Я не люблю писать о плохом. И особенно — публиковать. Люблю о хорошем. Вот все о плохом и собралось. Или не все?

Ненавидите ли вы театр, господа, так, как ненавижу его я? Знакомо ли вам то ощущение глухой ярости, когда — необъяснимым образом — достойные люди, с которыми вы только что вполне сердечно беседовали на лестнице, начинают вести себя подобно людям невменяемым? А когда запоет дурным голосом драматическая актриса, в почтенном уже возрасте делая глазки…

Почему так стыдно бывает именно в театре, почему, казалось бы, к вам не имеющее никакого отношения зрелище заставляет физически кровь прилить к лицу? Вот загадка.

Во многих славянских языках театр обозначен словами с корнем «позор». Человек здесь показывает свою подноготную, разоблачается.

Конечно, все понятно о человеке и по акварели с рябиной. Или когда на рояле играют. Вот крепкий, как танк, идиот, вот мещаночка, жалко взывающая ко всеобщему вниманию, — но все же помимо них существуют профессиональные законы, и нет здесь такого жестокого самообнажения. В театре предыдущих эпох, вероятно, тоже не был так открыто явлен человеческий лик актера, через который, к ужасу моему, вижу постыдное в себе и в современном обществе.

***

Актеру Д. — очень известному и очень хорошему актеру — в радиоинтервью задают вопрос о его отношении к театральной критике.

— Ну какое отношение? — говорит он своим незабываемым голосом. — Что она может мне сказать, эта критика?

То есть: сам все знаю лучше всех.

Меня тоже нередко передергивает от тона нынешней критики. Может, старею. Но тут иное: вообще что может сказать эта критика.

Лет сорок назад этого человека очень интересовала критика. Он был молод, малоизвестен, не сыграл сотен ролей в кино. И о нем писали. Блистательно писали. А теперь, наверное, не надо о нем писать. Писать надо о молодых, о менее известных.

Но публика-то думает, что русский театр — это вот Д.

И она не очень ошибается. Наш театр — это прежде всего театр «мейджоров», священных коров, которые за выход получают годовую зарплату партнера.

***

Великие. Почему их «великие» со своими «кадиллаками» уместнее наших. К Де Ниро претензии странны. Он — ни за чей счет. Д. — безусловно за счет кого-то другого. Может быть, не менее талантливого и профессионального кого-то.

***

Приезжаешь в провинцию и ждешь почему-то, что здесь в театре много жалкого, безвкусного. При ближайшем рассмотрении выясняется, что это большое заблуждение. В столицах стыдно бывает чаще. Просто бедность большая. И жизнь без вариантов. И еще поразительно — чем ниже театр, тем обособленней, друг от друга и от городской культуры, тем презрительней к местной интеллигенции.

***

Театр в России — еще и форма изоляции от мира. Конечно, что-то подобное и у писателей, и у композиторов сложилось при советской власти. У всех инженеров человеческих душ. И все же театр по этой части превзошел всё.

Отстаньте от меня все, я занят творчеством, я не интересуюсь вашими мелкими проблемами. Только дайте немного денег. Лучше — много. Создайте условия для моего творчества. И хвалите меня, хвалите. А если вы не хотите меня хвалить, то вы подонки. Страшные подонки.

***

История МХТ и того, как его организационная модель и его эстетика стали образчиками единственно возможного пути театра при Иосифе Виссарионовиче, — это один из самых печальных сюжетов о том, как утопия превращается в антиутопию. Превращается, реализовавшись.

***

Я люблю театр-дом. Но Театр-дом — значит распоряжаться психикой людей и их судьбами. За Товстоноговым такое право признаю. За режиссером Т. признать такого права не могу. Не понимаю, чем он отличается от актера Ф., чтобы им распорядиться.

***

Действительно ли режиссеры Мейерхольд и Бергман были устроены принципиально иначе, чем И. и Г.? Боюсь, что да.

***

Антреприза. Все в ней симпатично. Кроме спектаклей. Я понимаю, почему они такие убогие. Но все равно ведь, почему.

***

После Акимова пришли в театр другие режиссеры. И им стали говорить в театре, чтобы, дескать, несли высоко знамя. Чтобы традицию продолжали. У одного из них я немного учился. Он как-то удивленно заметил:

— Почему я говорил на это: да? Как я мог согласиться продолжать его путь, если его уже нет? Это же был — его путь.

***

Студенты-актеры. В аудитории большинство — интересные. Реакции интересные, слушают как-то интересно. Потом мне интересно, какие они на сцене. Какие вообще.

Все разные, конечно. Но чаще — грустные.

***

Слышал на собрании, как один режиссер, немолодой уже человек, рассказывал начинающим режиссерам, как нужно ставить спектакли и какой должна быть драматургия. Поймал себя на гадкой мысли, что хочется обратиться к нему на «ты»: «Ты кто такой?! Я-то видел твои спектакли». К счастью, подавил в себе. Ушел.

***

Если нет правды, то ничего не нужно. Но в том-то и ужас, что артикулировать это — уже ложь. Если кто говорит о правде в театре — не в самой частной, теснейшей беседе — это заведомый лгун. Каковых тьмы.

И я вот написал, и неловко. Это должно быть табу.

***

Как-то стал собирать все случаи, когда плакал в театре. И записывать. Даже в опере. В куклах. В драме. В общем, случаи были. Но показать такой список можно только жене, наверное. Потому что этот список — все обо мне. Больше нечего и сказать.

Боюсь, что так — с каждым зрителем, который сколько-то раз сталкивался с настоящим.

***

Как-то на лекции зашел разговор, кто что любит в театре более всего.

Я сказал, что люблю тот миг, когда уводят свет в начале. Люблю до какой-то истомы. Потому что это момент, когда еще возможно все, есть еще все сто процентов.

Люблю и многое другое, но не так болезненно.

«А я, — сказала одна девочка, очень способная актриса, кстати, — я больше всего люблю поклоны и аплодисменты».

В аудитории захихикали. Захихикал — внутренне — и я.

«Здесь, — продолжала она, — здесь видишь, что это за люди. Здесь понимаешь, чего все это ради».

Я вспомнил ее слова, когда Солери, седой старик, снял на поклонах после «Слуги двух господ» черную маску Арлекина.

Ноябрь 2007 г.