БЕСТОЛКОВЩИНА

А. Чехов. «Платонов» («Безотцовщина»).
Александринский театр. Режиссёр Светлана Миляева

В начале века Чехова упрекали за бессмысленность и праздность изображённой им жизни, представляли его писателем «сладкого умиления, тихой грусти и недвижности», монотонной тягучести и откровенной скуки; чеховские герои виделись «ораторами» и «остряками», которые лишь «жуют, язвят и балаганят».

Время всё расставило на свои места, и сейчас написаны тома о новой поэтике, о подводном течении, о предчувствии Чеховым многих драматургических открытий XX века. Но сценической судьбе чеховских пьес свойственен удивительный парадокс: современные спектакли порой полностью соответствуют упрёкам столетней давности. Причём вряд ли кто обвинит режиссёров в том, что они берутся за Чехова из природной вредности и ненависти к драматургу.

Скорее, наоборот — из самых лучших побуждений, но спектакли почему-то получаются о том, как «люди едят, пьют, любят, носят свои пиджаки» …и только. Скучно и бессмысленно — таков самый распространённый зрительский диагноз этим постановкам. Режиссёр Светлана Миляева предпочла первую, несовершенную, юношескую пьесу Чехова, где нет чёткой структуры действия, где персонажи ещё не «вылепленные», лишённые того своеобразия и индивидуальности черт, какими будут обладать герои последующих пьес. Что это — разумный расчёт на возможности труппы или стремление в одной пьесе дать «всего Чехова»?

В спектакле среди гостей помещицы Войницевой легко узнать даму в розовом платье с зелёным поясом — Наташу из «Трёх сестёр». Наверняка покажется знакомой и гостья в синем форменном платье учительницы, которая могла бы быть Ольгой Прозоровой. На виолончели, звучащей в спектакле, играли в имении Иванова и Лебедевых. В том же «Иванове» собирались устраивать танцы и фейерверки, которыми заканчивается первое действие. Шарлотта Ивановна из «Вишнёвого сада» ищет свою собачку в саду, где то и дело мелькают наглые, ухмыляющиеся физиономии двух лакеев, чьё развязное поведение и свойские манеры очень напоминают лакея Яшу, которого Раневская привезла из Парижа. Лакеи эти курят отвратительные сигары, а в начале действия они появляются с курицей в руках, так что потом от них наверняка будет пахнуть курицей. Впрочем, кому-то эти птицы могут показаться и подстреленными чайками.

С. Миляева выбрала, возможно, самый верный ключ к воплощению ранней пьесы Чехова — находить и развивать в ней истоки всех остальных пьес. Но, к сожалению персонажи-пришельцы исполняют чисто номинальную роль, они ничего не добавляют и не привносят в спектакль, не оттеняют и не подчёркивают мотивы и варианты судеб чеховских героев, которые зазвучат в дальнейших произведениях.

С утра до вечера дом Войницевой — как проходной двор, где тают, музицируют, сражаются в шахматы, скучают и хохочут многочисленные обитатели усадьбы. Поначалу все это увлекает и развлекает зрителя, но вскоре начинает утомлять невнятностью замысла, монотонностью действия и странностью распределения.

Сергей Паршин (Платонов) — актёр хороший, он просто предназначен для других ролей. Маска вселенского страдания на лице его героя выглядит нелепо. Рефлексия Платонова во втором действии оказывается лишь потугами на драматизм, ибо рефлексия и поток сознания — это не его амплуа. Актёр не держит напряжения действия, и неестественность его монологов вызывает вопрос: а есть ли драма у этого Платонова?

Платонов в спектакле Александринского театра — ничем не замечательный человек, почти не отличающийся от остальных. Не мелкий и не значительный. Не мыслитель и не неврастеник. Личность не исключительная, но и не показательно безликая и заурядная. Он не обладает ни утончёнными манерами, ни обликом заезженного жизнью человека. Он вообще вне всяких концепций, он просто симпатичный, обаятельный и добродушный. Переживания, мучения, сомнения и сломы в душе и сознании Платонова (или, наоборот, их отсутствие) остаются в спектакле как будто «за кадром». Мотив пьянства, звучащий и в «Иванове», и в «Дяде Ване», становится здесь, к сожалению, едва ли не единственной убедительной характеристикой главного героя. Видения мятущегося сознания Платонова, когда он падает в забытьи и его мучают страшные кошмары, оказываются результатом скорее не душевного страдания, а похмельного синдрома, когда все обитатели Войницевки оборачиваются фантомами его пьяных глюков.

Что движет Платоновым в этом спектакле? Раздражение? Отчаяние? Усталость? Растерянность? На какие зрительские эмоции рассчитан спектакль? На сочувствие страдающему герою? На понимание интеллектуальной драмы? На горькую усмешку над пустой и никчёмной жизнью? На предощущение великих канунов? Отсутствие героя в спектакле, названном его именем, — вряд ли режиссёрское решение, скорее, режиссёрский просчёт. Спектакль не поднимается до уровня трактовки, и задавать все эти вопросы здесь просто неуместно. Тем не менее, когда речь заходит о Чехове, глобальность замысла — вовсе не смешная претензия.