С. Коробков. «Роман без ремарок». Театр Наций. Режиссер Геннадий Шапошников

В некотором царстве в некотором государстве жил-был поэт Митя Слезкин. И была у него великая любовь. Но ни ему, ни любови его великой там места не оказалось. Дар его даром пропадал. Все вокруг худо-бедно пристраивались да перестраивались, красились да и перекрашивались. Денежку учились грести лопатой. А про мелкие и странные материи (вроде совести или там какого таланта) не помышляли. И жилось им, в общем-то, сносно…

Автор рецензии, возможно, вправе избрать этакий былинно-сказительский зачин и никуда не поторапливаться. А вот на сцене Театра Наций все мчится, несется, улетает не весть куда, мечется в темпе «престиссимо». Таков «Роман без ремарок». Пьеса С. Коробкова по мотивам романа В. Слипенчука «Зинзивер» фантасмагорична, притчеподобна. И невероятно горька и горестна. Полна ужаса перед «правдой жизни» и проникнута состраданием к Поэту — его участи и его обреченности.

Пространство сцены заполняют жуткие конструкции — то ли домны, то ли котельная-бойлерная (художник В. Герасименко). В багровых безднах топки с дьявольской внезапностью исчезают персонажи. И оттуда же снова и неожиданно являются. Люди тут ползают, прокрадываются, пролезают между словно навеки возведенными сооружениями — в поисках хоть какого-то участка тверди. Пробивные и наглые взлетают вверх, но потом столь же стремительно возвращаются на грешную землю.

Все на сцене, включая предметы неодушевленные, выглядит неколебимо, грозно, агрессивно. Таковы за малым исключением лица и маски представления.

Впрочем, об исключениях — позднее. Сначала оглядимся и попривыкнем к зловещей галерее фигур из вполне определенного недавнего (и еще не завершившегося) периода. Тутатхамон (С. Пинчук) и Двуносый (А. Берда и И. Фокин) — пролетарии, хозяева жизни. Теперь забирай выше: сам граф Лев Николаевич Толстой (А. Багдасаров и М. Громов) и собст­венной персоной Владимир Маяковский (В. Большов) объявляются в «Романе без ремарок». Тут же и неизменно стерегущий Звездочет (И. Ларин) — вездесущий и всеслышащий. И, наконец, дамы. До боли знакомая Вахтерша (М. Иванова) — в папахе, в шали из красного знамени. А уж если дело дойдет до стрельбы из револьвера, никому мало не покажется, и хочешь не хочешь, а вспомнишь чапаевскую пулеметчицу Анку.

И пусть вас не обманет броский, иногда плакатно-лапидарный характер спектакля: «Роман без ремарок» являет собой прежде всего размышление об эпохе. Выморочным ее порождением выглядит Соседка (О. Тумайкина и Ю. Ромашина) с ее вечно испуганным взглядом, ломкой неуверенной походкой на шпильках, изначально не приспособленных к данной «почве».

Надо всей этой «зверильницей» — непонятный и для всех подозрительный Англичанин (Г. Данцигер и Р. Бершауэр) в шотландском килте — воплощение всех местных фобий и мифов о красивой заграничной жизни. Отсутствием имен не только обозначена исключительно высокая степень социальных и эстетических обобщений, но, прежде всего, предельная степень людской обезличенности.

Скажите на милость, можно ли в подобных условиях не обесчеловечиться, не вызвериться? Неспроста древний и поныне актуальный княжеский тезис «Веселие Руси есть пити» в спектакле находит почти эпический разворот. Пьет почти поголовно население «Романа без ремарок». Пьет буквально взахлеб. То вяло, по инерции, то с алчностью путников посреди безводной пустыни. Пьет кружками из ведра (а может и ведрами), через шланг (кстати, шланг универсален и через пару сцен превращается в удавку…). Пьет до одури, и подчас само действие выглядит мельканьем «кадров» белой горячки.

Но замечательнее всего ваше личное зрительское отношение к процессу пития. Сначала вы ужасаетесь. Затем начинаете испытывать чувство «интеллигентского превосходства». Затем вы… начинаете если не сочувствовать, то понимать: люди они простые, глубоко несчастливые, потому и озлобленные. Существуют в тупике под красным флагом. Но вот парадокс: водрузят вместо красного флага знамя капитуляции, а несчастья никуда не денутся. Хотя вся кунсткамера персонажей внешне переменится в мгновенье ока.

