С. Баженова. «Герб города Эн».
Камерный театр Малыщицкого (КТМ).
Режиссер Петр Шерешевский, художник Надежда Лопардина

Год назад, когда все сидели по домам, КТМ — чтобы не сойти с ума от бездействия в самоизоляции — устраивал «Читки в полночь». Актеры под руководством режиссера Петра Шерешевского читали в окошечках ZOOMа современные короткие пьесы из конкурса «Stories», читали с листа и без каких-либо эффектов (ни тебе видеографики или еще чего-нибудь навороченного). Я, признаюсь, на эти полчаса приникала к экрану, как к источнику чистой воды. Подкупала интеллигентная манера работы с текстом, грустная и ясная интонация, внятность месседжа. Пьесы, естественно, были разные и про разное, но в памяти сейчас осталась общая атмосфера неброских, беспафосных читок. Это не был проект для пиара, люди занимались профессией, во-первых, и исследованием сегодняшнего человека во всей его странности, зыбкости, во-вторых.
В нынешний постизоляционный сезон КТМ выпустил две премьеры по современным драмам, подтвердив свой стойкий интерес к новым текстам, взаимодействие с которыми, сценическое их претворение — само по себе сюжет. Пьеса «Герб города Эн» Светланы Баженовой написана в 2018-м, она впервые попала на петербургскую сцену, и здорово, что познакомил нас с ней именно Шерешевский. Режиссеру оказалась близка внутренняя дихотомия текста: рядом с линией как бы правдоподобного (впрочем, тоже не вполне) существования героев мерцающим пунктиром протянута линия, которую никак не воплотить бытовым способом. В ткань пьесы инкрустированы фрагменты, похожие на сценарий: с высоты птичьего полета мы видим пустынную главную площадь города Эн, ее медленно пересекает один из героев, приближаясь к знаменитым воротам, на которые и должен быть установлен герб, давший название пьесе. Ремарки написаны в едином сказовом ритме, они дают ощущение какого-то иного, почти космического, взгляда на мир, на персонажей и на их жизненный путь: «Рассвет. Только что прошел дождь. Пусто. Никого. Только маленький Торик идет через площадь, идет к воротам с деревянным щитом. Торик несет щит, как Иисус нес крест. То есть как бы смиренно и согнувшись под тяжестью. Площадь огромная. И Торик очень долго идет к воротам. Идет, идет. В первых лучах. По мокрой брусчатке. Отражается в брусчатке. В совершенной тишине. Можно даже подумать, что никого больше нет на белом свете»… (Можно ли отразиться в мокрой брусчатке?..) В спектакле эти фрагменты решены средствами не драматического, а, скорее, кукольного театра: артист ведет своего персонажа — кусок обоев с рисованной тушью фигуркой — по лакированной черной плоскости, а напряженно-волнующая музыка и интонации голоса, зачитывающего ремарку, отсылают в какую-то советскую даль, в старую радиопередачу вроде «Театра у микрофона». Да, время в городе Эн затормозило, забуксовало. Все происходит в наши дни, но ощущение, что жители застряли в безнадеге и безвременье. Музыка из любимых с детства мультиков, раздающаяся из телевизора, и та звучит неизбывно тоскливо, как будто одинокий несчастный ослик Иа все смотрит и смотрит на свое печальное отражение в луже, так и не дождавшись ни друзей, ни подарков.
Петр Шерешевский и художник Надежда Лопардина открывают в пьесе нечто беккетовское. Когда зрители попадают в зал, в вытянутое узкое пространство, полностью упакованное в белый тюль, они сразу видят персонажей: торчащие из массивного черного ящика головы Торика (Олег Попков) и Лизы (Алина Кикеля). Как и закопанная по грудь в песок Винни из «Счастливых дней» Беккета, они словно не замечают странности своего положения. Еще один персонаж — Тошик (Андрей Жилин) — сидит на площадке отдельно, играет в компьютерные стрелялки, не обращая ни на что внимания, и первую свою реплику подаст неожиданно только минут через двадцать после начала спектакля.
