Резо Габриадзе. Когда я чувствую запах одеколона, Марина Юрьевна, я всегда оглядываюсь.
Марина Дмитревская. ??? Впрочем, Вы вообще оглядываетесь и часто вздрагиваете.
Р. Г. Но при дуновении одеколона особенно.
М. Д. Почему? Признайтесь сразу.
Р. Г. Нет, только в своё время. Лучше начать просто. Студия «Грузия-фильм», Марина Юрьевна, — одна из старейших в Европе. Если я не ошибаюсь и правильно помню, первый фильм там был снят в 1905 или в 1907 году, а если учесть, что это в самой мокрой точке Европы… Первый фильм был снят режиссёром Васо Амашукели (кстати, он был кутаисец, и из моего дома была видна гора Архирея и его дом).
М. Д. Название горы имеет отношение к русскому «архиерей», на ней было архиерейское подворье?
Р. Г. Да, там жил архиерей, и гора называлась Архиреей. Греческое слово. Итак, я пришёл на студию в 1968 году…
М. Д. Но вчера Вы говорили, что в 64-м…
Р. Г. Нет, нет, в 68-м. Тогда я работал над «Необыкновенной выставкой» и сразу же — над «Не горюй!» Студия была старая, в двадцатых годах её строили немцы. Старая аппаратура, старые, почти антикварные осветительные приборы, всё это лопалось, взрывалось, сыпалось на головы, продувалось ветрами, трещало, искрило, выпускало дым… Долги. И всё это держалось на одном маленьком старичке, который сидел под лестницей в бумагах и шелестел там — как шелковичный червь. Он писал мелкие цифры, считал их и посылал куда-то. О его значении для грузинского кино мы узнали позже, когда дети и внуки захватили его и уволокли в Израиль. Только тогда все почувствовали действительную ценность этого человека. Не стало зарплаты. Но речь не о нём.
Кого только не приходилось встречать на маленьком пятачке киностудии! Графоманов, конюхов, бывших полковников, актёров, изобретателей перпетуум мобиле, огнедышателей, домохозяек, шоферов, штопальщиц бурдюков, астрофизиков… Многие из них назывались режиссёрами. Я был новый человек и сразу заметил очень серьёзного, невысокого мужчину с папкой…
М. Д. Не в твидовом костюме? У Вас всегда все серьёзные мужчины носят твидовые костюмы.
Р. Г. …Он проходил строгим шагом через павильон, потом шёл в фотолабораторию, потом его видели во дворе, потом он выглядывал в окно, кого-то искал… Он никогда не кричал, в отличие от других. Так прошли несколько лет нашей параллельной жизни. Я даже имени его не знал. Но на одной картине мы пересеклись. «А вот ассистент режиссёра Михаил Симхаия», — представили мне. Он снял чехословацкую шляпу с короткими полями (почти охотничью, не хватало только пера), по ней было видно, что этот человек не раз побывал под дождём, солнцем, снегом. Он протянул мне руку — и тут я впервые увидел его улыбку. Она убивала человека наповал. После этой улыбки его пропускали всюду и подписывали любую бумагу, которую протягивал Михаил Симхаия. Позже я узнал, что у него была одна неодолимая страсть: он обожал сидеть в приёмных в ожидании приёма. В этом была его сила, здесь он попадал в свою стихию. В отличие от других людей и всей Грузии, которые ненавидят ожидать, когда их примут, и скандалят, Михаил Симхаия находил в этом кайф. Он вступал в контакт с секретаршами. У него всегда была для каждой — конфетка и комплект из трёх комплиментов: для блондинки, для брюнетки и общий. Потом он просил телефонный разговор… Он сидел часами, днями, неделями (русского языка, как и прочих иностранных языков, он практически не знал и объяснялся языком цветов и монпасье).
