«НЗ»

ЙОРИК ОБЕЩАЛ ПЕРЕЗВОНИТЬ

РАССКАЗ

Рано стемнело. Ледяной дождь остервенело лупил по опавшим листьям, вбивая их в землю. Гараж Полушкина был под окнами его квартиры, и сегодня он предпочел бы сразу «вознестись» на десятый этаж к светящемуся окну кухни, но пришлось огибать огромный этот дом, эту десятиэтажную «великую китайскую» стену, скользя по раскисшей земле к тротуару. По асфальту тоже неслись потоки воды, и Полушкин подумал, что если бы не этот потоп, то он и не догадался бы никогда, что здесь «в горку». Он, задыхаясь, поспешал к дому. От гаража до подъезда было минут пять ходу, но дорога показалась длинной. Дождь падал на зонт отвесно, с грохотом и стекал с него со всех сторон («Как в стакане я», — подумал Полушкин). Наконец он вбежал в подъезд и порадовался теплу. Нажал кнопку, и вода с закрытого зонта стекла на пол лифта и образовала там лужу.

На десятом этаже Полушкин отпер металлическую дверь и аккуратно запер ее за собой. Открывая дверь в квартиру, учуял запах блинов и опять порадовался. «Маня, это я!» — крикнул он. Маней звали пожилую приходящую домработницу, не желающую называться по отчеству. Маня была грузная, со слоновыми ногами, седая, с редкими черными усиками. Блины она пекла виртуозно, квартиру содержала в порядке, работала задешево, о прибавке не заикалась, словом, была чистым золотом, и холостяк Полушкин, намучившийся с предыдущей «хозяйкой», которая уперлась его соблазнить, Маню берег.

Практически, правда, это ни в чем не выражалось (Полушкин был скуповат), но Маня пользовалась неограниченным доверием и ни разу его не обманула. У Мани был один только недостаток — бестолковость в обращении с телефоном: «Звонил женский голос, сказал, что перезвОнит»… Полушкин купил мобильник и успокоился.

Он переобулся, переоделся, вымыл руки и прошел в столовую. Полушкин любил свою квартиру, свою мебель и свою свободу.

Он намазал верхний блин вареньем, свернул его вчетверо, подумал, сложил еще пополам и съел в два укуса. Налил себе чая и следующий блин съел со сметаной. Маня чистила сковородку и слегка пыхтела. Дочистив ее, она, бедная, должна была выйти на улицу под ледяной ливень. Впрочем, Маня жила где-то недалеко, в одном из частных домов, окружавших десятиэтажку.

— Звонил Юрик, — сказала Маня, пыхтя. Полушкин чуть не подавился блином. — Кто? — Юрик. Велел передать, что перезвОнит. — Мои знакомые представляются полным именем, Маня. Он ошибся номером, твой Юрик. — Он назвал вас по имени-отчеству: звонил, говорит, Юрик, как обещал. На днях, говорит, зайду. — Час от часу не легче! У Полушкина почему-то вдруг испортилось настроение. Он положил недоеденный третий блин обратно на тарелку и вытер руки салфеткой.

— Ты не путаешь ничего, Маня? — Я хорошо запомнила, — твердо сказала старуха, и Полушкин понял, что это правда. Некоторое время молчали. Маня чистила сковородку, Полушкин пытался что-то вспомнить, сам не зная что. Барабанил в стекла дождь.

Полушкин встал, пошел в комнату, но в дверях вдруг ахнул, оглянулся и спросил:

— Может быть, Йорик? А, Маня? Маня долго смотрела на него, потом сказала: — А я — как? — Ты сказала Ю-у-у-урик, а может быть, Й-о-оорик? — Ну придет, и увидите — кто. — Придет… — неопределенно сказал Полушкин и ушел в комнату. Сел в темноте в кресло и вспомнил то, чего никогда не забывал. Гулял весь бакинский двор. Рашиду исполнялось восемнадцать. Додик Гусман шлепал его по обритой зачем-то в это лето голове, отливавшей баклажанной синевой, и возглашал: «Бедный Йорик, я знал его, Горацио!» Одному Додику разрешал Рашидка говорить непонятно, обращаться с собой непочтительно и называть себя Йориком. Был Рашид вторым из шести детей Мамедовых, то есть с одной стороны — три брата-подростка и маленькая сестра, а с другой — взрослая сестра. Рашидка, таким образом, был главным мужчиной. Старшей сестры на дне рождения не было: Мариам уехала в Россию, достигнув совершеннолетия, о ней говорили со смесью уважения и осуждения. Полушкин помнил ее — такая же добродушная, как и остальные Мамедовы. Хотя добрее их отца сапожника, умершего два года тому назад, Полушкин не знал никого. Толстая тетя Зульфия плакала тогда и кричала во дворе, взрослые вздыхали, собирали старую одежду, деньги, были готовы чуть ли не содержать семью, но прошло два года, и все как-то утихло.

