А. Пушкин. «Капитанская дочка» (пьеса А. Гетмана по одноименной повести).
ТЮЗ им. А. Брянцева. Режиссер Григорий Козлов, художник Николай Слободяник

Трудно расставаться с иллюзиями. Мне всегда казалось, нет, я свято верила в то, что пушкинское слово обладает удивительной способностью прорываться сквозь все замыслы, концепции, интерпретации, что его энергия, красота, сила таковы, что можно закрыть глаза и слушать, и услышать. Что бы ни происходило на сцене. Приходится признать: я была не права. В спектакле «Капитанская дочка» текст не переписывали, не дописывали, если и сократили, так очень аккуратно. Только это странным образом не пушкинский текст. Он скучный, вялый, пресный. Он — удивительное дело — никакой. Как, собственно, и спектакль.

«Капитанская дочка» не вызывает возмущения, отторжения, спектакль делали профессионалы, и это чувствуется. Беда, по-моему, в том, что он вообще никаких сильных чувств не вызывает, а это вряд ли входило в планы режиссера, который хотел «заставить ребят задуматься о чести, долге, нравственных основах» (из программки к спектаклю). Чтобы история из «прошлой жизни» вдруг оказалась твоей историей, чтобы душа твоя откликнулась, чтобы ты задумался, нужно душе твоей «сильное и благое потрясение», о чем и рассказывает в своих записках Петр Андреевич Гринев.

Слова «ужас», «потрясение» повторены в повести многократно, попавший в гущу страшных, кровавых событий юноша проживает их на самом высоком градусе эмоционального напряжения, а между тем общий тон сценического текста — ровноповествовательный.

Э. Кения (Пугачев), М. Фомин (Гринев). Фото В. Постнова

Когда Петруша и Савельич выехали из Симбирска (то есть уселись в фурку, установленную на деревянные рельсы), я поймала себя на том, что бормочу текст, который всегда заставлял меня замирать: «Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло». Вот здесь все исчезло и все началось, сейчас из бушующей стихии, из мрака появится черная фигура — и жизнь страшно переменится, в нее войдут страдание и смерть, ужас и кровь… Но это самое «ветер завыл; сделалась метель» не вошло в плоть и кровь спектакля. Впрочем, он оказался во всех смыслах удивительно бескровен, этот рассказ о русском бунте, «бессмысленном и беспощадном».

«Капитанская дочка» в ТЮЗе — не страшная история. Это у Пушкина ужас входит в жизнь Петруши еще на пути в Белогорскую крепость: «Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни. <…> Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: „Не бойсь, подойди под мое благословение…“ Ужас и недоумение овладели мною…» А в спектакле за прозрачным тюлем (долженствующим означать сон?) выйдет мужик с топориком, помашет им перед глазами мальчика, да и все. И мужик-то не страшный, вот только что ходил по сцене в смешном разноцветном вязаном башлычке с длинными ушами. Какие там груды тел и кровавые лужи. И даже в сцене смерти Ивана Кузьмича не дадут вам содрогнуться: этой сценой начинается второе действие спектакля, юные зрители выключают мобильники, дожевывают шоколадки, устраиваются поудобнее и, видимо, не очень понимают, что это последние секунды жизни маленького, смешного, гордого и мужественного коменданта крепости, а уплывающие вверх белые штаны с рубахой — это «бедный Иван Кузьмич, вздернутый на воздух». И что происходит после слов Пугачева «Унять старую ведьму!» с Василисой Егоровной — абсолютно непонятно. Но уж точно не как у Пушкина, просто и страшно: «Тут молодой казак ударил ее саблею по голове, и она упала мертвая на ступени крыльца». Это — режиссерский расчет или просчет? Или новая концепция театра детского спокойствия?

Сцены из спектакля. Фото В. Постнова

Ю. Нижельская (Маша), М. Фомин (Гринев). Фото В. Постнова

Я, увы, не уверена, что пришедшие на спектакль юные зрители читали «Капитанскую дочку», что они знакомы с историей пугачевского бунта и вообще с историей России. И хотя спектакль аккуратно движется по сюжету от одного события к другому, страшный смысл происходящего, который видел и понимал Пушкин-историк, скорее всего для них — за скобками. А вот простую человеческую историю они вполне способны считать. Это, наверное, и имел в виду Григорий Козлов: «В спектакле я пытаюсь разобраться, как показана у Пушкина жизнь простого человека».

