает.) За эти годы по рейтингу «Theater heute» он не разу не опускался ниже пятого пункта среди европейских театральных изданий.

— А нужно ли и зачем читать «ПТЖ» уставшему труженику?

— Ой, усталому труженику точно не надо читать. Вот я — усталый труженик. И я, придя с работы домой в полпервого ночи, читать его не буду, не хочу, не могу! Уставшие люди плохо воспринимают профессиональные тексты.

— Хорошо, я переформулирую вопрос: журнал стал общедоступным или остался цеховым?

— Он остался цеховым, но цех сократился. За эти годы упали тиражи всех изданий. И наш тираж 2 000 — это максимум того, что этой стране и ее театральным профессионалам нужно. Если кто-то скажет, что востребован, допустим, театральный журнал тиражом в 5 000 экз., он скажет неправду. Москве вообще ничего не нужно, в основном мы продаемся в Петербурге и в России. И распространять этот тираж трудно. Постоянно надо прилагать усилия. И множительная техника теперь есть… И Интернет. Отксерил, повесил в театре на доску… Купить, поставить журнал на полку могут и хотят единицы. Для меня иногда на самом деле встает вопрос о необходимости журнала. Зачем он нужен? Кому? Для ноосферы? Или неведомых грядущих поколений? Я вообще не уверена, что грядущие поколения будут читать что-то на бумаге… Нет, это еще вопрос… А с другой стороны… За пределами цеха нас читают продвинутые зрители, их немного, но они есть, они любят нас. Правда. Они пишут об этом. Например, уже довольно давно одна читательница написала из Озерска (это Челябинская область), что, к сожалению, выходит на пенсию и больше не сможет выписывать журнал — дорого даже 100 рублей. Мы стали посылать ей номера бесплатно и как-то получили письмо, что если бы не наш журнал, то жизнь ее была бы совсем унылой и печальной. Приходят странные читатели из рабочих общежитий, молодые… Страна-то большая, во всех уголках России, в каждом из театров работают в том числе и достойнейшие люди. Наш журнал им помогает, и мои и наши тексты — это форма социальной, эстетической поддержки театральных людей необъятной страны. Нет, правда. Это так. Им кажется — мы живем в каком-то прекрасном мире, куда ведем и их. С другой стороны, редакция им родная: приезжают, приходят, некоторые живут в одной из редакционных комнат (гостиница им не по карману). У нас такса:

Наш добрый гость!
Мы в вас души не чаем.
Не расцените это как подначку,
Но за ночлег оставьте пачку чая.
Ведь это так не много — только пачка!

— Хорошо, но в идеале — какую часть театрального спектра, какой театр, с твоей точки зрения, должен отражать «ПТЖ»? Где его ниша?

— В идеале он должен отражать живой театр. По Бруку — жи-вой. И только. Кроме того, все-таки я принадлежу к той части нашей критики, которая соотносит вышедший спектакль не с театральным процессом всех времен и народов, мне все-таки интересно, как он вписывается в текущую жизнь. Критики же делятся на две части: кто-то вставляет спектакль в исторический контекст искусства, а кто-то в контекст жизни, в том числе и собственной. Что мне Гекуба? Поскольку театр, как мне до сих пор старорежимно кажется, имеет отношение к жизни человека, я хочу, чтобы через сто лет тот несчастный, который возьмет в руки номер «Петербургского театрального журнала», понял что-то про нас, про время, в которое мы жили.

— Идеальный «ПТЖ» — это какой номер?

— Идеального не было. Есть номера, которые я люблю. На вскидку: 9… 12, 16, 17… 20… 24… 26, 31… 36… 41… ничего были еще 38 и 42, думаю, что 50 будет неплох. Вообще, я могу выступать в цирке: почти все номера помню буквально по полосам.

— Как ты видишь будущее журнала?