Место действия у С. Баженовой — тесная, заставленная старой мебелью квартира с коврами, пропитанными многолетней пылью. Жилье, когда-то бывшее домом, теперь перенасыщено ненужным, мертвым бытом, засыпано прахом ушедших времен. Сценограф сохраняет приметы и предметы бытовой обстановки, но по-новому выстраивает систему из знакомых элементов, меняет местами внешнее/внутреннее: двухэтажный дом черного цвета становится черным параллелепипедом внутри сценического пространства, тюлевые занавески перемещаются на стены и на пол, и к ним оказываются приколоты куски бледных обоев с вырезанными из старых иллюстрированных журналов репродукциями Боттичелли, портретами Фрэнка Синатры и Берта Кэмпферта (композитор, написавший знаменитую песню «Strangers in the Night»). А комната, из которой ушло семейное счастье, превращается в ковровую «нору», где можно жить, только согнувшись в три погибели: черный ящик-дом в какой-то момент открывается, передняя стенка с грохотом падает и обнажает нутро, обвешанное и устланное коврами с орнаментом и оленями.
Тамара, жена Торика, бросившая его и съехавшая из этой пыльной, провонявшей краской-серебрянкой квартиры, на самом деле расстаться с мужем не в состоянии, и куски домашних ковров, как клочки сброшенной шкурки, так и остаются в ее одежде, вшиты в костюм. Героиня Светланы Балыхиной, худая женщина с бантиком на маленькой изящной голове, с осанкой бывшей балерины, истеричными нотками в голосе, со слегка безумным взглядом, устремленным в неизвестную даль, всякий раз появляется внезапно. Ее продолжает тянуть в этот дом, как в покинутый рай, «русский народный Эдем» (так иронично, но и с вызовом именует свое былое семейное счастье Торик). Надежда на то, что муж как-то очнется от своих чудачеств, переходящих в манию, все еще живет в Тамаре, хотя абсолютно ясно: лучше — не станет. Никому.
Молодая пара снимает оставленную Тамарой комнату и поселяется рядом со странным хозяином. Они за ним наблюдают, Лиза со спокойным любопытством, Тошик со скрытым под маской полной невозмутимости отвращением. Ему здесь вообще очень плохо — пыльное и чужое место. Тошику тошно. Депрессия ли это, болезненная апатия или парализующая лень, непонятно, только персонаж Жилина приклеен к своему крутящемуся креслу и экрану ноута. А Лиза — «приклеена» к нему самому. Любит его настолько, что готова всю жизнь провести, просто глядя в его затылок. Она со своим высшим образованием работает уборщицей в детском саду, уходит на три часа по утрам, пока ее возлюбленный спит, чтобы поскорее вернуться — кормить его, ласкать и ждать ответной любви. На словах ее как будто нет, Тошик говорит одни гадости. Но занудную перебранку персонажей отрицает их пластическая жизнь — осторожные, чувственные сплетения и расплетения, приникания друг к другу, касания. Гибкая Лиза в тренировочных штанах и фатиновой юбочке-пачке — существо амбивалентное, исполненное внутренней силы и надломленное одновременно. Она бодро и бесстрашно смотрит прямо в лицо жизни, в которой радость «обладания» Тошиком обязательно оборвется. Лиза словно замерла в этом кратком миге призрачного счастья среди грязных ковров и уродливых деревянных фигурок, как девочка — на шаре. Пьет коньяк чайными чашками, поет под гитару, как Холли Голайтли, и улыбается сквозь слезы улыбкой Джульетты Мазины. Алина Кикеля сыграла отменно, ее Лиза драматична и глубока. Диалоги Лизы с главным героем Ториком — несущая конструкция спектакля.
