В. Сорокин. «Первый субботник».
Театр «Организмы» и Площадка 51.
Художники и авторы спектакля Владимир Антипов, Алексей Забегин, Антон Батанов, Александр Панфилов, Катерина Мельникова, Евгения Долгова, Александр Бянкин, asp_id

Театр «Организмы», исследующий простейшие театральные и художественные формы от концерта до перформанса, поставил четыре рассказа писателя-концептуалиста Владимира Сорокина. Что может быть органичнее? И тот и другой существуют на сломе фигуративности и абстракции, последовательности и хаоса, речи и смысла. И тот и другой концептуально отталкиваются от определенной нормы, которую в своих произведениях благополучно преодолевают. Сорокин, исследуя советские, а впоследствии и русские стереотипы через иронический подтекст высказывания, использует языковой слом повествования как фундаментальную подмену, позволяющую ему мгновенно переходить из психологизма в насмешку, сатиру, гротеск. Театр «Организмы», преодолевая общепринятый театральный подход к материалу через сценический текст, наполненный ироническим остранением, переводит пафос существования в абсурдную поэзию бессмыслицы.

Другими словами, через очевидный стилистический прием и тот и другой работают с отрицанием очевидного, его высмеиванием, а значит, и с критикой той самой нормы, что существует для обоих в качестве точки отсчета творческого импульса. И в этом смысле ранняя соцартистская деятельность Сорокина с ее уходом в частную жизнь от вездесущего ока общественности (а вместе с ним и Кабакова, и Пригова, и всех московских концептуалистов) закономерно продолжается в творчестве театрального коллектива «Организмы», который, как это ни парадоксально, остается при этом ярким представителем андеграунда.

И здесь все дело снова в «норме». Для сегодняшнего театрального ландшафта таковой является фиксация потоков сознания автора, не имеющих очевидной сюжетной линии, а то и вовсе обходящихся без нее, или же замысловатое путешествие по вселенной собственного сознания, лишь пунктиром намекающее на событийную канву взятой за основу литературы. Символом этого тренда, на мой взгляд, может быть Митя из спектакля Петра Шерешевского «Дания тюрьма» по пьесе Аси Волошиной. Главный герой здесь почти весь спектакль держит в руках лемановскую оранжевую библию постдраматического театра (мы помним, что Гамлет вернулся на родину из университета), периодически возникая в сознании героини непрожитыми воспоминаниями. В подобных работах сценический текст часто существует лишь как контекст прочитанного, где явлен образец иной невербальной коммуникации, завязанной на принципах эстетики VR, когда «обращать очи внутрь себя» означает свободное хаотичное существование в пространстве постпамяти — витиеватого процесса, основанного больше на воображении, чем на реальной событийности, формирующей сложного человека.

В. Антипов в спектакле. Фото Ф. Попова

Подобных спектаклей много, и надо признать, что когда-то новый тренд стал мейнстримом. А быть сегодня в авангарде — значит нечто большее, чем простая саморефлексия. Значит брать в основание большую литературу, заниматься постижением ее языка, извлекать сопряженные с реальностью смыслы. Значит обращаться к теме жизнеподобия с положенными в этом случае гибельными страстями и изматывающими отношениями, конфликтностью, содержательной внутренней событийностью и глубоким увлечением токсичным человеком как возможностью раскрыться через него самому. Значит стремиться к той жизни, в которой мы все трагически пребываем, — с ее культом силы, лжи и ненависти. И неважно при этом, кто ты — непризнанный художник, ломающий форму, или авторитетный интерпретатор, существующий в матрице психологического театра.

Так, традиционный театр в лице, например, Льва Додина, продемонстрировав снова небывалую способность трансформироваться, взял за отправную точку роман «Братья Карамазовы» главного психолога-мистика конца XIX века Федора Достоевского, создав интеллектуальный графичный триллер о процессе создания той самой сложной личности, которой выпадает возможность возлюбить не того, кто приятней, а того, кто в данный момент оказывается ближе. И вот стоит в пустом пространстве вселенной Алеша Карамазов со всей своей необъятной любовью, которая ведет его прямиком в ад (уж не из него ли появляются все персонажи спектакля, кроме него самого?).