Тутатхамон и Двуносый получат новый прикид в виде ярких «клубных» пиджаков. А Вахтерша в ее наимоднейших противосолнечных очках «прикинет» на себя позы бывалой манекенщицы. И все, как один, станут со страстью (или точнее — с остервенением) дело делать. Поскольку делать деньги можно решительно из чего угодно. И все свято блюдут собственные интересы. Рваная, дерганая пластика поначалу вторит их отрывистым репликам. В пьесе, сознательно освобожденной от традиционной формы монолога, именно из этих реплик-синкоп складывается коллективный монолог. А когда словом высказано всё, в ход идут отлично поставленные и отменно исполненные пластические этюды, столь созвучные и краскам режиссерской палитры, и музыкальному оформлению А. Шелыгина и С. Платонова, и световой партитуре, виртуозно разработанной А. Третьяковой.

«А теперь дискотека!!!» — гласит один из крутых «слоганов» пьесы. Актеры играют, двигаются, говорят, все остро, крупно, невероятно энергично и неутомимо. Каждый артист здесь, на первый взгляд, подчеркнуто автономен и демонстративно независим от партнеров. Но постепенно, с неумолимой драматической логикой складывается огромная страшная мозаика. Социум чудовищ, выведенных на сцену, живет на гpaни буффонады, карикатуры, площадного действа. Героиня — Розочка Пурпурик — капризно сочетает черты, казалось бы, вовсе не сочетаемые. Т. Лянник рисует свою героиню ломкой, хрупкой белолицей барышней, в груди которой разгорается искусительный огонь. Всегда оставаясь истинной дочерью Евы, она оказывается и преданной, и непостоянной, и серьезной, и ветреной. Рыжеволосая ведьмочка и дистрофический полуребенок, словно вывезенный из блокадного города.

Трактовка центральной женской роли ненавязчиво, но четко высвечивает исключительность самого героя. А Митя Слезкин — и впрямь исключителен. Недаром в его уста вложено гордое: «Дмитрий Слезкин не продается!». И даже когда житейская проза и великая любовь подвигнут его на сочинение рекламных виршей и прочие сомнительные сделки, ясно будет: не продается Поэт.

У С. Ланбамина герой сознательно чужд какой бы то ни было патетики. Отчужденный ото всех, он погружен в глубокое созерцание. Пока все одержимы очередными авантюрными бизнес-планами, он просто сидит, словно отграниченный от своих антагонистов незримой прозрачной стеной, и в его широко раскрытых глазах — одна лишь невысказанная скорбь. И лицом он вечно бледен — голодает взаправду и всегда. Все черты его лика помечены близкой гибелью.

Стая не прощает Поэту именно отрешенности, несуетности, независимости. И уж конечно, не прощает таланта. В спектакле немало отдельно взятых потасовок. Но никого здесь не избивают, не истязают, не затаптывают до полного бесчувст­вия  — только Митю. Преображается же и воскресает он лишь в диалогах с возлюбленной. Краткие мгновенья «любовных дуэтов» врезаны в ход спектакля с неожиданностью и силой разительной. Исчезают в полутьме уродливые конструкции. Мягкие, нежные блики то ли невидимой луны, то ли света неизреченного мерцают на авансцене: герои прощаются друг с другом навеки. А быть может, расстаются не надолго, до непременной встречи за гранью земной. Лянник и Ланбамин обезоруживают искренностью, человеческим теплом и глубиной отчаяния. Последний диалог завершается не восклицанием, не вопросительным знаком, но красноречивым многоточием.

А вопросы явятся ближе к самому финалу. Откуда ни возьмись, прибудут миротворцы в камуфляже, с воинской кладью, с вооружением. Это где же происходит? На Балканах? Или в границах необъятной и прекрасной нашей земли? Да где бы ни случилось такое — все равно Апокалипсис!

В апокалиптическом Зазеркалье, в ином (лучшем?) мире в итоге окажутся все. Одни во тьме. А другие — в ореоле света. И черный, безрадостный, лишенный надежды «Роман без ремарок» озаряется вдруг светом свободной души и полнится жаждой гармонии. «Что написал-то?» — спрашивает кто-то из «здешних», после взрыва «сюда» попавших, Митю. «Роман у меня!» — отвечает поэт. И снова — вопросы, вопросы, кажется, еще немного, и он ответит: «Дайте дописать роман до последнего листочка…». Очутившийся рядом Митин антагонист Двуносый уже, оказывается, прочел рукопись: «То, что вы написали, Дмитрий Юрьевич, это — взрыв!» И взлетают фонтаном из башенных жерл купюры. Гонорар? Нет, ассигнации оказываются простыми кусочками нарезанной бумаги. «Все минется. Одна любовь останется». А теперь — дискотека! Доколе?..