Резчик по дереву Торик, долгие годы кормивший семью, выпиливая гномов и зверушек для детских площадок, а также пошлые садовые скульптуры для дачных участков богатых людей, работает над самым важным проектом своей жизни — он создает герб для городских ворот. Его избрали. Ему поручили. Ему доверили. И вот он трудится в своей мастерской, забросив другую работу, забывая как следует поесть и помыться, не желая даже тратить время на натягивание брюк — так и ходит целыми днями в трусах. Достал для герба самую качественную древесину и самые лучшие краски, а для фигур стрельца и казака, которые будут держать щит, избрал самые подходящие модели — решил вырезать им лица своих сыновей, Мишки и Антона (в спектакле артист, говоря об этом, указывает на кого-то из зрителей первого ряда — вот как хочешь, так и понимай, может, на гербе будет кто-то из нас, сидящих в зале). Это дело, которое Торик называет миссией, лишило его покоя и заставило пересмотреть все прежние дела, отношения и, главное, жизненные ценности. Оказалось, все было ерундой… Может быть и так.
У героя Олега Попкова грустное лицо постаревшего Пьеро. Его уверенность в том, что он еще способен совершить нечто великое, нелепа, забавна и абсурдна. Это сугубо драматичный персонаж, в котором уживаются противоположности. Артист играет так, что раздражение от невесть что себе напридумавшего Торика тут же сменяется сочувствием к нему, пониманием несбыточности его мечты и острой жалостью к человеку, из последних сил держащемуся за воздух. Страшна своей безысходностью сцена, в которой отчаявшаяся Тамара задает вопрос: а к какому сроку ты должен выполнить работу?.. Выясняется, что с категорией времени и вправду что-то стряслось. Торик живет в своем измерении месяцев, дней и часов. Резчик даже не знает, прошел ли уже Праздник Города, к которому он спешит сделать герб, или он еще в будущем. Не знает, когда ему положено представить свое творение городу и миру. Но на самом деле этот труд окончен быть не может!
Тамара говорит, что герб Торика никому не нужен, его никто не ждет, на воротах установлена какая-то халтурная безвкусица, которая всех устраивает… Да полно, и существовал ли заказ на герб где-то кроме воображения героя? Или это метафора некой «священной жертвы», к которой «требует поэта», то есть — художника, Аполлон, призывая отринуть все ради великого искусства, несущего свет и добро людям… В спектакле размыта грань между реальностью и чем-то иным, неназываемым. Словами говорится одно, сценический текст транслирует иное, и так рождается пространство неконкретных смыслов. Бытовые детали помещены в условную среду, и столкновение натурального с игровым создает особенный язык спектакля, творит его поэзию. Настоящие оладьи, которые Лиза жарит на завтрак себе и Тошику, так же уместны здесь, как невозможно прекрасная песня Синатры «Strangers in the Night», которой неистово подпевают все герои (а женщины еще и танцуют под эту нездешнюю музыку, положив руки на невидимые плечи воображаемых кавалеров). Посреди спектакля на сцену внезапно выходит женщина в ярко-оранжевом защитном костюме со светоотражающими полосками (и при этом — с кружевным воротником). Она произносит диковатую речь, состоящую из реплик соседки Нади, предлагающей рамы для теплицы и семена для рассады, и отрывков из трактата Кэти Чухров о кризисе мимезиса, об отказе от миметических практик — то есть об отказе изображать подобие реальности, о стремлении не играть, а быть. Актриса Светлана Циклаури потрясающе органично, не комикуя, отрабатывает этот «вставной» номер, блестяще придуманный Шерешевским (в пьесе Надя с семенами существует, а вот Чухров с мимезисом — нет). Спектакль как будто сам себя проясняет, рефлексирует на тему природы современной драмы и ее воплощения на сцене и делает это с театральным шиком. А абсурдность сцены оказывается абсолютно естественной в общем течении действия.
