ПЛАМЕНЕЮЩАЯ СЕРОСТЬ

Ж. Бизе. «Кармен». Мариинский театр.
Дирижер Туган Сохиев, режиссер Алексей Степанюк, художник Игорь Гриневич

Разговоры о погоде заводят, когда говорить больше не о чем. Но случаются исключения. Вроде бы нелепо описывать состояние атмосферы в день спектакля — естественнее сходу обратиться непосредственно к нему. Жизнь, однако, подарила нам исключение в виде новой мариинской «Кармен». Вечер премьеры был сер. Не мрачен, не пасмурен, не ненастен — сер образцовой, идеальной серостью. Спектакль же так гармонировал с природой, что его по одному этому можно было бы признать событием чуть ли не историческим. Вспомним, как мечтали французские классицисты о гармонии театрального действа и природы — гармонии, которая казалась недостижимой! Одна из любимейших опер Короля-Солнца начиналась прологом, в котором Мельпомена и Флора обещали соединить свои усилия ради того, чтобы из слияния искусства с натурой родилось представление, достойное абсолютного монарха.

Е. Семенчук (Кармен), М. Колелишвили (Цунига). Фото Н. Разиной

И вот перед нами дивный образец такого слияния, причем в создании его приняли участие как режиссер с художником-постановщиком (Алексей Степанюк и Игорь Гриневич), так и оркестр во главе с Туганом Сохиевым. Все, что ни делает гергиевский оркестр, — феноменально. Звук, ритм, экспрессия — феноменальны. Оказывается, этот оркестр может быть квелым — опять-таки феноменально. Ведь подумать только: «Кармен» — такая партитура, которую озвучить броско и темпераментно гораздо легче, чем вяло и нескладно. Сохиев, превосходно зарекомендовавший себя в ряде куда более сложных опер (в «Салтане», например), словно бы устранился от своих обязанностей. Ради чего? Не ради ли художественного целого? Целого поистине уникального, ибо если возможна яркая, пламенеющая серость, то вот она, перед нами, во всем блеске. Блеск ее ослепителен, он затмевает почти кричащие краски музыки и сюжета.

«Кармен» — это же один сплошной колорит! Одни слова чего стоят: коррида, наваха, альгвазилы!.. А страсти роковые, а судьбы, а контрабандисты (которых зовут Данкайро и Ремендадо)! Каковы же должны быть творческие усилия, чтобы погасить всю эту пламенность! В спектакле огромную роль играет бык. Видя на заднике бычий череп посреди кровавого пятна, недоумеваешь: почему эта банальность приковывает внимание? Да по контрасту. Самый задник покрыт пятнами настолько глубоко заурядных рыже-серо-коричневых тонов, что на его фоне и бычий череп просияет. Сценическая же конструкция, явно символизирующая арену судьбы, — чудо заурядности. Какие-то металлические трибуны, доведенные до такой тщедушности, что могут соперничать с хоровыми станками. Главное же: не то чтобы ничего не происходит, происходит — ничто. По трибунам и плоскости задника постоянно клубится много народу. Народ совершает одни и те же действия: кто-то обжимается (в Севилье царит любовь), кто-то вышагивает (точнее, выступает), изображая дежурную «испанско-мачистскую» томность. И так везде: на площади перед табачной фабрикой, в таверне, в горах. Отдельные сценические ухищрения словно бы намеренно подчеркивают невнятность массовки. Так, в начале два солдата приличного сложения омывают голые торсы в фонтане — от этого прочие солдаты-хористы кажутся еще более мешковатыми. Хор детей, сопровождающих стражу, состоит из девочек в костюмах юношеской секции республиканского движения, и девочки эти так внезапны и дики, что строй караула рядом с ними выглядит как группа призывников, по неведомым причинам просидевших на сборном пункте лет двадцать. Временами массовка начинает с криками метаться: мечутся и визжат изготовительницы табачных изделий, возмущенные противозаконными действиями Кармен; мечутся и вопят контрабандисты, связывая лейтенанта Цунигу. И странное дело — метания не вносят живости, растворяясь в общей пятнистой размазне видеоряда.

Сцена из спектакля. Фото Н. Разиной

Мизансцены… О, это особая статья. Выбор режиссерского решения обнаруживает почти королевский произвол. Вдруг ни с того ни с сего «обнажается прием»: скажем, пара балетных, прежде чем исполнить танцы в таверне, отстраняют действующих лиц, как бы говоря: не мешайте отработать номер. Вдруг реализм достигает предела: например, ссора дона Хозе с Эскамильо в третьем акте не похожа на поединок испанского сержанта с тореадором — выглядит она как поножовщина между двумя артистами Мариинского театра, которые, будучи к обращению с навахами непривычны, боятся пораниться. Третий акт — апогей режиссерского искусства Степанюка. К этому акту окончательно вызревает недоумение: почему музыка Бизе, все эти хитовейшие, забойнейшие номера так волшебно преобразились в скучнейшую подзвучку? До такой степени, что, когда вылезает Микаэла и заводит канитель про маму, про семейный очаг и прочие благопристойности, хочется возопить: уйди ты, моралистка занудная! Уйди совсем — и без тебя тошно! Перепады от условности к простодушнейшему реализму особенно круты в финале. Есть модернистический бык-статуя (за его ногою прячется Хозе), и есть люди-коровы в черных плащах, щелкающие бичами. Такая вот парадоксальная находка. Есть даже женщины-букеты (у них вместо голов шары из цветов) и тореадоры, которые изображают не тореадоров, а то, как представляют тореадоров в любительских театрах стран отнюдь не иберийских. Их движения таковы, что ясно: не только бык — первая же коза их забодает…

Плох или хорош спектакль — абсолютно неважно. Вопрос снимается ввиду подлинной уникальности детища Степанюка и Гриневича. Какое есть в режиссерском арсенале таинственное средство, способное сделать скучной не минималистическую оперу на шесть часов, а «Кармен»? Постоянно задаешься вопросами частными. Почему в горах торчат некие гибриды скрюченных пальцев и мониторов? Действие перенесено в какое-то время — но в какое? На Кармен сперва наряд из тех, какие в Испании носили два-три столетия назад, затем она одета скорее не как контрабандистка, а как челночница. Все вроде бы проясняется, когда в финале вывешивают корридную афишу с датой: 1936. И вновь вопрос: раз уж дело происходит в 1936-м, почему с потолка спускают непонятный красный прямоугольник, а не, скажем, портрет Примо де Риверы? Если бывают коровы с бичами, то почему Хозе убивает Кармен, а не Кармен Хозе? Вот было бы здорово! Умирающий Дон Хозе поет: вы можете арестовать ее — это она меня убила. Наконец, даже делается интересно: а что за контрабанду перевозили подельники Кармен? И задремать, при всей скуке, невозможно, т. к. против дремы приняты меры: часто и громко стреляют из пистолетов.

Но главное: неизбывная серость спектакля провоцирует творческий порыв — самый простенький, почти подростковый. Хочется как-то разукрасить спектакль, взять, например, яркий спрей и нарисовать им что-нибудь на декорациях…

Май 2005 г.