Во многом этот спектакль явился отрицанием всего того, что я видел на эту тему за свою немаленькую жизнь. Я знал больше, чего там не должно быть. Эту оперу всегда ставили с потугами на имперский псевдоисторический стиль, даже если ее ставили в Крыжополе или Урюпинске. Спектакли отличались лишь величиной кокошников. В имперских столичных театрах кокошники были повыше, на периферии — пониже. Бороды бутафорские, на веревках, кружки, избы — были обязательны к употреблению и одинаковы везде, абсолютно. И мой спектакль, я думаю, — это отчасти реакция на этот замшелый имперский стиль.
И в общем, поскольку публика в оперный театр пошла более продвинутая, ее сложно запугать появлением артиста миманса с крючковатым носом, как у Бабы-яги. Поэтому традиционные расшивки оперы отошли на задний план, стали подспудными. Когда опричники поют: «Долго зубы мы точили…» — значит, либо надо по-настоящему точить зубы, и тогда получится детский утренник; либо нужно подавать это с издевкой. Либо — рассказать эту сцену как некую историю, со вторым и третьим смыслом. У нас в спектакле опричники поют это своим детям, словно сказочку.
Я считаю, что сегодня делать спектакль без истории, которую придумывает создатель, уже нельзя. Иллюстрировать авторский текст неприлично, поэтому, наверное, каждый режиссер оперы сегодня пытается рассказать свою историю.
«Царская невеста» — компромиссный спектакль. Только теперь я ищу путь к сердцу публики, не плюя ей в морду, а аккуратно подводя к мысли, что это может быть и так.
Поэтому в спектакле возникает и мощный фольклорный блок: когда современная обстановка преображается и превращается в фантасмагорический призрак прошлых «традиционных» спектаклей, когда-то поставленных по «Царской невесте».
Людям понимающим, может быть, будет интересно посмотреть оперу в таком необычном ракурсе. В таком ракурсе, кстати, сама пьеса сильно очеловечивается.
В этом, я думаю, мое отличие от Чернякова. Черняков — экстремал; если он находит прием, он дожимает его до конца — как, допустим, с поляками в «Сусанине». Невзирая на то, что люди выходят — и не понимают, а были ли поляки, не были. Ему не важно это; ему важно провести эту красную линию в таком-то направлении и с таким-то нажимом. А дошло до зрителей, не дошло — это его мало волнует.
Меня же такие нюансы все-таки тревожат. Тем более что Римский — очень «гладкий» композитор. Он так пытался создать совершенную вещь, что она вдруг стала как стеклянный шар: не за что зацепиться.
Не то что Мусоргский: запускаешь лапу в его мохнатую спину — а там и вши, и блохи, и шерсть, чувствуешь даже дрожание его тела. А тут — блестящий такой шар. И поэтому мне важно было какие-то занозы на нем найти, человеческие.
Наверное, все сольные, личностные эпизоды — это лучшее, что мне удалось сделать в этом спектакле. По-моему, герои получились психологически достоверными. У персонажей появилась новая пластика, абсолютно современная. Не везде; люди, конечно, цепляются за старое. Но у молодых актеров эта пластика особенно заметна. И это вполне имеет право на существование.
Наша «Царская невеста» — это не спектакль-прокламация. Не спектакль-тезис, не знамя, которое я подобрал из чьих-то рук и побежал дальше. Это мой путь, которым я шел от «Семена Котко» к «Носу» и к «Царской». Попытка найти путь в лабиринте.
Записала Гюляра Садых-заде
Комментарии (0)