Вёл себя очень тактично, любил, между прочим, женщин, но об этом позже… Из легенд на студии была известна одна: что Миша — тот самый человек, который в 1946 году нашел Жоржика Шавгулидзе, который исчез со съёмок «Кето и Коте», и даже КГБ не могло его найти. Миша нашёл его у любимой и доставил в игровом костюме (правда, в шатком состоянии) прямо на площадку, предварительно окунув Жоржика под душ. Это считалось величайшей заслугой у тех, кто знал Жоржика. Словом, он работал над большими фильмами. Человек он был надёжный, обязательный, корректный, всё записывал, учитывал, обожал самые трудные комиссариаты и министерства — Тяжёлой металлургии, Строительства, Сельского хозяйства… Где его только не видели. Безо всякой машины, в троллейбусах, пешком…
Тихие разговоры по вечерам, после съёмок, за чаем, привели нас к дружбе. На следующих фильмах он снова изъявлял желание быть со мной.
М. Д. Он был старше Вас?
Р. Г. Естественно. Я ещё не ходил в кинотеатр «Ударник», а Миша уже доставил на съёмку Жоржика Шавгулидзе. Он работал со многими великими режиссёрами: помнил и Эйзенштейна (работал у него в Москве), был в плену у Миши Чиаурели на «Клятве» (тот в приказном порядке утащил его в Москву насильно), и, может быть, он — тот самый, который нашел доху Сталина…
М. Д. Какую доху Сталина?
Р. Г. Сейчас не об этом. Ну, вот. Шли годы. Я встретил его как-то на Руставели и сказал: «Мишенька, хорошо, что встретил. Я начинаю маленькую картинку, хочу её быстро закончить, без тебя не получится». Он был уже старый, его к тому моменту подзабыли на студии… Миша стал торжественным. Было лето, шляпы на нём не было. Он отвёл меня в тень у Театра Руставели и, как в фильмах 30-х годов, положив руку на сердце, сказал дрожащим голосом: «Я буду верен — как никому!» И довёл меня этим чуть не до слёз.
Мы уехали, кажется, в Кутаиси, потом в Батуми, где-то он отвалился по своим делам, я пошёл к монтажному столу, а его где-то кто-то забыл (говорили, у речки с цыганами, которых он должен был довезти до Тбилиси, а потом в Армавир)… Но я длинно рассказываю, и это некстати, главное ведь впереди, через много лет.
Да, прошли годы. Я ушёл в театр. И тут ко мне приходит Миша. Садится, и я чувствую, что все эти годы он что-то хочет мне сказать. И что этот час наступил. Было время отпусков, в театре никого не было, но на всякий случай мы вышли на лестничную площадку, опытным глазом он оценил, что она деревянная, скрипучая, и неожиданное появление кого-нибудь нам не грозит. Осмотрел всё и сказал: «У меня к вам серьёзное дело, Резо». Как было принято в те годы, он показал глазами на потолок (что здесь могут быть микрофоны), захватил два стула и вынес их на балкон.
