«Все было бы иначе…». Моноспектакль Ольги Зарубиной-Яковлевой по воспоминаниям В. В. Полонской. Музей им. Ф. М. Достоевского. Режиссер Татьяна Баринова

Иначе быть не могло. То, что случилось 14 апреля 1930 года, не зависело от Вероники Витольдовны Полонской. Предотвратить выстрел на Лубянке было не в ее силах — слишком юной и слабой оказалась хрупкая актриса для «громады-любви» (а была ли любовь?), да и не только в этом дело… Недаром Л. Брик писала сестре: «Винить ее — все равно что винить апельсиновую корку, на которой поскользнулся, упал и разбился насмерть». Но как это узнаваемо, по-женски, по-человечески — в сотый раз прокручивать в голове страшные моменты, возвращаться к пережитому, мучить себя за промахи и ошибки, понимая, что уже все поздно и бессмысленно, снова и снова гадать: а если бы тогда я с ним осталась? Ведь «все было бы иначе», и жизнь бы пошла по-другому, и не поставил бы он свою «точку пули в конце», и не сорвались бы гроба «шагать четверкою своих дубовых ножек»… Он дал этой женщине место в истории, но обрек при этом, сам того не желая, на вечное чувство вины. И в ответ на вопросы, косые взгляды и обвинения ей оставалось лишь твердить, как молитву, в свое оправдание: «Я любила Маяковского. Маяковский любил меня. И от этого я не откажусь…»

Мемуары В. Полонской, послужившие материалом для создателей спектакля, подкупают своей искренностью. Она не щадит себя, не боится признаться в том, о чем другой бы на ее месте, несомненно, умолчал. «Я была в это время беременна от него. Делала аборт, на меня это очень подействовало психически, так я устала от лжи и двойной жизни, а тут еще меня навещал в больнице муж… Я все больше любила, ценила и понимала Маяковского человечески и не мыслила жизни без него, а когда приходила — мне хотелось бежать…» Такую откровенность оценила даже Л. Брик, когда, прочитав рукопись, вернула ее почти без замечаний. Драматизм ситуации, сложившейся в жизни Полонской, прямо-таки просился быть облеченным в пьесу: молодая, подающая надежды актриса МХАТа, будучи замужем, вдруг встречает «эдакую глыбу», измученного гения, который хватается за нее как за соломинку — и безжалостно крушит, ломает ее жизнь, уговаривает бросить театр, шантажирует, издевается, желает — и все у него без удержу, все с лихвою… Сочиняя литературную основу спектакля, авторы использовали стихи Маяковского, написанные в разное время разным женщинам, — и это кажется неуместным, потому что в одну историю таким образом становятся вплетены другие, о которых зрителю, несомненно, известно. Понятно стремление приукрасить, романтизировать реальное положение вещей, но, когда имеешь дело с историческими фактами, результаты такой лакировки всегда сомнительны. Возможно, хотелось сделать объемней, «сценичней» фигуру поэта? На это есть режиссура. Если же преследовалась цель «иллюстрировать» — это уж как-то совсем по-школьному… Но Бог с ними, со стихами, слишком велик был соблазн. Главное достоинство сценария, конечно же, в другом: актрисе дана возможность сыграть несколько ролей в рамках монодрамы. Пожилая Вероника Витольдовна, вспоминая свой печальный роман с поэтом, становится то взбалмошной, растерянной Норочкой, то киноактрисой Полонской, зазывно улыбающейся с черно-белого экрана (сценически это воплощено простенько, в качестве пролога — стрекот «пленки», черно-белое мертвящее освещение, в котором артистка демонстрирует картинные позы), то самим Маяковским, прячущим лицо в большое серое пальто. Драматургически все выстроено крепко, четко, несколько старомодно, но интересно, «швы» практически не заметны, ретроспективное развитие действия вполне оправдано, сам текст пластичен и легко воспринимается. О. Зарубиной-Яковлевой была дана возможность сыграть не одного, а нескольких персонажей, комбинировать, тасовать планы, менять ракурс… Получившаяся в итоге пьеса, конечно, не о самоубийстве Маяковского. Это — исповедь женщины. Доброй, искренней и, несмотря на кажущийся эгоизм, несчастной. Выговариваясь, она не ищет чьего-то сочувствия — ей самой нужно разобраться, понять, виновна или невиновна?..

Режиссерский сюжет Т. Бариновой и смыкается с драматургией, и расходится с ней. Суд героини над собой существует в спектакле наряду с другой темой, особенно четко прорисовывающейся в прологе и финале. Для Бариновой-режиссера очень важно, что Полонская — актриса. Возможно, и не особенно хорошая — но беззаветно преданная театру. И поэтому выбор «с Маяковским — или без него» становится особенно мучительным. Для поэта любая игра — синоним лжи, Норочка же без игры не может. Она то и дело принимает «киношные» позы, опускается на одно колено, прислоняется к стене, играет цветком… но тут же смотрит куда-то вверх широко распахнутыми, наивными глазами — не верите? ­Почему?..

Пространством камерной сцены музея Достоевского режиссер распорядилась грамотно. Черные стены, справа — столик, слева — стул. Из предметов — только необходимое: хрустальный бокал, по эксцентричной выдумке Маяковского символизирующий любовь, роза, лист бумаги. Разнообразие мизансцен приятно удивило: пожалуй, редко встретишь такое в моноспектакле. Висит на спинке стула серая одежда, актриса подходит, в луче света сползает на пол, прижимает грубый рукав к своей щеке — и воображение зрителя само дорисовывает эскиз. Говорит Маяковский — актриса исчезает, остается только пальто на ее вытянутых руках да ноги в черных штанинах — и видна тень огромной, мощной мужской фигуры. Сцена выстрела — самая, пожалуй, трудная — решена при помощи условного приема: обмен репликами с пустым пространством, два шага… стул падает, а зрители вздрагивают сильней, чем от хлопушки. Это повторяется дважды — как будто непослушная память заставляет героиню вновь и вновь переживать ужасный момент. Скомканное пальто сползает на пол — и на секундочку становится страшно, уж очень оно напоминает неподвижно лежащего мужчину… или камень, омытый волной. «Море уходит вспять. Море уходит спать». И ничего лишнего, случайного. Черное, белое, медное.

Исполнительница — красивая, худенькая девушка — неуловимо похожа на Иду Рубинштейн с портрета В. Серова 1910 года. Ее Полонская (молодая) — совсем еще девочка, восторженная и чистая, как капля дождя. О. Зарубина-Яковлева играет замечательно: акварельно, прозрачно — взмах красно-рыжих волос, тонкая рука нежно гладит поверхность бокала, крошечная бусинка слезы на ресничке, растерянный взгляд… Полонская-старшая — величественная посадка головы, глубокий голос, взгляд тяжелый, уставший… Здесь меньше театрализации — зато больше переживания. Наименее удачно сыгран Маяковский. Актриса, каждый раз как будто пугаясь предстоящего отрывка, невольно «зажимается», начинает искажать свой голос, старательно подделываясь под баритон, а уж когда читает «Левый марш» — становится и вовсе неловко. То, как поэт читал свои произведения, вряд ли кто-нибудь сможет повторить, да и зачем было нужно пытаться «оживлять легенды»?

И последнее. Т. Бариновой, судя по всему, очень хочется, чтобы спектакль был «про это». Пусть нет для того оснований — и все-таки… Но, может быть, оставить все как есть? Ведь окончательный приговор все равно вынести нельзя.