И вот сегодня Рашидке — восемнадцать, он старше друзей на год, он везучий, его в армию не взяли, потому что он старший у многодетной матери-вдовы.

Двор гуляет, все соседи! И образованные Гусманы (мама говорила — грамотные), и армянская семья, фамилию забыл Полушкин, и Мамедовы, конечно, все кроме легендарной Мариам — та прислала телеграмму и посылку с модной трикотажной рубашкой, в которой и форсил сейчас Рашидка, невзирая на жару. Тетя Зульфия, семеня толстыми, как бы даже без щиколоток, ногами, носила во двор угощенье. И все смеялись над шутками Додика, и светило солнце, потому что осень в Баку прекрасна. Очень хорошо запомнил Полушкин этот день, потому что ему одному было невесело. Он потерял Рашидкин нож, который выпросил позавчера ненадолго, — красивый, с наборной полосатой ручкой и инициалами Р. М. на лезвии. Потерял где-то у гаражей, ползал-ползал, искал- искал — не нашел. В день рождения решил он не говорить Рашиду эту неприятную новость. А назавтра, может быть, найдется нож. Решил так Полушкин и успокоился. И даже весело было. Выпили…

И рывком как-то, без перехода все изменилось — запричитали женщины, протрезвели мужчины, приехала милиция. За гаражами нашли труп. Кто-то по нужде пошел за гаражи, чтобы не подниматься в дом, и обнаружил заколотого мужчину. Менты нашли нож, который безуспешно искал Полушкин, и увезли пьяного Рашидку сразу. Полушкин испугался очень сильно, детективы он читал, как и все, и знал, что на ноже отпечатки его пальцев. Потом выяснилось, что и «пальчики» хозяина были вполне отчетливы, Рашид не отказывался, что нож его, и работы для милиции было немного. Подходила через несколько дней к Полушкину во дворе, плача, тетя Зульфия: «Сходи, мальчик хороший, в милицию, скажи им, что ножик брал, и тебе не будет ничего, тебе восемнадцати нету еще. Рашидику не верит капитан». Но Полушкин окаменел от страха. Запутанное это дело «раскрыли» быстро (несовершеннолетнего Полушкина даже не вызвали как свидетеля) и арестовали по подозрению в убийстве, а потом и осудили Рашидку Мамедова — безотцовщину из многодетной семьи, совершеннолетнего уже с того осеннего дня.

Жизнь перевернулась. После суда подошел к Полушкину младший брат Рашида: «Брат сказал, найдет тебя, когда вернется, по телефону позвОнит». Полушкин пожаловался маме, родители всполошились, и через полгода они жили уже на «исторической родине», в Горьком. Мама скучала по Баку, сильно болела и умерла в девяносто пятом. Отец ненадолго ее пережил. Правда, к этому времени все успокоились — Рашидка (по письмам из Баку) освободился, снова сел. Опять освободился и был осужден снова. «Там не ошибаются», — говорила мама, имея в виду милицию.

Зазвонил телефон. Полушкин вздрогнул и крикнул: «Не бери трубку, Маня!» Он вышел на кухню, щурясь от света. Маня смотрела на него серьезно и внимательно, и Полушкин был благодарен ей за понимание, которое прочел в ее глазах. Стоя он съел, не чувствуя вкуса, холодный блин, слушая бесконечные звонки. Телефон замолчал, и в эту же секунду Полушкин понял, что ему надо бежать, понял со всей отчетливостью. «Маня, — сказал он, — я уезжаю, оставлю тебе ключи и позвоню с дороги». Маня не удивилась, но сказала резонную вещь: «Уж хоть бы завтра, а то темно и дождь». Это было разумно, и хотя трус в Полушкине орал благим матом «беги», Полушкин согласился с Маней и успокоил труса в себе просьбой: «Маня, ты не могла бы остаться у меня переночевать?»

Получив немедленное согласие, вернулся в комнату, собрал документы, взял банковскую карту, наличных немного в двух валютах, пересчитывая деньги, услышал, как Маня звонит по телефону, предупреждая, что не придет ночевать, и удивился, что ей есть кому звонить. «Ничего-то я о ней не знаю, а ее Бог мне послал», — подумал он и прилег, не раздеваясь, на диван, положив все, что собрал, рядом на столик. Он не знал, куда тронется с рассветом, но знал наверняка, что решил правильно.