— Идеал я вижу так. Приходят молодые талантливые люди и говорят: дорогая редакция, отдохните немножко, а мы поделаем, потворим, придумаем, фотографии достанем, деньги обеспечим, на письма ответим, сверстаем, вычитаем, продадим… а вы будете только так, слегка что-то курировать. Я хочу, чтобы журнал стал веселым. Для этого пыталась завести газету «Русский театральный инвалид», но авторов-охотников оказалось немного. Нельзя, чтобы журнал был пресным! Я хочу, чтобы были разные жанры, чтобы — переписки, фельетоны, мистификации, памфлеты, манифесты, эссе. Это же журнал, а не научный сборник. Тут буквально третьего дня произошло кошмарное для меня происшествие: пришел нетеатральный человек, за консультацией и помощью, сам он издает журнал каких-то авиалиний, который в самолетах раздается. Он полистал «ПТЖ» и сказал: «Ну, я понял: у вас учебно-методическое издание». Так вот, я хочу, чтобы наш журнал никому не напоминал учебно-методическое издание. Чтобы наша жизнь не напоминала песню акына: посмотрели — отписали, посмотрели — отписали, отписали и сверстали… В журнале должна быть драма, драматургия, острота. Это не всегда получается. Вот приходит очередное следующее поколение, и мне всегда кажется: их оптика будет другой, их лексика будет другой, они будут отвязные и веселые, а они в процессе обучения на нашем факультете становятся похожими на нас. Нет, с одной стороны, хорошо, что они входят в пределы культуры (на первых курсах, сама знаешь, — атас, люди спрыгнули с хвойных деревьев!). А с другой? Вот и получается, что я, самая старшая из редакции, прыгаю зайчиком и из последних сил и тихим голосом кричу: «Задора хочу! Хочу куража! Драйва хочу настоящего для журнала!»

— В тот день, десять лет назад, когда я пришла в редакцию, ты сидела там практически в одиночестве. Это была одинокая душа. Как теперь?

— Теперь совершенно иначе. Согласись, не было ни разу, чтобы ты пришла — и не увидела здесь толпы. Люди даже не спрашивают, не назначают встречу, они просто открывают дверь и входят, зная, что мы всегда тут. Сильно удивляются, не заставая меня иногда в воскресенье, а по выходным телефон звонит точно так же, как в будни, причем часов с 8 утра (Сибирь уже проснулась). Мы же сотрудничаем с театрами и с фестивалями… Я здесь появляюсь в три или четыре часа дня. И часов до десяти просто не могу заняться текстами, потому что люди идут и идут со своими делами.

— Для народа все эти годы «ПТЖ» — это Дмитревская. Можешь ты сегодня сказать «ПТЖ» — это я?

— Нет, журнал — это мы. Всегда это говорила и говорю: журнал — это мы. Редакция. Вот, открываем первую страницу, здесь список: Миненко, Третьякова, Тропп, Шепелёва, Филатова, Смирнова-Несвицкая, вновь прибывшая Катя Гороховская…

— Но если к этому списку не добавить — Дмитревская, журнал пропадет?

— Честно? Думаю, что да. Это моя проблема. Никто другой не хочет брать на себя ответственность, вот беда-то, люди хотят отвечать за себя и свою работу, а тут… И вот для того, чтоб журнал существовал, я должна писать и публиковаться в других органах печати, я должна появляться на радио и мелькать на ТВ, потому что, к сожалению, деньги дают мне, а не журналу, это ужасно, я никак не могу найти механизма, чтобы их давали «Петербургскому театральному журналу», не персонифицированному в моем лице. Но даже если дадут — кто-то должен везти на себе хозяйство и отвечать за все.

— Значит, журнал — это ты?

— Вот надо попробовать мне уйти на год…

— Нет, лучше не пробуй. Так. Десять лет назад ты назвала себя профессиональной попрошайкой. Сегодня это по-прежнему так? Мастерство растет?

— Да, в этом смысле я очень усовершенствовалась. Психически не стало легче, но навыки попрошайничества укрепились. И потом, знаешь, мне же сейчас уже нечего терять: пятнадцать лет журнал просуществовал, историческая миссия выполнена — себе, городу и миру мы все уже доказали. И то, что до сих пор город не взял журнал на минимальное необходимое содержание, а дает что-то только на конкурсной основе, — это я даже не комментирую. Нет, я попрошайничаю теперь более спокойно, хотя… если мне нужно позвонить в какое-то Агентство, или в Комитет, или в банк, — по-прежнему долго собираюсь с духом, коплю силы и вырабатываю внутреннюю интонацию…

— Но начинали-то журнал на медные деньги, а теперь чувствуется все же какое-то если не благоденствие, но… благополучие. Как вообще вы живете экономически?

— Экономически очень трудно.

