Н. Гоголь. «Шинель». Театр «Современник», Другая сцена.
Режиссер Валерий Фокин, художник Александр Боровский

На пустом планшете стоит стул. Поверх накинуто бесформенное шинельное одеяние, серая тяжесть которого явно таит секрет. Какой — станет ясно спустя короткую и выразительную паузу, с которой, как с затакта, начнется спектакль про гоголевскую шинель и ее скромного обитателя.

Валерий Фокин вместе с Мариной Нееловой сочинили столь ясную и выпуклую в своей выразительности хореографию, что невольное сравнение с драмбалетом — первое, что приходит на ум. Конечно, многократно описанные рифмы с анимацией Юрия Норштейна — тоже законное сравнение. Но это, главным образом, заслуга художника, водрузившего вместо задника на сцену вертикальный компьютерный экран, по которому бесконечным кружением серых, белых снежинок вертится, складывается в фантастические картины неясное марево. Вихри, пыль, космос. Петербург, наконец, — в обычный зимний вечер.

М. Неелова (Башмачкин). Фото из архива театра

М. Неелова (Башмачкин). Фото из архива театра

Балетная точность Нееловой и постановщика очевидны. Появившись впервые из выреза громадной, гротескных размеров шинели, актриса поражает воображение произошедшей переменой. Из красавицы с пухлым, словно потрескавшимся ртом, зачаровывавшим советский кинематограф своей чувст­венностью, сделано бесполое страшилище в парике яйцевидной формы и с прорисованными художником-гримером морщинами. Словом, аттракцион. О горькой судьбе Акакия Акакиевича подобные волшебства не то чтобы заставляют забывать, но как-то отодвигают ее в сторону.

Дальше весь короткий отточенный спектакль Неелова проведет своего уродца через самые удивительные метаморфозы — и каждая будет блестящим, клоунским по сути, номером. Что, в общем, не лишено смысла — Неелова сознательно делает Башмачкина похожим на Чаплина: выворотность ног в огромных башмаках и ловкое обращение с тростью. Вместо трости у Башмачкина перо. Скрипит себе созданьице, то в воздухе, то на бумаге, вздыхая и бормоча слова послания к «вашему благородию», и в звенящей тишине спектакля, нарушаемой лишь хорами группы «Сирин», это чистописание выглядит образцом актерского самозабвения. В «Шинели» персонаж Марины Нееловой сколь ужасен, столь и жалок. А в актрисе поровну самопожертвования и высокой любви к себе в роли.

Даже финальное добровольное заколачивание в гроб — им станет та самая шинель, которая одушевлена, что производит комический и устрашающий эффект одновременно, — своего рода аттракцион. Красивый, конечно, и впечатляющий, и по смыслу правильный, логичный. Петушиный вскрик — и Башмачкин, быстро прошедший все девять кругов ада в динамичном спектакле Фокина, умирает. Темень и заупокойное песнопение венчают эту эффектную жизнь и смерть гоголевского ­героя.

Спектакль «Шинель» гладок и эффектен в каждом своем жесте. Благодаря актрисе, экстатически существующей в умной и четкой режиссуре, он по-своему страстен. Но вот что странно, а может, и законно. Там, где аниматор Норштейн по-настоящему трогает своей человечностью — даже если дело касается Ежика в тумане, не говоря уже о Старике и его море, — театр проигрывает. В маленьком и комфортном пространстве только что отстроенной Другой сцены (появление еще одного театрального пространства, скроенного вполне по-европейски, не может не радовать) играется какая-то другая история. Героем в ней Башмачкин, текст — гоголевский, а история — другая. Она к лицу публике, сидящей в зале, билет в который стоит тысячу рублей. Но вот к «Шинели» она не идет. Там все такие бедные были, а Гоголь так жестоко описывает тяготы своего героя, что, в общем, не стыдно написать про деньги.

Перемена мотивации — вещь не последняя. Для Гоголя важна и социальная подоплека тоже. Башмачкина ох как интересует, где достать семьдесят рублей. Удивительная вещь искусство: зал готов зарыдать, когда герой Марины Нееловой изумленно, по-детски несчастно исспрашивает — где ему все-таки достать те самые семьдесят, на шинель недостающие. Удивительно и другое — русский театр сегодня в последнюю очередь интересует, как живут нынешние башмачкины. В этом наше главное отличие от сегодняшнего европейского театра, вот ведь обидно.

Но в московском зале тепло, а в Петербурге мокро и холодно. Там без шинели никак.

Февраль 2005 г.