Поверх вполне узнаваемого сюжета из жизни людей российского захолустья режиссер выстраивает почти мистериальную историю о творце, готовом взойти на свою Голгофу (по мокрой брусчатке, отражаясь в брусчатке). О выборе и жертве, о любви, которая хочет спасти, но не всегда может. Торик лежит, вытянувшись на матрасе, как снятый с креста Иисус, Тамара нежно обтирает его тело губкой и расчесывает его седую бороду, прикладывает ухо к груди — дышит, не дышит… Она не оставит своего мужа, как бы он ни гнал ее прочь, как бы она сама ни желала ему сдохнуть. «Я типа твое бомбоубежище, если что», — говорит верная Лиза своему Тошику, когда он от нее сбегает к маме в Новосиб. Да, любящее сердце женщины — это такое спасительное место, оставленное про запас на всякий случай, если судьба совсем достанет. Вот и смешная, немножко жалкая, нелепая Тамара хочет быть бомбоубежищем для такого же нелепого Торика. В финале эти двое сидят рядом, неловко вытянув ноги, в своей тесной коробке с коврами и теликом. И воодушевленный голос, звучащий как будто из старого радио, рассказывает: «Торик, наконец, добирается до ворот. Он лезет на ворота, все так же, с щитом на спине. У ворот нет ни лестниц, ни выступов, ничего, что могло бы облегчить Торику задачу. Он падает, бьется, царапается. К вечеру только он взбирается на ворота. Торик низвергает уродливый герб и водружает свой».
Может быть и так. Может быть.
Май 2021 г.
На семнадцатом Володинском фестивале было показано два спектакля по пьесе Светланы Баженовой «Герб города Эн». И если спектакль Павла Зобнина был движением в сторону психологического реализма, то Петр Шерешевский идет по пути иронии, эксцентрики, гротеска. Поэтому Торик (Олег Попков) похож на гнома весьма карикатурно — оранжевая рубашка с коротким рукавом да синие шорты на лямках.
На белоснежных марлевых занавесях расположились цельные и фрагментарные куски произведений искусства, приклеенные к обрывкам обоев — например, разорванное пополам «Рождение Венеры» Сандро Боттичелли. Кажется, что реального мира больше не существует. И это принципиально, ведь ключевая тема для режиссера — эскапизм. Причем эскапизм не просто как побег от реальности, а как отрицание любой реальности, кроме своей собственной. Даже забота Лизы (Алина Кикеля) о Тошике (Андрей Жилин) до определенной степени эскапична — она кормит его с ложечки, повторяет заученные фразы об успехе, поет о своем возлюбленном под гитару, точно музыкант в метро. Все это только укрепляет в Тошике чувство собственной мужской нереализованности, которую он упорно пытается компенсировать агрессией и игрой в шутер. Их комната предстает в виде черного ящика, внутри устланного советскими коврами сверху донизу, с маленьким старым телевизором и подушкой. Кроме того, герб оказывается в зрительном зале — вот уже печальный, усталый, нервозный Торик выходит за алую ленточку и показывает Лизе с Тошиком зрителей с первых рядов как казака и фузилера. Да и сами герои превращаются в деревянные фигурки, которые актеры по очереди передвигают на проволоке под томный голос рассказчика — он делит с актерами ремарки.
Весь спектакль сопровождается мелодиями из советских фильмов и мультфильмов — особенно часто возни
кает тема из «Винни-Пуха», которая под финал истерически искажается. Кажется, через эту иронию и проскальзывает русский народный Эдем (случайно ли, что Торик пропустил слово «народный» в своей речи?). Эдем этот соткан из разорванных картин, мультфильмов, ковров, советских мелодий и деревянных фигурок.
Второстепенная героиня Надя (Светлана Циклаури) возникает в оранжевом комбинезоне вахтерши и между репликами о помидорах и картошке вдруг читает короткую лекцию о кризисе мимесиса, подражания. Да, ведь именно в этом корень нереализованности художника Торика — весь мир насквозь искусственный, фальшивый, и истории о доброте теперь такие же сказочки. А кроме творчества у него ничего нет. И Тамара (Светлана Балыхина) то издевательски пародирует торжественность водружения герба, чуть приплясывая, а то омывает Торика, точно покойного, и плачет ему в плечо, сказав, что никому не будет дела до герба-шедевра. Тошик же покидает свою Лизу, которая пытается принять этот мир как абсурдную данность — она в спортивном костюме и оранжевой пачке. Но кажется, что только в черном ящике комнаты эти люди и могут быть нужны друг другу, ведь мира для них больше нет — он превратился в пыль.