— Но журнал-то небедный? В результате всех профессиональных усилий?

— В результате всех усилий он очень небогат, мы мало платим авторам, а наши зарплаты… мягко говоря, не велики. И если мы сейчас не считаем медные копейки, то рубли железные уж точно должны считать.

— Тогда скажи, с какой стати государство должно содержать ваше независимое издание?

— С той же стати, с какой оно должно поддерживать культуру, театр. Театр — дело не самоокупаемое, профессиональный театральный журнал тоже. То есть можно, конечно, уменьшить тираж и продавать журнал по себестоимости, за 250 рублей, но тогда нас в принципе перестанет покупать наш читатель. Ему дорого. Ни один профессиональный журнал мира не существует без государственной субсидии (я же общаюсь с европейскими коллегами). А мы-то вообще многие годы были единственным толстым профессиональным общероссийским театральным журналом.

— То есть ты, положа руку на сердце, можешь сказать, что «ПТЖ» — это лучший театральный журнал в России?

— Да, положа руку на сердце, могу. И уже довольно давно. Потому что он единственный выходил 15 лет, в общем, без перерывов. Потому что он не напечатал ни одного заказного материала. Потому что его читает практически вся театральная Россия, и, когда я в очередной раз кричу: «Волки! Волки! Журнала не будет!», — мне в ответ пишут письма, что без него людям трудно представить себе театральный процесс.

— А тогда я спрошу, с твоей точки зрения, сколько нужно жить театральному изданию, сколько вообще они живут?

— Вообще журналы, бывает, живут долго. «Вестник Европы», созданный Карамзиным, прожил сто лет и на много десятилетий пережил своего основателя. В принципе хотелось бы создать такое издание, которое продолжало бы жить и после твоей смерти… Иногда журналы умирают естественной смертью, а иногда нет. Рекордсменом-долгожителем был сначала «Театр и искусство» Кугеля, а потом журнал «Театр», но теперь, после реинкарнации, жизнь его пунктирна. Я думаю, что когда журнал себя изживает, тогда он и заканчивается. Но бывают печальные исключения. Скажем, с «Московским наблюдателем»: какой это был прекрасный театральный журнал, но его создатели позволили ему умереть. Не хотели сбивать молоко в масло.

— Сколько еще лет жизни ты прогнозируешь «Петербургскому театральному журналу»?

— Когда недавно нам продлили аренду подвала на восемь лет и я прибежала порадовать этой новостью Лену Миненко, она вздохнула: бедные мы бедные, Маринка, обрекли себя еще на восемь лет этих галер… Как я могу сказать, сколько он еще проживет, когда я каждый год выцарапываю его из лап смерти?

— Но это экономически. А в художественном-то смысле он жив? Не пробил его час?

— Вот № 49-й был полудохлый, а № 50, надеюсь, будет живее всех живых и войдет в число моих любимых. Нет, скажи, откуда я могу знать, сколько он еще проживет?.. Вот думаю иногда: если б он закончился и я бы вышла на свободу… хорошо мне было бы или нет? Точного прогноза дать не могу: мы тут живем. А еще я иногда думаю… Точно, что за все эти годы в журнале не было украдено ни копейки. И вот, когда я уже совсем устаю, а ключи от сейфа лежат у меня в кармане, я думаю: а не украсть ли мне денег из сейфа? И тогда мне сверху, с неба, скажут: Дмитревская, дело тут нечисто! И вот тогда-то наш журнал, видимо, и прихлопнется. Самоубийственные мысли — а не украсть ли, купив себе тем самым свободу, — у меня мелькают порой. Но это так, кризис середины учебного года. Просто был очень тяжелый год: суды шли и прочее… Выходить из этого состояния надо путем какого-то веселья. Я надеюсь, что оно уже началось. Оно идет. Прямо с этого номера. С чем еще связаны кризисные моменты? Проживаешь жизнь в театральном Петербурге, завязывается все больше и больше взаимоотношений. Журнал начинался, когда мы были абсолютно свободны, ни с кем не связаны, не боялись никого обидеть, предпочитали прямую речь косвенной. Сейчас отношения журнала и театров идеальные — ты ему фельетон о спектакле, а он тебе говорит — журналы не буду продавать. И вот всякий раз стоишь перед выбором: писать фельетон или завязывать с реализацией? Сейчас я нахожусь ровно в той точке, когда говорю себе: писать фельетон. И начать следующий год предлагаю вот с чего. Мы же художественные люди, у нас развито воображение?.. Надо представить себе, что нам всем опять нет еще кому сорока, кому тридцати, что мы только входим в профессию, делаем нулевой номер, надо зажмуриться и сказать: мы ничего не боимся, нам весело. Иначе журнал погибнет.

