А. Чехов. «Сцены из деревенской жизни» («Дядя Ваня»).
Театр ОКОЛО дома Станиславского (Москва).
Режиссер Юрий Погребничко, художник Надежда Бахвалова

В Москве есть один театр, принципиально не совпадающий с энергичным и жестким городом. Это театр Юрия Погребничко, в котором в ноябре прошлого года выгорела основная сцена, но который, похоже, останется жить в самом центре города, в Вознесенском переулке. ОКОЛО не похож ни на близлежащий мир офисов и новодела, ни на мир вычищенных асфальтовых дорожек и хороших машин у входов в дома. Как этому театру удалось остаться верным своей идеологии и когда-то выбранной и любовно охраняемой эстетике — загадка. Ясно только, что предпоследней по времени работе Погребничко — острой и пронзительной «Лестничной клетке» по пьесе Людмилы Петрушевской — зря не дали ни одной «Золотой маски». Хотя бы потому, что спектакль этот, явно не вписывающийся в общетеатральный мейнстрим, выдающимся образом отличается от качественной и скучной режиссуры своих соперников.

Вот и «Дядя Ваня» таков. Наверняка выйдут рецензии характера поощрительного (критики любят Погребничко и горой стоят за его театр), но жалеющего, недостаточного — мол, опять повторение старого, продолжается песня, режиссерский трек №… Дело, видимо, в том, что руководитель театра ОКОЛО верен себе многие годы, а герои его спектаклей словно переходят из одной пьесы в другую, путаются, окликают друг друга из разных времен, дурят голову зрителю, который, впрочем, в этом театре не бывает случайно и «дуриться» рад. Любовь к ОКОЛО — что-то вроде сектантской принадлежности, как пишут критики. Либо есть, либо нет.

В «Дяде Ване», аккуратно стилизованном под японское кино (или японский театр, или восточную ритуальную жизнь — трудно сообразить), зрительская любовь все время подвергается нелегким испытаниям. О зрителе мало заботятся — и эта герметичность придает ироничному и горькому диалогу Погребничко с Чеховым особый вкус. Спектакль идет словно в параллель пьесе, не трактуя ее активно (как сказали бы в случае с авторским театром) и не следуя ей аккуратно (как трудно себе представить сегодня). Выходит отдельная, личная и неуловимая история, которая, по правде говоря, на редкость точна по отношению к смыслу пьесы. На словах этот смысл, как водится, покажется банальщиной, вот и у Погребничко нет императива. Обойдемся без него.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Погребничко вместе с художницей Надеждой Бахваловой, любовно обихаживающей высокие просторы сцены La Stalla (что-то вроде Малой), сочиняет сложный театральный текст, обходясь крайне простыми средствами.

Несколько ударов гонга, несколько тактов ориентальной минималистской «мелодии», и на сцену выходят двое. В каких-то серых, почти до носа натянутых капюшонах, в нескладных пыльниках и неновых жилетках, из-под которой у дяди Вани (аскетичный и самоироничный Юрий Павлов необычайно сосредоточен в этой роли) торчит то, что, видимо, называлось раньше «олимпийкой». На ногах же у них с Астровым (юношеский облик Михаила Палатника совсем не мешает ему играть рокового для присутствующих здесь женщин персонажа) — неслыханная роскошь, кожаные сандалии советского образца, которые можно разыскать теперь разве что в провинции, летом, у пенсионеров «с нашего двора». Сандалии эти здесь носят все мужчины и снимают их, прежде чем взойти на «татами» — посреди сцены положен прямоугольный кусок черного покрытия, служащий тем самым японским «татами», на котором обычно ведутся чайные церемонии.

Двое мужчин, неярких, сдержанных, как будто стертых и в то же время с особенным, цепким взглядом в зал — как будто и не зал перед ними, а герои пьесы, — перебрасываются парой реплик, предлагая друг другу выпить, и уходят, резко развернувшись. Смысл затакта в том, что спектакль начался, незаметно для глаза и совпадая с обычным ритмом — вашей жизни и жизни вашего соседа по узкому и красивому зрительному залу «конюшенной» сцены театра ОКОЛО.