Проснулся от звонка в дверь, было темно, он успел понять, что еще ночь, услышал Манино шарканье, просипел спросонок безголосо: «Не открывай, Маня» — и резко сел на диване, услышав мужской голос: «Салам, баджи»*. Твердая тройка по азербайджанскому была в свое время у Полушкина — и сочетание ДЖ, мягкое, восточное ДЬЖЬ, и смысл сказанного отозвались в Полушкине ужасом и бакинским детством сразу. Но еще страшнее, чем «салам, бадьжьи», было услышать робкий Манин голос: «Салам, Рашид», — и сквозь слезы ее — «Мен горхурам»**. «Мариам», — укоризненно сказал сиплый мужской голос.

*Здравствуй, сестра (азерб.).
**Я боюсь (азерб.).

Полушкин не смог сказать ни слова, пока Рашид распахивал дверь на балкон и нес его, крепко стиснув, к балконным перилам.

Первый раз Полушкина нашли рано утром возле собственного гаража. Пенсионер со скулящей собакой постоял неподалеку, разглядывая лежащего ничком Полушкина со странно вывернутой рукой, в горстку которой налилось немного дождя, испытывая глупое желание повернуть ладонь и вылить воду. Решив, что дело это не его, старик ушел. Полушкин лежал еще полсуток под дождем.

Мариам с братом не нашли никогда.

ЯГОДКА

Вы только не смейтесь надо мной, мне все-таки кажется, что он меня любит. В глубине души. Сразу не видно. Он грубит, потому что стесняется. Как мальчишка. Ну и что, что пятнадцать лет живем! Некоторые всю жизнь робеют!

Он мне духи подарил. Когда? Сейчас скажу… Таньке — четырнадцать… в девяностом и подарил! Зачем дарить, если чувства нет?

А то, что он мне сказал: «Мне тебя Бог послал», — это вам что? Петушок на палочке? Он тогда из Питера ко мне вернулся. Его эта гадина из банка в Питер увезла, посадила в свой «джип широкий» и увезла. Он же через каких-нибудь четыре месяца вернулся! Ко мне! К Новому году, подарок.

Я его кормить стала, он, ягодка, часа полтора ел без передышки. Осоловел, прямо за столом засыпать стал. Вот тут и сказал. Сам засыпает, а сам говорит: «Мне тебя Бог послал». И отрубился. Я его пока на диван тащила, уронила разок. Он только сказал «осторожно» и не проснулся даже. Это вам как? Сутки спал. Мы с Танькой на цыпочках ходили. Это в девяносто шестом было. Сравнительно даже недавно.

Я ведь тоже не подарок! Как-то шлея под хвост попала: стирай, говорю, сам свои носки! И чего завелась? Невыдержанность какая! Ну он, видно, услышал мою готовность к крайним мерам и скрылся в ванной, ягодка. Я отпыхнула, вхожу, а он носки на руки надел, как варежки, намылил и так делает, как руки моет. Жалко так его! Иди, говорю, отсюда, сама достираю. Грубо так сказала — ни ласки в голосе, ничего. Тоже вот, а женственность где? А потом обижаемся.

А он меня жалеет! Он как-то год не работал, себя искал. В девяносто восьмом искал себя. Весь год. Вот тогда он меня пожалел было. Я ночами полы в офисе мыла, чтобы он себя нашел. Возвращаюсь как-то домой и по косяку сползаю. (Смеется.) Как кукла тряпичная. И вот тогда он спросил: «Устала, Кать?» Негромко так спросил, без грубости: «Устала, говорит, Кать?» Не забыть. Ягодка!

С банкета как-то веселый пришел: Таньке мандаринку принес, мне конфету — внутри коньяк. «Выпей», — шутит. Он добрый, так-то. Это уж в этом веке было. Недавно.

А тут звонил на днях. Из Самары. Вышли, говорит, пиджак велюровый. Как, говорит, вы? Вышли, говорит, срочно: Самара, почтамт, до востребования. Не забывает. Может, вернется еще! Как вы думаете?

(Хочет уйти, возвращается.)

Чего-то я вдруг подумала, а не послать ли его к черту? Я ведь себя тоже не в дровах нашла. Я на лицо симпатичная и на фигуру очень привлекательная. Мне вчера в метро «девушка» сказали. Мужик один. Сзади. Правда, когда я повернулась, он извинился. «Ой, говорит, извините». Все равно приятно, хоть с задницы, а на девушку похожа.

А то пиджак ему! Велюровый! Ишь ты! Да я Таньке лучше перешью. В Самаре пусть тебе пиджаки покупают! Хватит! Ша!

(Хочет уйти, возвращается.)

Легко сказать — вышли! До Самары посылка не меньше недели пройдет, весь ворс примнется. Полотенцами, что ли, переложить? Полотенцами переложу! Небось, обносился, надеть нечего. Ягодка!