ПАМЯТИ ИННОКЕНТИЯ СМОКТУНОВСКОГО

Иннокентий Смоктуновский. Фото С. Кацева

Гамлет. «Гамлет». Ленфильм. Фото Б. Резникова

Сергей. «Иркутская история». Т. Доронина — Валя. БДТ им. М. Горького Фото Д. Мовшина из архива БДТ

Князь Мышкин. «Идиот». 2-я редакция. БДТ им. М. Горького Фото из архива БДТ

После Смоктуновского следует запомнить, что гений — это тот, кто не похож. Он не выглядел актёром в молодости, таких не принимают в театральный институт, отчисляют за профнепригодность, не разрешают сниматься в кино (всё так и было). К старости, едва для него начавшейся, сделался таким важным, что над ним посмеивались, и золотой середины «нормального актёра» со всеми её выгодами так и не нашёл. Нескладный и некрасивый в начале (а любимых актёров без обаяния не бывает), замысловатый в конце, он раздражал зрительскую среду чем-то лишним, нарочитым и всегда поражал даже своих поклонников какой-то неумелостью — рядом с нею любой дилетант, ловкий мальчишка «интереснее». Природа актёра в нём как бы защищалась от «гладкописи».

Но видеть его на сцене было огромным, бесценным наслаждением. Он любил лицедейство как победу, как покорение той публики, что безучастно разглядывала очередного «юродивого», недотёпу и уходила, поверив: это человек. Спроси тысячи видевших его в театре — со Смоктуновским не связан внешний блеск, так сказать, театральность плаща и трибуны. Он играл так, что казалось, не от чего приходить в восторг; он играл конкретно, уязвимо, временами совершенно прозаически, постоянно обманывая неумением бесчисленных шероховатостей почерка.

В последний свой приезд в Петербург, поздней осенью 1993 года, когда в БДТ прошли два чеховских спектакля «Чайка» и «Дядя Ваня» и фантастически-исторический анекдот «Возможная встреча», он, как на параде победителя, показал все свои краски — от патетических душевных состояний до клоунады. Корректным джентльменом и почти истуканом выглядел его доктор Дорн… Он напыщенно молчал, поводил глазами, давая понять, как он презирает вечно больное душой и телом человечество… Действие «Дяди Вани» шло под аккомпанемент смеха Войницкого — саркастический, жёлчный, бестактный, нежный, плачущий. Одним выразительнейшим монологом был этот смех, ничего не оставляющий от «философии», добродетели, чувства и надежд.

А недотёпу из немецкого захолустья Иоганна Себастьяна Баха он играл нарочито грубо — поддразнивая историческую правду — неповоротливым, плотоядным, уснащая мхатовский спектакль-ужин сочными деталями. С пробами редкостных блюд — пальцами, языком, ноздрями, всем голодным и жадным до удовольствий телом… Недавно ещё чеховский утончённый сострадалец, здесь он был плотным и первобытным человеческим веществом, которое то закипает от гнева, то тает от хорошей еды, то надувается спесью и гордостью от похвалы.

«Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои песни? Ничего не осталось, чтобы подтрунить над собственной ужимкой?» Твоя правда, Гамлет, ничего не осталось, «утешаться нечем», разве что сознанием удачи, выпавшей на долю его зрителей. Хорошо, что гений сначала достаётся человеку, а потом уже — человечеству, которому, по правде сказать, это нужно гораздо меньше. А «фокусы», смешные самодельные украшения (их он старался вместить в каждую роль), изощрённость изображения, которой он достиг быстро, сразу же превратившись из неудачника в «звезду», всё наваждение и явь мира, что он создавал, пока был жив, — уже стали реальностью духа, богатством культуры, торжества гения. Без которого мы просто равны себе.