«Белые ночи» (по мотивам Ф. М. Достоевского и Э.-Т.-А. Гофмана).
ТЮЗ им. А. А. Брянцева. Режиссёр Григорий Дитятковский
Первым великим режиссёром на берегах Невы был сам император Пётр. Решительной рукой инсценировщика трансформировал он историю страны, вымарывая старый текст страницами. Воздвигались декорации лучших итальянских сценографов. Статисты свозились батальонами. Рабочие сцены держались в узде многочисленных заведующих режиссёрскими управлениями. Мизансцены рождались волевым умом действующего с шекспировским размахом драматурга и художественного руководителя. Эпическая драма «Разгром шведов под Нарвой» и трагедия «Отец казнит предателя-сына» породили мощную волну последователей — от Сумарокова и Озерова до Леонова и Вишневского.
Город строился как подмостки. Вид на озеро (Маркизову лужу). Ровно в полночь, когда взойдёт луна…
Луна не взошла.
Ровно в полночь наступил прозрачный сумрак, блеск безлунный. Белые петербургские ночи вторглись импровизационной стихией, непредсказуемой и неизбежной, как сметающая пыль кулис волна далёкого Океана — вздымающая этот город, погружающая его в невскую пучину, заставляющая ощутить дыхание Природы, пред которой бессильны все ремарки режиссёрского экземпляра. Расписанная по выходам, регламентированная пьеса пасует перед аномалией питерского наводнения и перед оксюмороном светлой летней ночи. Город застывает в дрожи, осознавая себя наедине с собственной Судьбой. Надо бы снять шляпу и задуматься, почтить молчанием свою участь. У города едет тщательно уложенная крыша; инженер Германн, титулярный советник Поприщин, недоучившийся студент Раскольников, сыновья сенатора Аблеухова и филолога Одоевцева мечутся в беспамятстве: марево белой полуночи распахнулось перед ними не башмачкинской шинелью, но мантией короля Испании Фердинанда VIII. Великая империя со всеми её подданными легко умещается в черепной сценической коробке, как в скорлупе грецкого ореха.
Вальпургиева ночь выводит на лунные поляны нечисть — белая ночь гонит на неотличимый от света софитов белёсый сумрак всех подпольных Чацких или Треплевых, магистров сцены, воплощавших в неизданных экспликациях самые великие постановочные шедевры, обречённые на неизвестность…
Город сиятельных лучевых першпектив, массивных колонн и золочёных шпилей поддерживается флегматичными и суровыми Атлантами с Миллионной улицы.
У изнанки города — свои домовые, мечтатели-полуночники с Разъезжей, Гороховой, Кирочной, вылезающие на поверхность из подполья, как из складок занавеса, из суфлёрской будки; подобно нашим подспудным желаниям, в которых самим себе нам страшно признаться, выползают из небытия в тот промежуток времени, когда смешиваются сон и явь, ночь и день.
Мечтатель — это звучит сентиментально?
Мечтатель защищён, как бронёй, своей мечтою — от той реальности, где он всего лишь жалкий служащий некоего разряда некоей канцелярии. Да это ли его подлинное обличие? Оно раскрывается лишь белой ночью, когда он распахнёт свою мечту — и на её изнанке вы увидите россыпи звёзд и самих себя в сказочных облачениях.
Мечтатель — ваш Вергилий, ваш Оле-Лукойе. Но лишь до первых петухов — тогда час его торжества минует, и он прошествует мимо вас; только и мелькнёт его потёртый походный сюртук. Он хмур и озлоблен, как лишённый трона потомок крови, как нерасквитавшийся с королём Гамлет (всех прикончил явившийся эпизодом раньше Фортинбрас) — не смейте отнимать у человека его мечту!
Худо будет.
Из-под благодушной физиономии Макара Девушкина выглянет злобный оскал Щелкунчика — поди разберись, что здесь маска? что — лицо? маска и есть лицо… — и кошмар призрачных сновидений окутает вас своим мороком, задурманит, закружит — как многих и многих до вас, утянет в трясину другого, ирреального мира.
Вы остановились? вы заговорили с ним? вы сделали первый шаг?
Ему даже не нужно знать вашего имени — он уже нарек вас по-своему — и если вы не стряхнёте с себя это наваждение — то кончите тем, что сами обратитесь в фантом, в порождение его неуёмной фантазии, в грёзы и мечты.
