Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА

ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ?..

«А-ка-кий». Театральная версия Г. Васильева по повести Н. В. Гоголя «Шинель».
Театр «Комедианты». Режиссер-постановщик Георг Васильев

«Шинель» Гоголя совсем недавно материализовалась разом на московской (спектакль В. Фокина) и петербургской сценах. О фантастических петербургских повестях только так и можно сказать: они возникают в театральном пространстве вдруг, казалось бы, ниоткуда, из тумана, снега, морока. То забормочет что-то испанский король Поприщин, то блеснет огнями Невский, то явится дьявольский портрет, а то и Нос майора Ковалева — сама дейст­вительность иногда вдруг требует, чтобы сказали о ней гоголевским — абсурдным, смешным и страшным — языком.

«Шинель» на сцене редкий гость. Тут и на самом деле загадка: незамысловатый канцелярский анекдот о бедном чиновнике, у которого украли только что сшитую шинель, живет себе в веках, и, видимо, главный ответ на вопрос «почему?» заключается не в истории самой по себе, а в том, как она рассказана и как прочитана. «Подайте мне читателя с творческим воображением, — писал В. Набоков, — эта повесть для него». Театр, собственно, и есть именно такой читатель, иначе он не театр вовсе.

Георг Васильев — и это без всякой иронии! — ­с Гоголем на дружеской ноге. Он гоголевскую прозу чувствует изнутри, попробовал ее на вкус и в «Записках сумасшедшего», и в «Старосветских помещиках». Он точен в выборе гоголевских актеров, он всегда попадает: Валерий Дьяченко, Ирина Соколова, теперь вот Сергей Бызгу. Своего «А-ка-кия» Васильев скроил из того самого «сукна, выбранного Петровичем», из «мифологической русской хламиды», упомянутой в программке к спектаклю, прямо по Гоголю: «по всякому шву проходил собственными зубами, вытесняя ими разные фигуры». А уж «показал ли в себе бездну, разделяющую портных, которые подставляют только подкладки и переправляют, от тех, которые шьют заново», или нет — решать зрителю.

Черная коробка сцены с черным же проемом по центру. Черный стул с высокой спинкой, напоминающей оконный переплет. Справа и слева — по башмаку (кстати, и сам Башмачкин, и отец его, и дед, и даже шурин носили сапоги, ну да ладно). Не на улицах и в присутствиях Петербурга разворачивается действие этой «Шинели», черное пространство «глядит страшною пустыней», и голоса в нем тоже иногда звучат гулко и странно. Спектакль начинается почти с финала: на авансцене выстраиваются неведомые зрителю люди, и маленький человечек сначала тихо спрашивает, а потом грозно и страшно выкрикивает в зал: «Знаете ли вы, кто стоит перед вами? Я вас спрашиваю!» «Виноват, виноват!..» — лепечет некто в длинной белой рубахе, его окружают, усаживают на стул, он выкрикивает что-то про шинель с западнями для воров, просит убрать вора из-под одеяла, мечется в горячке, доктор советует купить ему гроб сосновый, потому что дубовый дорог будет, и… И вот уже умершему только что герою выбирают имя — он родился. То ли дурная бесконечность — один Акакий умер, другой появился на свет, чтобы повторить судьбу родителя («вечный титулярный советник»). То ли сюжет из жизни призраков, и именно поэтому лицо Башмачкина странного бело-серого цвета с прорисованными бантиком губками, прямо из финала повести: «Лицо чиновника было бледным, как снег, и глядело совершенным мертвецом» (некстати или кстати припомнилось, что Е. Мелетинский писал о мифологической интерпретации Севера — а значит, и северной столицы — как царства мертвых и обиталища злых духов). На новорожденного надевают вицмундирчик и башмаки, дают ему в руки перышко, он счастливо бормочет: «Я… того…» — и далее по Гоголю. Ну или почти по Гоголю.