Почти в таком же пустом пространстве условного кабинета номенклатурного работника с признаками тщательной музейной реконструкции (выгородка при этом не скрывает своего искусственного происхождения — видны деревянные упоры, а наркомовская зеленая лампа соседствует здесь с рижской радиолой «Ригонда») будет стоять и Владимир Антипов, поименованный в программке как Чтец-личинка, — плотный, коренастый мужчина, с задумчивым, устремленным за горизонты внешнего и внутреннего мира взглядом и революционным оскалом. Все, что произойдет с ним дальше, является по сути дела инициацией, связанной с четырьмя ритуальными действиями жизни — отказом от малого ради великого («Прощание»), вливанием в коллектив («Первый субботник»), возмужанием («Поминальное слово») и окончательной победой над разумом («Кисет»). Трудно не признать, что даже в такой конспективной форме фабула спектакля кажется выстроенной очень по-сорокински, с тем самым резким сломом стиля, с симптоматичной деконструкцией языка, с реверсивным движением жизни при несомненной вере персонажа в правильность идеологии.

А. Забегин, А. Бянкин в спектакле. Фото Ф. Попова

Однако в соединении выбранных для спектакля четырех рассказов вычленяется вполне внятный сюжет — во всяком случае, их сквозное содержание такому событийному ряду никак не сопротивляется, задавая развитие истории через ее узловые фазы. Итак, юный номенклатурный работник прощается со своей малой родиной и уходит на повышение, где попадает на свой первый субботник. Но время никого не щадит, и вот ему уже приходится хоронить своих старших товарищей, а там и самому идти в бой — до победного конца. Перед нами вполне типичный путь подрастающей смены «вшей», ведро с которыми возникнет как образ всей правящей элиты, выведенной в спектакле в лице Старшего и Младшего номенклатурного работника, которые появляются в клоунских интермедиях между рассказами, — и это еще одна сквозная история спектакля, его сверхсюжет, ставший, как мы увидим в финале, метафизическим воспоминанием для героя о том, откуда он вышел, и тревожным предчувствием, кто придет на его место после. И такой поворот в сторону исследования темных материй человеческого существования на театре, безусловно, связан с сегодняшним временем и его безрадостной атмосферой, его новой «нормой».

Грубая физиология, которая еще не так давно виделась лишь как литературный троп, призванный шокировать читателя, сегодня рассматривается как новый излом жизни, резко раскрывающий зрителю глаза на действительность. В этом смысле, конечно, безусловно прав Дмитрий Быков, когда говорит, что «эпоха по-настоящему сравнялась с текстами Сорокина только теперь, когда власть занимается уже чистой опричниной». И спектакль «Первый субботник» выступает здесь в качестве приквела к творящемуся злу, показывая омерзительное и неестественное рождение всей этой нечисти в сапогах, кителях и каракулевых «гоголях». С ужасом думаешь, неужели и эти из той же шинели?

Сценически происходит это до удивления просто и стилистически точно. К примеру, в заглавной новелле «Первый субботник» дверь в кабинет резко открывается и в него быстро входит радостный человек, расстегивающий на ходу китель и остающийся в итоге в нательной майке, поверх которой двумя черными лентами пружинят подтяжки для брюк. Прежде чем этот лоснящийся радостью Чтец-личинка начнет свой рассказ, он поднимет несколько раз гантели, сделает зарядку, словно разминаясь перед рабочим днем, и съест целое спелое яблоко — перед нами само воплощение розовощекого героического начала, полностью готового к труду на благо общества. Так, предельно гиперреалистично, с выписанной достоверностью обобщенного художественного образа внезапно оживает перед зрителем герой повествования, молодой управленец, которому зритель начинает доверять. Но о труде ли пойдет речь?

В. Антипов в спектакле. Фото Ф. Попова

Как раз здесь и происходит тот самый «слом» приема. В звучащий со сцены соцреалистический литературный текст внезапно входит какая-нибудь патология, связанная чаще всего с сексуальным насилием или другим недопустимым для «нормы» общества стыдным действием. В новелле «Первый субботник» (название каждой титрируется на стене кабинета) все герои означенного в заглавии мероприятия начинают салютовать новобранцу, выпуская по очереди и на все лады газы. Подобное происходит в каждом отрывке. В «Прощании» лирическое воспоминание сменяется резким отказом от прошлой жизни через красочное описание мужского полового органа, «Поминальная речь» превращается в рассказ об обряде посвящения героя в мужчины через гомосексуальный контакт, а «Кисет» из повествования о подаренном зазнобой табаке, который она наказала выкурить только в случае победы, превращается в мучительный и исступленный процесс телесного разложения героя.

