Г. Ибсен. «Нора». Александринский театр.
Режиссер Александр Галибин, художник Марина Азизян

Интерес наших режиссеров к пьесе Генрика Ибсена «Нора» не вполне понятен. Уже приходилось писать о том, что «Кукольный дом» устарел безбожно и вряд ли кого-то сегодня взволнует история о том, как, спасая мужа Хельмера, «белочка, шалунья» Нора подделала подпись умирающего отца, чтобы, не тревожа старика, взять в долг деньги на лечение обреченного супруга, а потом муж, назначенный директором банка, обвинил ее в глубокой безнравственности — и посерьезневшая Нора ушла из дома, чтобы не портить троих детей и стать на досуге личностью… Все это сомнительное построение едва ли имеет нынче какой-то смысл. Тем более — морально-нравственный (а именно морализаторства в пьесе — море, оно плещется в каждой фразе и выходит из берегов в монологах: 150 лет назад феминистические ростки были острейшей темой, а театр чувствовал в себе силы бороться с ложной социальной моралью).

Но есть театральная легенда. Есть роль. И появляются спектакли, использующие, впрочем, «Нору» скорее не как драматический материал (уж больно все наивно!), а как фактуру для стилизации. В позапрошлом сезоне Михаил Бычков поставил «Кукольный дом» в «Белом театре» при музее Ф. М. Достоевского, изящно превратив пьесу в стильную «немую фильму» (гламур начала века), недавно в Москву привозил свою радикальную «Нору» Томас Остермайер: у него это комфортабельный мир дома Хельмеров и его респектабельно-кукольные обитатели — гламур нынешних дней, а в финале Нора расстреливает мужа и топит его тело в аквариуме (женское самосознание за 150 лет эволюционировало!). И о том и о другом спектакле «ПТЖ» писал.

И. Савицкова (Нора). Фото В. Архипова

Теперь «Нору» поставил Александр Галибин.

«Ускользающая красота» — мир этого спектакля. С первых секунд в холодном царстве дома движется, ходит, трагически молчит серьезная, цельная, гордая, поразительной красоты женщина, в сознании которой идет тихий диалог с миром людей, к которому она странным образом почему-то принадлежит, состоя замужем за ничтожным, вздорным, мрачновато-неврастеническим, амбициозным Хельмером (Дмитрий Воробьев). И это бы ладно, так бывает в нашей многотрудной жизни. Но почему эта выдающаяся женщина, понимавшая, что, спасая мужа, поступала вполне нравственно, теряет сознание и искренне перестает общаться с детьми, поверив в то, что может испортить их своей безнравственностью, — все это понять решительно невозможно. Мотивации сбиты окончательно. Ирина Савицкова — чистая Федра, а ее называют белочкой и шалуньей, и ей надлежит в финале уйти из дома, чтобы стать той самой крупной личностью, какой она явлена нам с самого начала.

Холодно-голубоватый свет сменяется розово- теплым, и становятся видны солдатики, мишки и, конечно, куклы, поскольку дом — кукольный. Этот дом заполнен мягкими игрушками, а его хозяйка — жесткая, статная, сдержанная, погруженная в себя. И когда Нора—Савицкова обнимается с большим мягким медведем, это — полная несоединимость противоположных природ. Такую Нору едва ли представишь с детьми, она движется под серебряный перезвон звуковых льдинок, как будто ей аккомпанирует шкатулка Снежной королевы. Или она сама — Снежная королева, которую оторвали от слова «вечность», озаботив земными делами типа поддельного векселя с совершенно другими словами… И что ей тогда падать в обморок? И метаться, выковыривая шпилькой из почтового ящика письмо Крогстада? И ждать чуда, веря, что муж не предаст ее, поддержит, оценит давний акт самоотвержения?

И. Савицкова (Нора), Д. Воробьев (Хельмер). Фото В. Архипова

Т. Кузнецова (Фру Линне), И. Савицкова (Нора). Фото В. Архипова

Приходит мысль о том, что Нору должна играть травести. Или инженю. Условно говоря — Чулпан Хаматова. Тогда импульсивность, детская непосредственность, сердечный порыв — спасти мужа и оберечь отца, не думая о юридических последствиях, — все это получит хотя бы какое-то обоснование, прорисуются мотивы. Тогда есть что играть, куда взрослеть, с каким миром сталкиваться. В спектакле Галибина мир с первых секунд у ног этой Норы, и вся история превращается в ее дефиле, украшенное изысканными костюмами, человеческой сценой Норы и доктора Ранка (Сергей Паршин), незамысловато-"символическим" обыгрыванием кукол и солдатиков (когда говорят про стойкость Хельмера — трогают солдатика, когда про детей — перебрасывают кукол…). Каждая сцена начинается голосами «за кадром», и только чуть спустя «потусторонний» диалог оказывается диалогом живых персонажей. Персонажи эти однокрасочны, несложны (если Хельмер впадает в истерику, то фиглярствует и вскакивает на стул, если Крогстад — Игорь Волков загнан, то глаза его воровато бегают…).

Во втором акте дом пустеет, исчезают игрушки, по голым стенам ползают тени. А в финале, когда Нора, с гладкой прической, в стильном длинном пальто, решается высказать Хельмеру все, что думает об их жизни и объявить о своем уходе, — рабочие начинают постепенно разбирать декорацию, и герои оказываются на голой сцене. Мало того, что это довольно плоская метафора (развал дома), но это еще и прямая цитата из эфросовского «Месяца в деревне», в финале которого, как известно, под 40 симфонию Моцарта разбирали декорацию. Повторять этот ход почти неприлично.

Спектакль А. Галибина красив холодной красотой и высекает мало содержательных искр. Мы любуемся красотой И. Савицковой. А это ли — предмет драматического театра с его перепадами, как завещал Аристотель, от несчастия к счастью и наоборот? В новой «Норе» ничто не возмущает, мало что заинтересовывает. В состоянии созерцания мы пребываем три часа — и выходим из безвоздушной лаборатории на воздух живой жизни. Впрочем, режиссер и не скрывает, что это — лаборатория: над сценой висит абажур, напоминающий лампы в операционных. И каков итог этой художественной операции? Мертвый дом спектакля с самого начала вряд ли подлежал реанимации.

Два сезона программы «Новая жизнь традиции», объявленной Валерием Фокиным как худруком и поддержанная Александром Галибиным как главным режиссером, озадачили: неясно, что такое традиция, но еще более неясно в спектаклях Александринки, что такое «жизнь». Ладно бы — новая жизнь, нет, просто — жизнь.

Июнь 2005 г.