Черное пространство населяют люди в белом: мундиры из холста с вставками в сеточку, цилиндры и шарфы, даже пресловутый «капот» Акакия Акакиевича с изящными декоративными заплатками — все белое, все пошито из «мифологической русской хламиды», вот разве что сзади на мундирчике Башмачкина зеленовато-сиреневые разводы. Все это великолепие — чтобы рассказать историю маленького человека, самого, пожалуй, в русской литературе маленького (Набоков вообще героев петербургских повестей Гоголя называл недочеловеками). Только какую? Начало спектакля могло бы создать впечатление, что он про ужасы русской бюрократии и про умершего от «должностного распекания» чиновника, но этот сюжет тут же и закончился. И началась другая история — история человека, который был счастлив, но поддался искушению и потерял все.

Сцена из спектакля. Фото из архива театра

Сцена из спектакля.
Фото из архива театра

Мир, в котором обитает Башмачкин, отнюдь не враждебен ему, по крайней мере, поначалу не нарушает его счастья и спокойствия. Герой порхает по сцене с перышком в руке, окруженный своими любимцами — буквами, и в упоении твердит: «Аз… како… иже… Веди… глаголь… ферт…». (Кстати, и спектакль, исходя из его же логики, мог бы называться «Аз-како-аз-како-иже-ий».) Поскольку актеры, играющие чиновников, по воле режиссера еще и Буквы, обожаемые Акакием, их издевательства над сослуживцем выглядят невинными шалостями разыгравшихся детишек и именно так воспринимаются героем. Фраза: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?», потрясшая первых читателей гоголевской повести, в этой трактовке — проходная. Собственно, Башмачкин—Бызгу с первого своего появления — «брат мой», милый, забавный, кроткий, неприхотливый, похожий на дитя, недаром рослые крепкие ребята, чиновники-буквы, то и дело подхватывают его на руки. Условное пространство, персонажи-функции, затейливый пластический рисунок, но вот только превратить лицо Сергея Бызгу в маску не получилось: существуя в рамках жесткой режиссерской концепции, актер пытается наполнить мертвое пространство живым человеческим теплом.

Герой у Васильева менее косноязычен, чем у Гоголя, он, конечно, как и положено, «изъясняется… предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения» (как Бызгу это произносит — того, о, ой-ой-ой!), но по воле режиссера способен и на большее. Именно из уст Башмачкина слышим мы текст, которого нет у Гоголя, но который принципиален у Васильева: «…нет человека правого, а прав один только Бог!»

С. Бызгу (Башмачкин). Фото из архива театра

С. Бызгу (Башмачкин). Фото из архива театра

С. Бызгу (Башмачкин). Фото из архива театра

С. Бызгу (Башмачкин). Фото из архива театра

Тут можно вспомнить о не раз отмеченных литературоведами перекличках «Шинели» с житийной литературой: кроткий смиренный герой, бегущий мирской суеты, всецело и с любовью отдающийся служению, искушаемый дьяволом. В черной пустоте то и дело возникает инфернальная фигура дворника: «Чего лезешь в самое рыло, разве нет тебе трухтуара! Кабы сдох!» (последняя реплика — подарок Васильева Гоголю). В наползающем дыму появляется не менее инфернальный Петрович (Евгений Рубан, собственно, играет обоих), дважды возвещающий о том, что он «показал в себе бездну». Страшно звучит, если не помнить, что у Гоголя это «бездна, разделяющая портных…» и далее по тексту (Васильев то что-нибудь в текст незаметно добавит, то отрежет — у него свое порт­новское лекало). В дьявольском дыму воздвигается на сцене огромная шинель, внутри которой теряется ошалевший от счастья герой и которая, впрочем, быстро оборачивается миленькой шинелькой с кислотно-розовой подкладкой. И вот уже возлюбивший новую «приятную подругу жизни» Башмачкин отмахивается от прежних любимцев, растерянно толпящихся возле. И теряет все. Посреди пустыни, занесенный снегом, стоя на коленях и глядя в черное небо, маленький человечек исступленно кричит: «Что же ты спишь? Что же ты ни за чем не смотришь? Не видишь, как грабят человека?» Выходит, и Бог не прав? И возроптал маленький человек? (Напомню: у Гоголя с этими словами Башмачкин кидается к будочнику, Васильев тоже об этом помнит, будочник-дворник незаметно притулился слева, на авансцене, но общий смысл мизансцены читается вполне внятно.) Босой полураздетый Акакий побредет по инстанциям в поисках справедливости, и действие вернется к началу — смерти героя.