Впечатлительные и одержимые сильные личности (см. выше) не устояли перед соблазнами помаячившего перед ними города-призрака, города-фантома. Превратившись из людей — в персонажей бродячего сюжета города-мифа, они сгорели в одночасье, слетевшись, как мотыльки, на огонь софитов — фонарей, отражающихся в неспешной глади Охты, Карповки, Пряжки, Лебяжьей канавки… Не их ли падшие души мерцают в полуночной мгле сомнительными маячками, сбивая с пути будущих жертв города-героя?
И только сентиментальные барышни, чуждые греха, не ведающие, подле какого ужасного места прорастает их судьба, не знающие, чем опасен и прекрасен этот город — навсегда защищены от него. Растущие как придорожная трава, обитательницы домика в три окна с мезонином почти равнодушны к месту своего обитания: им что Петербург, что Тверь, что Саратов — за всю жизнь свою им суждено увидеть лишь крохотную часть суши. Нелюдимые, они равно благожелательны и приветливы, ибо просты и бесхитростны; Божьи твари, они просто невосприимчивы ко злу и не ведают его тайной силы, а потому — спасутся.
…Настенька ни разу в жизни не была в театре, пока не попала в оперу на «Севильского цирюльника».
Испанец Фигаро, француз Бомарше, итальянец Россини… — кто они ей? Огромное пространство сцены — иного, недоступного ей мира, краешком приоткрылось ей — достаточно, чтобы почувствовать его чуждость, чужестранность. Напрасно возбуждённый спутник, этот бес из табакерки, андерсеновский трубочист уводит пастушку на край света, открывая ей звёздное небо под колосниками. Нет-нет, она привыкла жить дома, в покое и уюте; и что ей звёздная бездна над нами и мучительная пропасть нравственных парадоксов внутри нас? Ах, оставьте. Не нам судить. Не нам решать. Уж как сложится…
И его решительное желание непременно устроить её судьбу: я пойду! я найду вашего любимого! — наталкивается на безмолвный вопрос в её глазах: да разве можно так? да разве ж судьбу можно устроить? да разве это в чьих-то силах? смешной вы, добрый человек!..
Между тем он, вечный корабельный гном театральной шхуны, один из тех, без кого не вертится поворотный круг, не зажигаются фонари и не позвякивают утренние трамваи — слит с этим огромным миром, он готов ей преподнести сочинения бесчисленных фантазий человеческого гения, растворённых в его беспредельных пространствах. А ей не надо придуманного мира. Ей достаточно несколько метров земли Божьего мира, а не каких-то подмостков… Его хищный глазомер простого столяра, знающего, как устроен мир, ибо его мир — это театр, в котором всё устроено — и её наивный взгляд сквозь все эти вещи, созданные, как и всё — не нами«.
Его плавные театральные жесты, летящая трость фокусника и клоунские фалды — и её хождение пешком, выдающее порочность планшета и побелённого кирпичного задника. Своим появлением она обытовляет среду, разрушает созданный по мановению плаща и трости условный фантастический мир — одним прикосновением своего стоптанного башмачка.
Их соединило колдовство белой ночи — их, посланцев разных миров, которым не сойтись никогда, покуда существует граница рампы.
В. Дьяченко (Мечтатель). Фото Ю. Белинского
«Там не чары весенней мечты,
Там отрава бесплодных хотений…»
Зритель в ТЮЗе осваивает сцену. На «Записках Поприщина» и «Преступлении и наказании» он посажен лицом к железному занавесу, на третьей «Петербургской повести» театра — «Белых ночах» — лицом к кирпичному заднику. Впереди и вверху видна вся театральная машинерия — кроме той, подводной части, что — внизу. Эти рабочие тросы, трубы, штанкеты кулис и есть декорация. В пространстве города-театра…
…бродит театральный домовой, обитатель закулисья, называющий себя Мечтателем (Валерий Дьяченко), а мог бы — Сочинителем, а мог бы — Рассказчиком: ему памятны многие театральные сюжеты, они не пылятся, как романы Вальтера Скотта, в кованом сундуке того серьезного юноши, что появится вскоре в сюжете. Они роятся вокруг героя четвёркой сорванцов, они наперебой спешат заявить о себе, напоминая: «и я!», «и я!» — они взорвут изнутри пространство его воспалённого сознания…
…слегка робея, шествует случайно забредшая девушка — не из зрительного зала, это очевидно, оттого ей и неведома особость закулисья (Ирина Коваленко). Сыграть ум или глупость, будучи соответственно тупым или же семи пядей во лбу, наверное, несложно при известных навыках. Сыграть безыскусность? — оксюморон, достойный белых ночей…
Такую круглолицую, полнощёкую Настеньку, такую не от мира сего (театра-города) нафантазировать невозможно. Простота и безыскусность ее облика (только посмотрите, как она жуёт круглое и румяное яблоко и шмыгает, заплаканная, носом) и заставляет закулисного домового совершать невообразимые прыжки и пируэты… Все тщетно. Да и не его это амплуа — герой-любовник. Совсем не его.
