«Недосказки» (по русским народным сказкам под ред. А. Афанасьева).
«Школа драматического искусства». Спектакль студентов II курса ф-та сценографии РАТИ. Режиссер Дмитрий Крымов

На прошедшей «Радуге» изюминкой, фишкой, абсолютной удачей стали «Недосказки» Дмитрия Крымова. До показа на фестивале спектакль игрался раз двадцать, а получив в Петербурге премию с придачей многих нежных слов, продолжает путь по другим фестивальным площадкам.

«Не-досказки» — не-ожиданны. Радостный шок открытия, вспыхнувшая энергия восторга — вот их эффект.

Обстоятельства создания спектакля таковы: нет на свете сценографа, который не мечтал бы стать режиссером. Нормальное состояние художника: режиссер меня не-до-понял, идею не-до-реализовал, вот если бы я сам ставил спектакль… И многие ставят: примерам, когда художники уходят в режиссуру (особенно в кино и кукольный театр), нет числа… Режиссеры тоже пробуют себя в качестве художников, но значительно реже и с меньшим успехом (кроме Товстоногова, сразу никого и не вспомнить). Правда и то, что, взявшись за постановочное дело, художник далеко не всегда с ним справляется. В любом случае важно, что в художестве (как в занятии более древнем) заложен потенциал режиссуры. Поэтому действия профессионального сценографа Крымова логичны и закономерны. Успех же «Недосказок» определен точной пропорцией материала, средств воплощения и поставленных задач. В основе сценария — сюжеты простеньких детских сказок. Мотивы «Колобка», «Репки», истории персонажей «Золотой рыбки», «Красной Шапочки» и т. д., сплетенные в единую композицию. Спектакль играют студенты-сценографы РАТИ — ГИТИСа. Вернее, не играют, а делают, лепят, строят. В нем нет ни слова текста, лишь музыкальное и звуковое сопровождение. Их действия — нечто художественное и представляют собой игру пластикой*. «Материал строительства» — они сами. Пафос, азарт, внутренний смысл происходящего — в волшебной энергии творчества. В магии метаморфоз. Гипнотической силе превращений.

*Термин «пластика» пришел из изобразительных искусств, из области ваяния. «Seulpte» — рубить, вытесывать, резать, «plastie» — выдавливать из воска, лить. Особенности материала определяют действие. Пластичность, пластика — заложенная в материи способность к внутреннему — и внешнему — движению.

Исполнители выходят в прозодежде, тесным, неровным строем, с громоздкими чемоданами в руках. Падают с грохотом чемоданы, рассыпаются краски и цветное тряпье. Актеры кидают себе в лицо горсть белой муки, и начинается цепь превращений.

В фольклорном театре любая вещь, будь то метлы, ведра, тазы и проч., освобождаясь от бытового значения, превращается во все что угодно: от маски до космического светила. В кукольном театре неживая материя, теряя косную неподвижность, одушевляется и способна выразить тончайшие нюансы эмоций. Спектакль Крымова из того же ряда. Его корни — в архаике, в глубинах, когда одновременно рождались зрелище, действие, театр, изобразительные искусства… Рождались благодаря игре материалом.

Как и положено в таком случае, постановка создавалась коллективными усилиями всех участников. Главный смысл, сквозное действие «Недосказок» — процесс общего со-творчества.

Парадокс в том, что чем более глубинные слои затронуты, тем острее и современнее эффект. Вечное — не-ожиданно.

В «Недосказках» персонажи-маски лепятся не из постороннего вещественного материала, а собственно… из самих исполнителей. Процесс превращения завораживает: на белом лифчике актрисы рисуются глазки, на голом животе — нос, рот… Движение рук в черных перчатках — глазки хлопают, открываютсязакрываются, как у куклы. На спине исполнителя считаными линиями намечается лицо, на голову надевается сумка со звездой — готова маска солдата. Испробованы всевозможные варианты: два человека — одно существо, один исполнитель — два персонажа (дед с удочкой и старуха в «Сказке о золотой рыбке»). Но апофеозом, отдельным сногсшибательно комедийным номером становится сотворение Ивана-дурака: под разухабистую музыку и дурашливый счет «айн, цвай, драй» надувной шарик во рту превращается в глаз, на шее и груди возникает кривоватая рожа, стройная девушка-исполнитель на наших глазах преображается в раскованно-разнузданную фигуру, комизм которой заключен в пластике и непередаваем словами.

