«Осень нашей весны». Фото из архива редакции

«Осень моей весны». Фото из буклета

«Осень нашей весны». Фото из архива редакции

«Осень моей весны». Фото из буклета

Он действительно привез «Осень», но отобрав ее у нас и сделав личной собственностью: «Осень моей весны» значилось на входе, что отметало любые посягательства и подтверждало опасения — там, за дверью, другой спектакль. Глаз ревниво настроился на то, чтобы вылавливать среди нового знакомые черты и среди знакомого — чужие. Одновременно с вспыхнувшими софитами где-то внутри защелкал счетчик потерь.

Вместо выгородки с тремя витыми балконами (модерн? ампир? барокко?) на арьерсцене пусто — исчез горный Кутаиси с крутыми подъемами и узкими улочками. Исчез носильщик-товаровед Янкеле, бормотавший про милостивого Бога «на непонятном языке». Пережившая старика козочка едва поспевает за новым хозяином — бравым велосипедистом, выплевывающим громкие слова на иврите. Не приехал Литерный — ювелирная копия настоящего паровоза, срывавшая в зале поголовное «а-ах!». Бабушка Домна в свою смену чистит гигантские, вдвое выше себя, прикованные к платформе, как на Финляндском вокзале, железнодорожные колеса… Мир спектакля создан заново, и логично, что это сегодняшний мир. Среди его населения много пришлых. В суде новые присяжные, а вечером всюду красивые девочки — уличные мадонны. Вольтер Какауридзе сменил лошадь — теперь это сшитый, похоже, из чекистской кожанки и портупеи внушительный и внушающий исторический страх рысак. Так что сам по себе начальник милиции стал добрее.

Другим оказался и именно тот, кого больше всего ждали. Боря нашей весны был отважно лыс. Череп его был отполирован до блеска. Нынешний Гадай помолодел и отрастил на макушке застенчивый пух неопределенного оттенка. К нему нужно привыкнуть. А любить, как любили Борю, вопреки Дарвину, женщины братских республик развалившегося СССР, никто не заставляет. В куклах, в сценографии, буквально во всем многократно повторена формула нового названия спектакля. И в том, что у прекрасной Нинель не нарисованы глаза, и в том, что русский перевод читает, торопясь, негромко и не интонируя, сам Габриадзе. Но уже и поняв, и приняв такое решение, мы вплоть до финала и много дней спустя все твердим: «А так было? А было так?» Разве столь божественно были красивы актрисы, с бесстрастной точностью ведущие марионеток? Разве так говорлива и многословна была фонограмма? И неужели так много смеялся зал?

Вопросы бессмысленны, потому что не имеют ответа, даже если бы тогда мы запомнили и записали все-все. Габриадзе и в самом деле занимается не театром, а поэзией. Стихи, прочитанные в юности и двадцать лет спустя, — разные стихи.

И к чему сравнения, если кроме того спектакля и нынешнего имеется в наличии, физически осязаем еще один, никогда в реальности не существовавший. Тот, который мы выдумали, с которым жили все эти годы. И благодаря которому — как ни пафосно это звучит, но это правда — мы такие, какие есть.

Февраль 2005 г.