Т. Стоппард. «Аркадия». Омский театр драмы.
Режиссер Павел Зобнин, художник Евгений Лемешонок

Пьеса Стоппарда — это, конечно, вызов современному российскому театру. Как легкая усмешка над стремлением к постдраматичности, к переакцентировке внимания «со слова на тело», на то, что между словами, на обращение слова просто в звук… Интеллектуальная драма, водопад разговоров, теоретические диспуты, открытое проговаривание тайных желаний, и вообще там только и делают, что говорят, говорят, говорят… Причем в основном про науку, про математику, физику, ботанику, говорят в разных исторических временах, и речь перетекает от персонажей, населяющих загородное графское поместье Дербишир в начале 19 века, к изучающим их потомкам и исследователям века 21-го, и обратно, и снова наоборот. Это перетекание и заставляет тебя напряженно вслушиваться в круговорот мыслей, малопонятных физико-математических идей, наблюдать, как, в каких спорах, сомнениях, дерзновениях, заблуждениях рождается историческое знание, знание людей одной эпохи о том, что было с их предшественниками два века назад.

Ключевое слово здесь «заставляет». В том смысле, что здесь демаркационная линия — сумел тебя спектакль заставить или нет. Это необходимое — и очень трудновыполнимое для, повторимся, отученного от вслушивания в театральное слово современного зрителя — условие. Иначе — захлебнешься в сумятице речевого потока и «Аркадия», лучшая, как считается у литературоведов, пьеса Стоппарда, на сцене из рая превратится в ад.

И. Бабаян (Томасина Каверли), Н. Сурков (Септимус Ходж). Фото А. Кудрявцева

Поэтому, когда шла на спектакль, было, признаюсь, страшновато. Но шла ведь не куда-нибудь — в Омскую драму. В программке значились имена Михаила Окунева, Ирины Герасимовой, Анны Ходюн, Олега Теплоухова… не могут, думала с надеждой, эти актеры выйти на сцену, не обуздав стихий текста, какими бы мощными они ни были. Надежды, к счастью, оправдались. Обуздали, освоили, присвоили, сделали все эти рассуждения о графиках, теоремах, уравнениях, итерациях органичными, живыми, полными естественного человеческого чувства событиями. Событиями познания, в котором эрос как интенция, страсть, тяготение играет, доказывают в спектакле, не меньшую роль, чем в той сфере, которая ему обычно отводится в представлениях людей.

Этому процессу, бесспорно, помогла сама гуманистическая организация пространства. В первую очередь то, что эту масштабную во всех отношениях пьесу авторы спектакля — режиссер Павел Зобнин и художник Евгений Лемешонок — неожиданно расположили на малой сцене. Надо ли специально говорить, что здесь, когда не надо думать о последнем ряде большого зала, можно сосредоточиться на другом, существовать по-другому, легче быть ближе, теплей, понятней.

Огромный стол, чуть не в две трети сцены, вокруг которого происходят события пьесы, становится здесь не только местом ученых занятий. Весь знаменитый Сидли-парк, где творятся карнальные объятия и другие страсти обитателей загородного дома, с его зелеными холмами, деревьями, кустами, лужайками и бельведером расположился в виде макета на его поверхности. Ничуть не смущаясь появляющихся по ходу событий тут же книг, тетрадей, рукописных и отксерокопированных бумаг, гусиного пера с чернильницей и планшета, видеокамеры, яблока, которое кусают героини разных эпох, и черепашки, сменившей за два столетия только имя.

Сцена из спектакля. Фото А. Кудрявцева

Эпохи постепенно — и музыкально, когда одна тема перетекает из одного времени в другое, и по содержанию предмета интересов героев и творящихся с ними событий — сближаются. Потому в финале, когда за этим столом оказываются уже все главные, вне зависимости от времени жизни, герои, разговаривая друг с другом почти одновременно, проступает понимание, что для человеческого существования в его глубинном основании не так уж и важна разница между гусиным пером с чернильницей и планшетом. По крайней мере для людей, тронутых крылом эроса познания, чокнутых на этой страсти, хотя совсем не чуждых и желаний «слишком человеческого».

Правда, «слишком человеческого» в спектакле как раз не хватает. И это очень жаль. Потому что прелесть пьесы Стоппарда в том, что там между героями зашкаливает напряжение совсем не только теоретического свойства. Одновременно они все в плену силовых линий эроса в самом расхожем понимании слова. Они любят, влюблены, страстно желают, но, как мимоходом замечает не самая интеллектуальная героиня пьесы: «У Бога особое чувство юмора. Он обращает наши сердца к тем, кто не имеет на них никакого права». И, добавим, к тем, чьи сердца не обращены к «нашим» взаимно. Это переплетение двух стихий — страсти познания и любовной страсти — создает объем виденья природы человеческой жизни вообще, в разные эпохи, и обостряет тему танатоса — «конца света», которой не могут не коснуться в своих исканиях мыслители всех времен.