Герои-любовники такими не бывают. Они бывают… и фантазией Мечтателя из-под планшета вызывается именуемый Жильцом владетель настенькиных помыслов (Борис Ивушин). Как театральный Вельзевул из преисподней — строгое, бледное лицо, романтический профиль, длиннополый плащ… Полноте, таким ли он был, её названый суженый? Отнюдь. Таким его видит преображающий театральный взгляд Мечтателя.
В. Дьяченко (Мечтатель) и Т. Иванова (Розина). Фото Ю. Белинского
И. Коваленко (Настенька). Фото Ю. Белинского
Сцена из спектакля
Маска коварного соблазнителя, таинственного незнакомца, сошедшего словно со страниц этих самых романов. «Я встречусь с ним!» — бросается Мечтатель. Им не встретиться никогда. Тот, натуральный, живой, внесценический — не этот, книжный — тот из другого мира, к нему и уйдёт Настенька. Сценический его двойник, его образ, медленно и плавно возьмёт девушку под руку, и они, счастливые, удалятся вдоль парапета набережной…
«Вы говорите слишком изысканно, будто книгу читаете… Говорите как-нибудь иначе». — «Я иначе не умею».
Мечтатель умеет говорить лишь на языке сцены, высокопарном и никакого отношения к действительности не имеющем. На языке сказок Андерсена, новелл Гофмана и опер Россини.
Вечный странник, выдуманный городом Мечтатель — конечно, не Жилец…
Порхающий шёлк занавесей («фирменная деталь» сценографии Эмиля Капелюша) легко витает над деревянными перилами петербургских набережных. «Венеция!» — чудится герою В. Дьяченко в петербургском воздухе — и в недвижных водах Крюкова канала отражается Прекрасная блоковская Незнакомка, Розина (Татьяна Иванова) — такою была бы Настенька в вымышленном оперном мире…
Грациозный танец, струи вос-хитительных белоснежных волос… наряды… голос… пластика рук…
Вот они одной природы с почти чаплинским бродягой Валерия Дьяченко — героем высокой мелодрамы, огней большого города, неотличимых от огней рампы: прекрасная неземная Розина, графиня, цветочница, инезилья, маркитанка — и шут, трубочист, механик, чёрный клоун, щелкунчик.
Земная, молящаяся не театральным богам Настенька ему не пара.
«Знакомо ли вам слово никогда?»
Мечтателю оно неведомо: у него в запасе вечность — а Настенькин век короток: состарившаяся при ней бабушка тому неотвязчивым (булавкой пришпиливает!) напоминанием. (Лиана Жвания демонстрирует в этой крохотной роли почти цирковой эффектный номер; её Бабушка тоже порождена пересказом Мечтателя простой Настенькиной истории: комическая сценическая старушенция, родственница пиковой Графини, бабушки Хрюминой и прочих их сверстниц…)
Сойдя на грешную землю, Мечтатель обрекает себя на судьбу андерсеновской Русалочки, только в ещё более проигрышном варианте — уж больно зауряден и жалок окажется он в человеческом обличии. Валерий Дьяченко уже сыграл два возможных варианта дальнейшей дневной петербургской судьбы своего героя: тронувшийся Поприщин, вернувшийся к финалу на родину — в реалии потустороннего мира (герой сбегал в пустой, пугающий безлюдьем зал с наполненной зрителями сцены) и замкнувшийся в скорлупе своей рассудительности Лужин. Аксентий Иванович, Пётр Петрович, снятся ли вам белыми ночами потерянные судьбы мечтаний ваших?
Заботливая белокурая Розина нежно уложит Мечтателя на трапецию — шаткий мостик, перекинутый через реку забвения — в такт мелодии заструятся шелка занавеси, кудри Розины, воды Фонтанки и Мойки… и река забытья унесет несчастного Мечтателя куда-то ввысь — словно прибывающая волна Океана грозит смыть с лица земли город-морок, сохранив лишь его Хранителя…
Светает.
Комментарии (0)