Человек целиком «растворяется» в живой маске. Его руки, ноги, голова, тело обслуживают новое фантастическое существо: условных невесту, солдата, дедку-бабку, Красную Шапочку…

В их облике соединяются наивность детского рисунка, дремучесть идола, экспрессия Пикассо и Хуана Миро. На память приходят и полотна нашей современницы, питерской художницы Елены Фигуриной. Театральная игра обнаруживает корневое родство авангарда и архаики, их общий первобытный магизм. Их соприкосновение с иными — не-человеческими энергиями.

Фольклорный боди-арт весел и страшноват. Метаморфоза встречается зрительским смехом: радостным — ибо творчество остроумно, а узнавание — неожиданно. Но есть в этом смехе ощутимая нервозность, что-то попахивающее легкой жутью. Став персонажем-маской, получив новое обличье, человек теряет свое лицо — таково условие приобщения к стихиям.

В новом существе пробуждаются неведомые силы и чудится нечто древнее, дремучее, невыразимое и бесовски недоброе. Стихиям неведомо добро и зло, играя, они могут разрушать.

На спектакле Крымова становится ясно, почему ряженье так влекло, а ряженых — побаивались. В праздничной и зримо-яркой фантасмагории мерещится древний ужас.

Гоголевский нос в гоголевской шинели. Чичиков, ставший колесом, независимо катящимся по просторам России. Или колесо, ставшее Чичиковым. Сновиденная яркость материи, в которой человек неотделим от вещи, вещь от явления или животного, а все вместе составляет единую пластичную, подвижную, переливающуюся среду. Месиво, из которого еще предстоит вычлениться, выделиться, вылепить себя человеку. Или исчезнуть, сгинуть. Отсюда чувство опасности, тревожный привкус гибели, что несет в себе растворение в стихии.

В эпизоде «Колобок» исполнители буквально лишены лица: головы деда и бабки заворачивают в крафт, коричневую оберточную бумагу. Вместо голов — будто грубо вытесанные угловатые безликие болванки. Играют лишь руки, играют на ощупь и вслепую. Что бесконечно комично. И страшно.

Готовя спектакль, студенты хорошо проштудировали Афанасьева и Проппа. Их усилия заметны. Собственно событийный сюжет простеньких сказок еле намечен. Суть и жуть сказки (страшной сказки!) явлены в пластике, от чего эти суть и жуть делаются по-особому яркими и выпуклыми.

В постановке физиологические моменты, столь важные для карнавального мирочувствия, намечены с определенной деликатностью. Эротика в сюжете о невесте и солдате тактична. Стоит заметить и то, как «перевернут» вычитанный мотив девушки-жертвы, солдата-спасителя (Георгий Победоносец) и чудовища-змея.

В спектакле змей — плод любви невесты и солдата: неясно — почему? Но ясно, что «перевернуто». Зато тема еды стала, можно сказать, центральной. Старуха пожирает золотую рыбку, отчего у нее (старухи) лопаются глаза. Лягушку Иван-дурак целует (предварительно вынув изо рта собственный глаз), а затем вполне достоверно жарит на сковородке, и т. д., и т. д.

Есть в спектакле и необходимые, пришедшие из вековых глубин жестокость и абсурд: деревянная нога, отпиленная невестой, «летит» в течение всего действия, чтобы в конце концов поразить лягушку. Или смерть Красной Шапочки, которая и сама-то выглядит довольно кровожадно.

P. S. Театр есть театр. Спектакль «Недосказки» играется неровно. На следующем показе в рамках «Кукарта» актеры стали любоваться собой, был потерян темпоритм, и тут же исчезли юмор, а главное — сквозное действие — азартный процесс сиюминутного творчества. Но структура спектакля такова, что все это готово воскреснуть. Подождем — может быть, увидим.

Июнь 2005 г.