М. Окунев (Бернард Солоуэй), И. Герасимова (Ханна Джарвис).
Фото А. Кудрявцева

Этим сниженным, по сравнению с возможностями, которые дает пьеса, накалом чувственности отмечены, пожалуй, все персонажи, кроме одного. Одной, но, может быть, самой главной. Очевидно, что роль Томасины Каверли, младшей представительницы графской семьи, — самый большой в пространстве пьесы вызов актерскому мастерству. Сыграть 13-летнего ребенка позапрошлого столетия, к тому же гениально одаренного, чья гениальность при этом нисколько не деформирует ее детскую открытость, наивность, временами растерянность, временами нечаянную даже в повседневных делах прозорливость («Вам не следует быть умнее старших. Это невежливо», — замечает ей учитель… «Прости, Септимус. Я не нарочно»). Ирина Бабаян пробегает по дорожке истории недолгой жизни своей героини удивительно легко и естественно, она мила без жеманства, умна без умничанья, трогательна без осознанного желания тронуть. Ее первая влюбленность в учителя — в финале мы встречаемся с ней в ночь накануне ее семнадцатилетия — вызрела в ней настолько органично, она так открыта, прямодушна и всепоглощающа, что, может быть, именно поэтому Септимус и не пришел, несмотря на мольбу, этой ночью к ней в спальню и огонек свечи на ее окне потушить оказалось некому. Что стоило им обоим жизни — ей в буквальном смысле (она, как мы узнаем из исследований потомков, сгорела в эту ночь), ему в бытийном — сошел с ума, стал отшельником.

Септимус Ходж Николая Суркова — тонкий, изящный молодой человек, вполне умен, слегка рассеян, скорее деликатен, чем язвителен. Его реакции в принципе точны и интересны. Но — хотя «недо-», особенно в театре, почти всегда лучше, чем «пере-», — в данном случае жаль, что с таким блеском выписанный драматургом персонаж не заиграл всеми возможными гранями своего обаяния, остроумия, что в нем оказалось как бы недопроявленным то глубокое чувственное тяготение, с которым этот блестящий умник, друг Байрона, ничего не может поделать, что придает его молодой жизни привкус истинного трагизма.

А. Ходюн (леди Крум). Фото А. Кудрявцева

Предмет же его тяготения в спектакле представлен предельно убедительно. По такой леди Крум действительно можно сойти с ума. В спектакле немало разговоров о времени, о том, что оно может/не может не только «тик-так», но и «так-тик». Когда видишь уже не первый и, может быть, даже уже не второй десяток лет на сцене Омской драмы редкой красоты актрису Анну Ходюн, то понимаешь, что со временем у нее отношения какие-то не совсем такие, как у обычных людей, другие. Здесь очевидно «так-тик» — алебастровая кожа лица, шеи, рук, плеч, аристократическая осанка, легкая безупречная походка, жесты, все это еще в обрамлении потрясающе подчеркивающих стройность, молодость, упругость тела костюмов разных цветов и кроев. Разве что Байрон может не заболеть такой женщиной!

В группе современных героев пьесы фокус направлен на отношения двух исследователей, приехавших в Сидли-парк для восстановления событий времен Томасины—Ходжа. Дуэт Бернарда Михаила Окунева — Ханны Ирины Герасимовой особая радость спектакля. Их непростые отношения, понимания-непонимания, во многом общие и в чем-то разновекторные стремления, несовпадения акцентов познавательных целей, наконец, личные притяжения-отталкивания — благодаря всему этому мы попадаем в центр захватывающих этических коллизий внутри научного сообщества. Актеры живут в этих словесных массах научных перипетий абсолютно как дома, говорят, как дышат, даже без оглядки на способность зрителя успеть за ходом мыслей их персонажей. Валентайн Каверли — обитающий здесь графский наследник и ученый — тоже по-своему активно участвует в процессе адекватной реставрации жизни своих предков. У Артема Кукушкина это странный, временами как будто слегка, по сравнению с основными оппонентами, стертый, не совсем внятно изъясняющийся молодой человек, обнаруживающий тем не менее удивительно точную ироничность и остроумие.

И. Бабаян (Томасина Каверли), Н. Сурков (Септимус Ходж). Фото А. Кудрявцева

И опять о том же. У Стоппарда эти герои вступают не только в теоретические и научно-этические отношения. Ханна, которой у автора «под сорок» и которая как будто действительно (по крайней мере она пытается всех в этом убедить) увлечена исключительно познавательными сюжетами, здесь предмет всеобщего эротического тяготения. Ее в самом неожиданном месте идейного противостояния зовет «в койку» сам Бернард, в нее влюблен младший потомок графского рода немой мальчик Гас, наконец, Валентайн называет ее своей невестой, и это не совсем уж шутка. Восемнадцатилетняя Хлоя Каверли (в спектакле — Вера Фролова), в свою очередь, при первом взгляде на Бернарда заявляет, что «сексуальной энергией, которая в нем так и кипит», она в свое время начнет активно пользоваться. Несовпадение возраста главных исполнителей и более молодых героев — может быть, тому причина, но эта «нехватка» чувственной природы отношений персонажей опять же уменьшает объем жизни людей, представленных на сцене.

Сцена из спектакля. Фото А. Кудрявцева

Мальчик Гас Каверли Андрея Агалакова, хоть и поглядывает временами с нежностью на Хлою, здесь озабочен прежде всего другим — фиксацией предметов, событий, их участников на видеокамеру, проекцию которой мы почти постоянно наблюдаем в разных масштабах и ракурсах на экране. Как этим материалом будут распоряжаться исследователи будущих времен — кто знает? И будут ли они вообще? Тема танатоса в спектакле тоже не последняя.

Июнь 2021 г.