Весь спектакль построен на бесконечных повторах: повторяется по несколько раз почти каждая фраза, а то и большие фрагменты текста, повторяются жесты персонажей, мизансцены, отдельные эпизоды. Прием этот «вытащен» из Гоголя, рожден из страсти главного героя к переписыванию — многократному воспроизведению без изменения смысла. Однако чтобы насладиться этим «переписыванием», нужно все-таки быть Акакием Акакиевичем Башмачкиным и счастливо поиск смысла прекратить. Такие повторы могут создавать ритм дейст­вия, а могут разрушать его, что и происходит в финале, когда совет обратиться к «одному значительному лицу», повторенный дважды, или бесконечные игры этого самого лица с приятелем заставляют зрителя забыть и о катастрофе, и о самом Башмачкине, топчущемся справа на авансцене. При этом придется все-таки признать, что органично внутри этого приема удается работать только Сергею Бызгу.

Если и была задумана «ужасная трагедия» (Достоевский), то ее скомкали, замяли многословием и суетой. Получилась не трагедия — беда, не ужас — сожаление. Бедный, бедный А-ка-кий…

Финалов, впрочем, несколько. Призрак Акакия Акакиевича, ставший вдруг выше ростом, снимает шинель со значительного лица и уходит в черный проем, напоследок медленно и многозначительно обернувшись к зрителю. Если «Шинель» и житие, то перевернутое: смиренный герой после смерти становится мстителем, что наводит-таки на мысль о продаже души дьяволу.

На пустой сцене остается дворник, откуда-то сверху раздается голос: «Тебе чего хочется?» Ответ: «Ничего».

Все, между прочим, по Гоголю. И не по Гоголю. Отсылаю к финалу повести любопытных. Это смутное ощущение не оставляет весь спектакль: ну да, скроено-то из того самого сукна, а все ж таки увлекается портной — то куницу на воротник, то «капишон на подкладке», то воротник с серебряными лапками под аплике, фигур-то «зубами по швам» уж столько вытеснил. На самом-то деле это тоже по-гоголевски: помните, Петрович «очень любил сильные эффекты, любил вдруг как-нибудь озадачить совершенно и потом поглядеть искоса, какую озадаченный сделает рожу». Но неужели лишь для того, чтобы на вопрос «Тебе чего хочется?» я вместе с дворником испуганно ответила «Ничего»? Неужели все так просто: «Не возжелай больше того, что у тебя есть»? Что-то вроде «Шинель тебе погибель будет»?

…Когда Акакий приходит к частному, ражие молодцы, все по очереди, яростно сбивая что-то в стаканах, вдруг предлагают: «Гоголь-моголь?» (не ищите в тексте, это привет от режиссера). Смотришь на Сергея Бызгу в роли Башмачкина — Гоголь, он один мог бы всю «Шинель» сыграть. Начинается вокруг мельтешение остальных персонажей — гоголь-моголь, настоящий гоголь-моголь. И при этом словцо-то мне сам режиссер подбросил!.. Значит, Гоголь?.. Или все-таки?..

Февраль 2005 г.

В указателе спектаклей:

• 

В именном указателе:

• 
• 

Комментарии (0)

Добавить комментарий

Добавить комментарий
  • (required)
  • (required) (не будет опубликован)

Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста,
код, указанный на картинке. Используйте только
латинские буквы и цифры, регистр не важен.