Перед нами стояла акация, из домика напротив доносился запах жареного бадриджана, плакал ребёнок. Миша долго не начинал. Он ходил около темы, говорил, что у каждого человека есть мечта, которую трудно осуществить в этот период жизни. Трудно всё пройти… И прийти к пониманию… И найти в жизни хоть одного человека, который может молчать… Он посмотрел мне в глаза, и я понял, что прошёл все испытания на скромность и хранение тайны (пусть простит мне память Миши, сейчас я уже могу это сказать). И вот что я узнал. Начиная с 30-х годов, Миша увлёкся проблемой невидимости. Это — как квадратура круга, как антигравитационная установка. Почему это с ним случилось — не знаю, но у Миши засела идея стать невидимым. И начались долгие поиски пути к этому. Времена были серьёзные, говорить об этом — значило подписать себе приговор. Тем более — жизнь идёт на студии «Грузия-фильм». Конечно, там все умеют хранить секреты, там работают люди непьющие, некурящие, серьёзные, стойких нравов, верные принципам, не любящие сплетен, но и им я бы не доверил такой тайны…
Рисунок Р. Габриадзе. Фоторепродукция А. Наделя
По роду своей деятельности Миша знакомился со всеми людьми, бывал во всех краях, его часто отпускали на Украину, в Шостку, в Казань забирать плёнку, он имел дело с химикалиями, отвозил, привозил их. Чтобы вывезти, допустим, из Шостки плёнку, он, как герой народных сказок, должен был из Казани привезти туда калоши, а чтобы Казань дала калоши, он должен был попасть в Иркутск и обеспечить Казань лесом, а для этого Иркутску нужен вагон томатного сока из Улан-Удэ, а Улан-Удэ — вагон овчинки… Все пользовались Мишей. И естественно, что дороги, попутные толкачи, засекреченные города, номерные заводы, куда он проникал, — всё это родило в нём идею, превратившуюся во всепоглощающую страсть и постоянно жившую в нём. Проблемой невидимости он занимался в подвале (однажды там произошёл пожар, я знаю это). Миша через какое-то время понял, что нужна спецматерия, спецпарашюты для опытов. Их он мазал разными составами… «Миша, для чего тебе было это?» — спросил я. Наш разговор происходил уже в 1987 году: начало перестройки, жизнь меняется, и Миша, видимо, нюхом уже почувствовал это. Он перегнулся через балкон, проверил, нет ли кого под ним, и прошептал, что он мечтал побывать на заседании политбюро и послушать, о какой фигне они говорят и что думают про нас. Я, конечно, отнёсся к этому серьёзно, потому что я серьёзно воспринимал этого человека, и спросил его, как сейчас идут дела, на каком этапе находится эксперимент. И он ответил: «Почти-почти готова одежда». — «Как одежда?» — «Одежда, материя, потому что на коже очень опасно». Он показал мне мизинец, который был весь съеден. В начале опытов, в 1932-м, он сделал что-то не так, помазал палец чем-то, от чего палец навсегда стал невидимым и неосязаемым. «А лицо?» — спросил я. — «На лице — как чадра».
То есть, этот серьёзный Мишенька, на котором держалась вся киностудия, все эти годы вот, оказывается, чем жил! Но и это оказалось правдой не до конца. Конечно, кому из нас не хотелось побывать на заседании Политбюро! Я не знаю такого человека.
М. Д. Я никогда не хотела.
Р. Г. Ну, такого мне не приходилось встречать. Вы уникальный человек и другого возраста, и ваши интересы ограничились театром. А нам, простым смертным, очень хотелось, мучительно.
М. Д. Конечно, если работать на «Грузия-фильм», никогда не пить, не курить — захочется и не такого…
Р. Г. Марина Юрьевна, в рассказе Миши я почувствовал что-то не то. Не знаю, чем я это почувствовал, может, ветерок в это время как-то тронул тишину, и мелкие листья акации что-то мне шепнули, но я почувствовал, что, может быть, это совсем не то, о чем в самом деле мечтал Миша. Что эта правда о Политбюро — правда не до конца. Потом мы снова расстались, он медленно уходил в свою старость… Я видел его мельком из машины, в 88-м… Потом митинги, потом кто-то мне сказал, что Миши нет, а другой уверял, что вчера видел. Грустно. Но я всё время думал: в чём же дело? И всплыла как-то увиденная в молодости картина. У нас в предбаннике бухгалтерии сидела одна красивая женщина. В возрасте, но с красотой. Как-то раз, пробегая мимо, я увидел, как Миша, намочив платок тройным одеколоном, протёр им телефонную трубку и подал ей… И начали возникать в моей памяти картины. Вспомнились фотографии из студийного архива: Миша и Тамара Цицишвили, Миша и Ната Вачнадзе, Миша и Додо Чичинадзе, Миша и Орлова, Миша и Ладынина, Миша с чемоданом и Марика Рокк, фотомонтаж, шутка… А потом я попал в музей поэта Иосифа Гришашвили и увидел там на стене рисунок: портрет идеальной женщины. И опять вспомнился Миша, вечно влюблённый в женскую красоту; на студии улыбались и шутили, что Мишу всегда можно найти у бухгалтерши. Эта бухгалтерша Жужуна сидела в маленькой комнатке, а Миша — рядом. То трубку почистит, то упавшую бумажку поднимет, то поможет перемножить 175 тысяч на одиннадцать… И всё это — испуганно поглядывая на двери, потому что всё улыбалось этой любви. И, может, Миша хотел сидеть там всё время и быть невидимкой? Не знаю… Однажды я забежал на студию. Было поздно. Кончался квартал, баланс был уже подведён, зарплата выдана, все эти ужасные люди уехали в экспедиции…
Грузинский дворик. Фото из архива Р. Габриадзе
М. Д. Это которые непьющие-некурящие?
