

Он действительно привез «Осень», но отобрав ее у нас и сделав личной собственностью: «Осень моей весны» значилось на входе, что отметало любые посягательства и подтверждало опасения — там, за дверью, другой спектакль. Глаз ревниво настроился на то, чтобы вылавливать среди нового знакомые черты и среди знакомого — чужие. Одновременно с вспыхнувшими софитами где-то внутри защелкал счетчик потерь.
Вместо выгородки с тремя витыми балконами (модерн? ампир? барокко?) на арьерсцене пусто — исчез горный Кутаиси с крутыми подъемами и узкими улочками. Исчез носильщик-товаровед Янкеле, бормотавший про милостивого Бога «на непонятном языке». Пережившая старика козочка едва поспевает за новым хозяином — бравым велосипедистом, выплевывающим громкие слова на иврите. Не приехал Литерный — ювелирная копия настоящего паровоза, срывавшая в зале поголовное «а-ах!». Бабушка Домна в свою смену чистит гигантские, вдвое выше себя, прикованные к платформе, как на Финляндском вокзале, железнодорожные колеса… Мир спектакля создан заново, и логично, что это сегодняшний мир. Среди его населения много пришлых. В суде новые присяжные, а вечером всюду красивые девочки — уличные мадонны. Вольтер Какауридзе сменил лошадь — теперь это сшитый, похоже, из чекистской кожанки и портупеи внушительный и внушающий исторический страх рысак. Так что сам по себе начальник милиции стал добрее.
Другим оказался и именно тот, кого больше всего ждали. Боря нашей весны был отважно лыс. Череп его был отполирован до блеска. Нынешний Гадай помолодел и отрастил на макушке застенчивый пух неопределенного оттенка. К нему нужно привыкнуть. А любить, как любили Борю, вопреки Дарвину, женщины братских республик развалившегося СССР, никто не заставляет. В куклах, в сценографии, буквально во всем многократно повторена формула нового названия спектакля. И в том, что у прекрасной Нинель не нарисованы глаза, и в том, что русский перевод читает, торопясь, негромко и не интонируя, сам Габриадзе. Но уже и поняв, и приняв такое решение, мы вплоть до финала и много дней спустя все твердим: «А так было? А было так?» Разве столь божественно были красивы актрисы, с бесстрастной точностью ведущие марионеток? Разве так говорлива и многословна была фонограмма? И неужели так много смеялся зал?
Вопросы бессмысленны, потому что не имеют ответа, даже если бы тогда мы запомнили и записали все-все. Габриадзе и в самом деле занимается не театром, а поэзией. Стихи, прочитанные в юности и двадцать лет спустя, — разные стихи.
И к чему сравнения, если кроме того спектакля и нынешнего имеется в наличии, физически осязаем еще один, никогда в реальности не существовавший. Тот, который мы выдумали, с которым жили все эти годы. И благодаря которому — как ни пафосно это звучит, но это правда — мы такие, какие есть.
Февраль 2005 г.
Комментарии (0)