Этим режиссер занят любовно — простой жизнью «простого человека». Когда есть дом, и качается в люльке, спустившейся прямо с неба, дитя, и маменька варит варенье, а Петруша гоняется за дворовой девкой. Когда за длинный стол усаживается вся семья, и радушно принимают гостей, и катится по полу с колен клубок шерсти. И есть в этих сценах «Капитанской дочки» отсвет живой жизни. Хотя… Дерево, шерсть — материалы, которые использует художник спектакля Николай Слободяник, — вроде должны работать на атмосферу человеческого тепла, уюта, но мне это пространство показалось каким-то ненастоящим, игрушечным (несмотря на объемы тюзовской сцены), чуть ли не сувенирным, как деревянная лошадка, или деревянные же шпалы и рельсы по диаметру поворотного круга, или детская пушечка Ивана Кузьмича. Мария Лукка украсила костюмы героев вязаными деталями, но на домашнем платье Маши малюсенький передничек крупной вязки выглядит нелепо, да и веселенький башлык Пугачева странноват. Все как будто понарошку, но вот выносят на сцену блюдо — и по залу плывет аромат только что сваренной картошки, и ее аппетитно едят, и хрустят домашними огурчиками, и водочка наверняка настоящая. Вообще-то, исходя из стилистики спектакля, на блюдо бы выложить клубочки шерсти… Тогда, может, не вызвал бы раздражения запах пены для бритья (…лучше для мужчины нет), которой пользуется Пугачев, может, он тогда вообще бы не брился, а ходил остриженный в кружок.

Впрочем, по Козлову, Пугачев — «бандит бандитом» (см. программку). Здесь добавить решительно нечего. Эрик Кения очень убедительно существует в рамках режиссерской концепции. Образ, до боли знакомый зрителю любого возраста. Нет в нем ни тайны, ни притягательности, ни тем более «чары», о которой гениально написала Марина Цветаева. Этот Пугачев не вызовет «пиитического ужаса», представить его поющим «Не шуми, мати зеленая дубровушка…» трудно, а «Постой, паровоз, не стучите колеса…» (должна же как-то «отыграть» деревянная железная дорога) — легко. Говорить в этой ситуации об отношениях Гринев-Пугачев бессмысленно. Какие особые отношения у чистого честного мальчика и бандюгана? «В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев… и спасти его голову, пока еще было время» — не из этой «Капитанской дочки». И это, страшное, не отсюда: «узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу».

Нет отношений — нет истории. Внутренней истории Петруши Гринева, не только в судьбе, но в становлении, взрослении которого такую роль сыграл этот страшный и странный человек. Нет истории — нет внутреннего движения в спектакле. Он вообще тяготеет к статике, основной мизансценический прием — скульптурная группа. Герои то и дело замирают, фиксируют позу. Апофеоз — группа Екатерина и сподвижники, повторяющая знаменитый памятник. Забавно и вполне бессмысленно. «Капитанская дочка» в картинках. (Заявленные в программке и в начале действия рассказчики очень быстро исчезают, становясь участниками показа, в котором достойно выглядят все актеры, занятые в спектакле. Кому придет в голову сомневаться в профессионализме ведущих мастеров ТЮЗа? Да и молодые исполнители вполне на своем месте.) Притом, что в спектакле много движения, оно, по сути, механическое и практически никакого отношения к ритму пушкинской повести, рожденному из бурана, мутного кружения метели, не имеющее. Ходит туда-сюда по деревянным рельсам деревянная фурка, опускаются и поднимаются стены крепости, исполняющие роль занавеса, движется поворотный круг, как будто иллюстрируя строки Пушкина:

Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?

И словно в ответ на этот вопрос вновь замрут на сцене герои финальной скульптурной группой: здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева.

Этому спектаклю в принципе не очень нужны пушкинские слова, как не нужны они живым картинам. Видимо, для того, чтобы постичь скрытый в событиях их внутренний смысл, который, по Пушкину, раскрывает история, недостаточно попытки «разобраться, как показана в „Капитанской дочке“ жизнь простого человека». А еще мне показалось, что повесть освоили, но не присвоили, прочитали, но «без слез, без жизни, без любви». Ведь если полюбить мрак и вихрь пушкинских слов — тогда, может быть, это и произойдет: «Сделалась метель. Все исчезло». И все началось.

Май 2005 г.