Р. Г. Да, они, вся студия уехала. Был поздний вечер, из комнаты напротив бухгалтерии я увидел Жужуну. Она сидела усталая, не зажигая света (чтобы и глазам дать отдохнуть, и комаров не собирать). Откинулась на стуле, посмотрела на руки, вспомнила, наверное, какими худыми они были в молодости (это помнил даже я). А сейчас… На сейфе цхинвальского завода стояла бутылка из-под кефира, а в ней розы. Наверное, их принес Миша. По стенкам бутылки уже пошли пузырьки, надо было менять воду. Что-то наподобие улыбки осветило лицо Жужуны. Она было собралась подняться со стула, но вдруг вздрогнула: роза вылезла из вазочки и, дрожа, повисла над ней. Затем, подрагивая и точно волнуясь от собственной смелости, она поплыла из угла комнаты к бедной Жужуне. Та, пораженная, смотрела на цветок. Не знаю, о чём думала в это время Жужуна, думаю — ни о чём. Роза легла перед ней на деловые бумаги и замерла. Дымчатые волосы Жужуны вдруг начали распускаться, чуть поднялись наверх и волнами опустились на плечи. Голова Жужуны медленно отклонилась назад, как в поцелуе, она подняла руку, обвила ею что-то невидимое, Жужуна закрыла глаза и губы её чуть зашевелились, как в ответном поцелуе. Неожиданно дверь закрылась, как от ветра. Я посмотрел в окно — ничто не шелохнулось. В тишине, как выстрел, щёлкнула ручка дверей бухгалтерии, они открылись и осторожно закрылись. Жужуна, закрыв лицо рукой, плакала. И вдруг я почувствовал слабое дуновение одеколона «Кармен». Запах пролетел и начал исчезать, в конце коридора открылась дверь, послышался шум ветра и дождя. Жужуна вышла из бухгалтерии, таща две сумки — одну с делами, другую с цветами). И ушла. Розочка опять стояла в вазе… Мишенька, неужели это был ты?! Как тебе не стыдно, Миша, почему ты не похлопал меня по плечу или не пошутил надо мной, не вынул сигарету изо рта? Э, так друзья не поступают. Ты же видел меня, неужели ты забыл двадцать лет дружбы, экспедиции, разговоры на балконе?..
Тут появился человек, которого я ждал, и мы поспешили к машине. «Ты Мишу не видел?» — спросил я его. — «Какого?» — «Симхаия». — «Упаси Боже». — «Почему?» — «Год назад умер». — «Точно знаешь?» — «Сам одевал покойного, сам хоронил». — «А может, это был не он?». Он посмотрел на меня, замедлив ход. Я изобразил улыбку. «А! — подмигнув, улыбнулся он, — да, может, был другой, а Миша ему сделал наколку на плече „Жужуна“. И лысину сделал, и брови печально нарисовал. Миша был. Миша, царство ему небесное».
…Но проходя однажды мимо комнаты Жужуны (это было ещё позже, к концу перестройки), я обратил внимание, как Жужуна будто опять поцеловала кого-то и даже погладила взъерошенные волосы. Может быть, ты был ещё жив, Миша? И почему ты меня опять не окликнул?
Комментарии (0)