* * * * *

Готовясь к 15-летию «Петербургского театрального журнала», мы задавали всем один и тот же вопрос: «Как изменилась наша социокультурная ситуация за эти годы? Что безвозвратно утеряно, что приобретено?» И они отвечали.

В. Шендерович.
Фото М. Дмитревской

Это все-таки были пятнадцать лет свободы, и я отношусь к ним со знаком плюс.

Конечно, на свободе, по всем законам природы, на поверхность поперло все: в первую очередь сорняки, но и все остальное. Мы же были просто в ледниковом периоде, а оказались сразу на двух свободах.

Возникла географическая свобода, включенность в мировой контекст, мы получили возможность сравнивать, и обнаружилось, как в том еврейском анекдоте, — то, что мы считали оргазмом — это была астма, обнаружилось, что мы на отшибе. Мы стали сравнивать себя с другими, и не всегда это сравнение оказывалось в нашу пользу (с другой стороны, знание никогда не помешает…).

Возникла и рыночная свобода. Свобода, по определению, приходит нагой, она не означает, как мы сумели понять, ни равенства, ни братства. Равенства не будет, братство случается, но не в масштабах межгосударственных и межклассовых отношений, оно только внутри людей.

— А не кажется тебе, что и с человеческим братством поплохело?

— Это происходит потому, что те, у кого не хватило самодостаточности и некоторой рефлексии, чтобы осознать произошедшее, пустились во все тяжкие — и с братством стало хуже, но оно стало глубже в тех случаях, когда оно сохранилось. Братство вообще выясняется в критических ситуациях, и широкое понятие «творческая интеллигенция», которое включало в себя Калягина, Говорухина, Юрского, Михалкова и Товстоногова, каким-то образом разошлось по интересам. Уточнилась терминология. И это тоже итог времени — большая человеческая ясность. Время, которое, по Бомарше, «честный человек», выяснило, кто чего стоит.

Почему это время для меня суммарно идет со знаком плюс? Как минимум, мы стали лучше понимать самих себя. Наша работа — рефлексия, и ее стало больше. Что такое была «советская интеллигенция»? Термин, ничего не обозначающий. А сейчас уже понятней. Образовались клубы по реальным интересам, стало понятно, кто чем занимается.

— Только не стало клубов по идеальным интересам…

— Кто раньше этим занимался — те и теперь занимаются, потому что это их личный интерес.

— Ну, многие перешли в клубы по реальным интересам…

— А это личный выбор человека. Как с той комнатой в «Сталкере»: она исполняет твои реальные желания, а не те, которые у тебя на транспаранте. Важно, что ты думаешь. А не то, что ты говоришь. Таким образом, и Калягин и Юрский разошлись в разные клубы по реальным интересам. А раньше мы думали, что это — один клуб… Вот и все! Свобода — вещь честная, она открывает человека, мы в этом смысле прошли путь к свободе, которая всем дала оценку и которой каждый распорядился, как захотел. Свобода — это такая вещь, которой ты распоряжаешься сам, в отличие от казармы, где жить легче, — там распоряжаются тобой.

— А с искусством в это время…

— Чьим-то интересом оказалось и искусство. Фоменко не стал хуже работать оттого, что настала свобода, Женовач появился. И выросшая на несвободе студия Фоменко не очень отличается от студии женовачей, учившихся совсем в другое время, потому что клуб один, интерес один. Что говорить о времени как о чем-то безличном! Искусство вышло на простор, стало возможно получить оценку, поэтому количество доморощенных гениев уменьшилось. Гением можно объявить себя в запертой кубатуре, а как только ты вышел на воздух — ты имеешь возможность сравнить себя с другими. Кто-то подтвердил квалификацию, кто-то деградировал, чьи-то репутации лопнули. Это нормально: свобода дает возможность адекватной оценки.

— За последние пять лет передо мной прошло человек сорок молодых режиссеров. О какой свободе ты говоришь, если для того, чтобы элементарно прокормиться, эти талантливые ребята должны идти в сериалы? А могли бы…

— А это уже надо говорить о государственной политике, которая как была циничной, так циничной и осталась.

— Так какая же это свобода?

— Нет, это свобода, потому что человек может не пойти в сериалы, а уехать и делать что-то там, может найти какой-то грант, это вопрос уровня интересов. Человек, который пошел делать сериалы, хотел делать сериалы. Женовач тоже может заработать на сериалах. Но не идет.

В этом разговоре два этажа. Этаж государственного интереса: государство наше как волчьим было — так волчьим и осталось, с небольшими частными отступлениями (в структуры, отвечающие за культуру, время от времени ненадолго попадают какие-то человеческие люди). Но государство в целом так и продолжает воспринимать художника как обслуживающий персонал. Хочешь снимать кино про поляков «1612 год» и про то, что Запад, который против русской святой души, во всем виноват, — будут тебе миллионы финансирования. Легко. Хочешь про что-нибудь другое — ищи сам, соси лапу, пиши в стол. Это было всегда. Немножко менялись государственные концепции, но в принципе это существовало всегда. Сейчас все-таки есть возможность более широкого выбора. Как минимум — ты не в психушке, как минимум, эмиграция не является жестким выбором, а можно поехать и вернуться, и, как минимум, можно найти среди богатых дяденек того, у которого еще есть вкус, мозги и репутация. И есть люди, которые что-то дают на культуру, считая это своим долгом. От идеала это по-прежнему далеко, но если сравнивать с ледниковым периодом, с которым мы сравниваем, — все равно есть прогресс. Хотя этот прогресс не связан с нравственным прогрессом государства. Это вещь заведомо невозможная: нравственность либо есть в человеке, либо ее нет, государство нравственным быть не может по определению.

Мы стали лучше понимать себя и свое время. И это — заслуга свободы.

Реплики подавала М. Дмитревская