С другой стороны, сквозной сюжет спектакля можно воспринять и как воспоминание, метафизическое возвращение героя к точке обнуления, что звучит еще более ужасным итогом, — но ведь и это тоже правда! Чтец-личинка Владимира Антипова заступает на некую должность, входя в кабинет его полноправным владельцем. И все здесь ему знакомо — портреты двух номенклатурных лидеров, висящие по сторонам окна, старенькая радиола, массивный партийный стол с зеленой лампой, даже красноречивый вид из окна на глухую кирпичную стену. В его взгляде, переходящем от предмета к предмету, сквозит ностальгия — бывал он в этом кабинете не раз, а теперь и сам сидит за начальственным столом. И все эти рассказы о первой любви и субботнике, о смерти важного в его жизни человека и об окончательной победе над врагом заканчиваются полным и катастрофическим расчеловечиванием. Персонаж буквально становится текстом Сорокина, растворяется в нем. В последней новелле «Кисет» герой Антипова пытается выйти за пределы заданного текста, хватая в руки телесуфлер с бесконечно ползущими строками, и безостановочно произносит слова, теряющие смысл и выдаваемые сплошным потоком возбужденного сознания, не находящего выхода из зацикленного речевого потока. В итоге персонаж превращается в фантом, иллюзию, очередную хтонь параллельного мира.

Традиция соблюдена. Мертвый герой рожден от мертвых же героев, сошедших с висящих на стенах портретов номенклатурных работников и существующих словно в искаженном поле воспоминаний. Чтец-личинка как будто ощущает рядом чье-то присутствие, но взгляд его никого не видит, проходит сквозь.

Сцена из спектакля. Фото Ф. Попова

Создатели «Первого субботника» в точном следовании духу Сорокина зашли на поле искусства соц-арта с его непременной деконструкцией властных притязаний, при этом пародируя жесты и приемы советского быта — все эти зарядки, гантели, газеты «Правда» и оглушающие марши вместе с низким глубоким басом Шаляпина, звучащим с заезженной пластинки. Но пародия здесь существует как элемент ирреального и абсурдного существования в поле точного психологического портретирования эпохи. Все эти шаблонные позы строителя коммунизма, известные всем, кто жил в советском времени, неожиданно оживают и звучат уже не откровенной иронической интонацией, а психологическим гротеском, при помощи которого в спектакле создается сверхсюжет истории, пожалуй, самый страшный из всех — рождение нового Чтеца-личинки.

Он показан просто и физиологически подробно: младший номенклатурный работник (Александр Бянкин) кормит старшего (Алексей Забегин) тухлыми зелеными яйцами, вследствие чего последний весь спектакль пухнет животом и в итоге производит на свет (из заднего прохода, разумеется) огромного (так и хочется сказать — розовощекого) червя, которого эти два партийных клоуна затем трогательно нянчат. И этот механизм происхождения нежити неожиданно накладывается на существование и самого Чтеца-личинки — он ведь был рожден точно так же.

Дуэт номенклатурных работников, поначалу похожий на классическую комическую пару (Пат и Паташон, Эббот и Костелло, Штепсель и Тарапунька) и даже во многом продолжающий традиции этого жанра, работает в спектакле на том же основании, на каком в ранних произведениях Сорокина дается слом эстетики соцреализма, его смещение в пространство абсурда и область низовой метафоры, всегда шокирующее читателя. Но помимо очевидного остранения, игра Алексея Забегина и Александра Бянкина задает необходимый объем «звучащим» историям Владимира Антипова, вбирает их в свою сверхисторию, уходящую ирреальными корнями в древний мир поверий и мифов. Спектакль как раз именно так и начинается: входя в зал, мы попадаем в некое окутанное стелющимся по полу дымом пространство, которое недвусмысленно намекает на непроходимые топи в русских сказках. Да и устроен он по принципу матрешки: одна форма скрывает в себе несколько содержаний. И каждое новое ведет тебя к еще большему погружению в мрачный мир русской жизни, украшенной праздничными флагами… Добро пожаловать в родные топи!

Май 2021 г.