* * * * *

Готовясь к 15-летию «Петербургского театрального журнала», мы задавали всем один и тот же вопрос: «Как изменилась наша социокультурная ситуация за эти годы? Что безвозвратно утеряно, что приобретено?» И они отвечали.

Г. Исаакян.
Фото из архива редакции

Начну с театра — в нем ведь и проходит жизнь. Последние пятнадцать лет — пятнадцать лет адской муки. Сравнительно защищенная советская система (жестко структурированная, когда, например, народному артисту была положена соответствующая зарплата и квартира) перестала существовать. В 1990-е годы все выживали, как могли. Дали свободу — живи, как хочешь и на что хочешь. Многие ушли из профессии, кто-то пустился на заработки в ночные клубы, кто-то уехал. Время выживания, черное время.

Прямой связи между общественно-экономической ситуацией и культурой нет. Можно вбухать большие деньги в богатый спектакль, а искусство будут творить такие, как Кантор или Гротовский, в нищете и подвалах.

В экономически трудное время в пермском театре появились спектакли, противоречившие времени, — Пушкиниана, «Пиковая дама», Баланчин. Пассионарно сумасшедший народ в театрах остался. Когда же появились деньги, нельзя сказать, что резко расцвело искусство. Мы продолжали делать свое дело, просто больше могли реализовать.

Что касается театрального процесса в целом, то это мейнстримные волны. Они не вырываются за черту моды.

Постмодерн — философское состояние мира. Все тексты кончились, и началось цитирование, возникло ощущение исчерпанности современного искусства. Что делать с хореографией, которая попробовала уже все изгибы и изломы? Что делать с музыкой — в быту мы до сих пор способны воспроизвести мелодии не позже «Служебного романа»… Что с живописью, которая из чего только не творит — слоновьи какашки уже на холст швыряли… Время деконструкции и повальной игры. Кто-то пытается складывать из чужих текстов свой, неожиданный, неповторимый… Постмодерн будет длиться, пока не наступит новая ясность. Какое-то время мне казалось, что она придет с религией. Не случилось, в религии оказалась немалая доля мракобесия.

Был период активного вхождения нашего отечественного искусства в мировой процесс. Потом оказалось, что они до сих пор чтят как Библию Станиславского и Мейерхольда, а для нас это вроде нафталин. Потом каждый из них пошел своим путем — Пина Бауш, другие… Оказалось, впрыгивать никуда не надо — и в мировой процесс. Ты же не родился французом или немцем, в твоем зале — россияне, и ты такой же…

По поводу театральной мысли и журнала. Мне жаль, что ушли многие люди, которые могли рефлексировать театральный процесс (Наташа Чернова — ее очень не хватает). Процесс рефлексии очень нужен, театру, искусству нужен собеседник, процесс искусства — в диалоге, а не монологе. Когда нет полноценного диалога, и искусство не развивается.

Уходят критики из процесса, а замены адекватной нет. Да еще происходит это в период подмены в сознании обывателя критики журналистикой. А на деле у них разные целеполагания. Критика — в ощущении процесса как движения, в умении услышать отголоски завтрашнего, в умении поставить явление в исторический ряд. Вот были критики у Мейерхольда — по их работам можно почувствовать аромат эпохи, писать историю. А по нынешним журналистским антраша это невозможно. Происходит общее смещение системы ценностей. Общество остается в убеждении, что если СМИ что-то не отобразили, то ничего и не было.

Последние осколки театральной мысли — толстые журналы, в том числе и «ПТЖ», — пытаются сохранить свою профессиональную территорию. Это работа подвижническая и мало признаваемая. Она вызывает агрессию. Ведь подвижник самим фактом своего существования укоряет: я смог, я делаю дело, почему бы и тебе не попробовать?..