— Так уж получилось, говорила ты тогда, что я всегда писала и печатала все, что хотела, и десять лет театральная общественность нашего города интересовалась, «кто за мною стоит». Ты продолжаешь в том же духе. Более того, теперь ты позволяешь себе еще больше, встаешь на баррикады, с тобой судятся сильные мира сего. Ты по-прежнему ничего не боишься и говоришь, пишешь и печатаешь то, что думаешь. Скажи, кто за тобой стоит?

— За мной никто не стоит по-прежнему, ровно никто, совсем никто. Завтра денег не соберу — и все. Более того, все считают, что мы сильные, я сильная, что у нас можно просить помощи и заступничества, и часто этой помощи у нас просят: и ветераны, и актеры, — и мы их защищаем. А нас никто… У меня же репутация такая — железная кнопка. Типа — люблю баррикады. А я ведь, знаешь, какая трусиха!

— То есть ты можешь сказать: за мной стоит железная кнопка Дмитревская?

— И она не стоит уже. Она уже лежит…

— Марина, сейчас я задам глупый вопрос из прошлого: ты хотела бы быть мужчиной?

— Не помню, как я отвечала в прошлый раз… Но я хотела бы быть женщиной. Я, собственно, ею и являюсь. Вопрос, хотела бы я быть мужчиной или женщиной… это все уже из области иллюзий… А иллюзий нет у меня, увы. «Как ты?» — спрашивают у меня как у женщины приблизительно один раз в день. Но что можно на это ответить человеку, который от тебя за сотни километров? Как можно этот сегодняшний день вместить в смс? Когда телефон звонит, сердце болит, рука отнимается, верстка начинается, Костя не едет, студенты приходят, труба течет, а компрессор из ЖЭКа застрял в пробке…

— Скажи, пожалуйста, как ты представляешь памятник самой себе?

— Надгробный?

— Нет-нет, в городе, и даже, может быть, не в буквальном, а более символическом смысле… Ахматова вот хотела каменную куклу напротив Крестов, она ее получила.

— Вообще, честно сказать, памятник, имеющий ко мне отношение, в этом городе уже стоит.

— Какой?

— Чижик-Пыжик. И его фарфоровое сердце лежит у меня в коробочке.

— Ах да, правда, но это памятник тебе как женщине, а я имею в виду памятник Дмитревской — театральному деятелю нашей эпохи. Что бы ты хотела, чтобы осталось после тебя? Вечно выходящий «Петербургский театральный журнал» или, во всяком случае, мемориальная доска на этом здании? Школа критики? Или закон о вечном финансировании репертуарных театров Петербурга, или, может быть, прекрасно отреставрированный Дом Ветеранов сцены, где бы все мы могли провести свои последние дни и уже спокойно, без суеты издавать газету «Русский театральный инвалид»? Или что-то еще?

— Слушай, твоя программа нравится мне именно как комплексная. Всего этого я хотела бы! Я вообще хочу всего и сразу. (Когда-то писала одному человеку, который обвинял меня в этом: «Я хочу не всего и не сразу, я хочу ничего и в рассрочку…») А проект памятника? Вот сколько будет номеров «ПТЖ» — их надо вытесать из камня в соответствии с колоритом реальных журнальных книжек (уральцы пришлют малахит для № 2, наш гранит подойдет для многих…), сложить стопочкой. Образуется торжественная стела. Хотя, нет, пусть лучше журнал будет выходить вечно. Нет, я не знаю, это тоже страшно — вечность. Я скромный труженик эпохи, хотя, правда, думаю, что вклад мой в этот город — журнал, которого не было 55 лет, — дело серьезное. Но город еще, по-моему, не осознает, что именно произошло, какой подарок сделан его культуре и театру России пятнадцать лет назад, и как-то не копит средства на памятник…

Записала Ирина СПИРИДОНОВА
24 ноября 2007 г.