В побеленных, кое-где кирпич проглядывает, стенах, увешанных полуистертыми коврами и матрацами (Вафля — Алексей Мишаков, рассказывая про свою сбежавшую жену, будет показывать на эти стены с репликой «Красота под влиянием времени поблекла»), скоро развернется смешная и печальная череда эпизодов, наполненных подлинной и честной поэзией, столь близкой твоей лично жизни, что вздрогнешь, узнавая и не узнавая хрестоматийный текст.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Текст пьесы, кстати говоря, купирован — но и заявлен спектакль как «сцены». Не беда, что не договаривает своих слов Соня (Лика Добрянская играет безжалостно и строго по отношению к героине), отчаянно швырнувшая черные туфли Елены Андреевны прочь от татами и не спрашивающая о своих волосах и привлекательности у изящной, семенящей, как гейша, красавицы с длинным пушистым хвостом, в мужской черной рубашке, перевязанной шерстяным свитером на манер кимоно. Не играется целиком эпизод минутного падения Елены Андреевны (Татьяна Лосева), не удержавшейся от соблазна вступить в связь с на редкость притягательным доктором Астровым, — зато исполняется короткий, почти ритуальный танец на тему женского самоограничения и целомудрия. Вот Астров резко двинулся к ней, рванул верхнюю пуговицу на рубашке, услышал «Вы что, с ума сошли?», отступил. То же — с двойником Елены Андреевны, безмолвной Еленой Кобзарь, играющей в пару с Татьяной Лосевой.

Странности здесь узаконены, им здесь только и место — в нежной и жесткой структуре спектакля Погребничко. Профессор Серебряков, как следовало ожидать, у Алексея Левинского — умный и совсем не противный персонаж, с настойчивостью сумасшедшего повторяющий монолог шекспировского Призрака, отца Гамлета. А режиссер — как будто в ответ на многозначительность цитаты — разрешает Вафле продолжить тему в качестве Горацио. Сумасшествие заразительно и прекрасно, что тут скажешь. Смысл еще и в том, что все они, и профессор, и Вафля, и молчаливые работники, — с одной улицы, из одного города. Держат друг у друга руку на пульсе, дышат не в унисон, но одним воздухом.

Ходили, исподтишка водочку пили (особенно старался Астров), вытанцовывали странные фигуры, отвязывались по-своему, а потом — стоп, пришло время рассчитываться. Дяде Ване, конечно, не под силу переварить изложенный Серебряковым «проект» с дачами, но вот развязка коллизии опять дана в комическом ключе. Мелодраматическая беготня с заряженным ружьем остается за кулисами, а в качестве ее финала дан фрагмент знаменитого фильма Кончаловского, в котором играл Иннокентий Смоктуновский. «Уберите его от меня!» — визжит киношный профессор, пальба, крики — а на авансцене, спиной к зрителю, сидят в рядок «зрители», и кто-то, чуть ли не Астров, облегченно выдыхает: «Все, кончено». Разошлись по местам, посмотрев самую некрасивую сцену пьесы на сеансе ретропоказа.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

В спектакле Погребничко необычайно сильна энергия молодости — в том настоящем, мужественном виде, какой редко увидишь на сцене. Вот Астров — конечно, особенный, басящий по-мальчишески, беспечный и внутренне горький. Самоуверенный — не зря он так нравится Елене Андреевне, хотя этой маленькой худенькой девушке со скорбно изломанной бровью, кажется, вообще не до увлечений. Ей бы уехать отсюда скорее, послушав напоследок доктора и признавшись в своих нечаянных чувствах.

В финале, когда Серебряков со всеми прощается на японский манер, маменька (Лилия Загорская изображает ее героиней картонных мелодрам, у которой поехала крыша, и носит декольтированное фиолетовое платье) падает ниц, жена целует пол, Соня почти плачет, все кланяются, один Астров — руку жмет и терпеливо выслушивает стариковские напутствия. Серебряков все понял, конечно, про симпатичного доктора и свою хрупкую жену — потому и говорит, что понимает увлечения и порывы Астрова.

Спектакль Погребничко завораживает своей сложной поэтикой (при легкости фактуры), прекрасными и точными ролями, работой с текстом. Текст ведь всплывает — как стихи из памяти, а на сцене в это время струится и мерцает жизнь, остро увиденная, нестандартно повернутая каким-то неправильным и чрезвычайно важным углом. Как будто убрали четвертую стену — и кажется, что вот эти люди имеют к твоей жизни прямое отношение. Не выбросишь из головы.

Май 2005 г.