«Благоволительницы» (по мотивам романа Д. Литтелла).
Театр на Малой Бронной.
Режиссер Микита Ильинчик, художник Маша Плавинская

Роман Джонатана Литтелла «Благоволительницы» — сжатая пружина литературных реминисценций, которую автор то и дело отпускает, и она, больно щелкая читателя по носу, еще долго качается в инерции, вызывая тошноту. Из огромной книги (страниц в ней почти столько, сколько лет должен был править Рейх) в театре можно сделать многочасовую пляску смерти, аттракцион ужасов — Dark Ride про нацистов. Но режиссер Микита Ильинчик выбрал иной путь, он «распустил» текст, вынул несколько сюжетных нитей и — если следовать правилам одной из литтелловских игр в античные реминисценции — подобно парке сплел их в спектакль. Многому и многим места в инсценировке не нашлось, но стоит признать, что иногда в полном игнорировании некоторых фигур и событий больше смысла, чем в беглом взгляде на них. Памятуя о скандале с первым изданием романа в России, когда добросердечные редакторы без ведома автора «улучшили» книгу, режиссер заручился поддержкой Литтелла. И получился не краткий пересказ средствами театра, не «коротенечко о Вселенной», но «по мотивам», честно указанное на афише.

Начинается спектакль не с конца и не с начала истории, но где-то посередине, и вокруг этого миттельшпиля будет двигаться сарабандой, а затем медленно направится к финалу. Декорации почти не изменятся, играя и заштатный бар, и ставку, и дом коменданта концлагеря. Справа стоят несколько кресел старого-старого кинотеатра, слева — пианино, между ними — столы и стулья. На заднике открываются и закрываются окна, шуршит деревянными бусами дверной проем, мелькает видео. Все потрепанное, затасканное, застигнутое на излете, перед смертью. На сцене — и актеры, и зрители, на полтора часа физически лишенные дистанции. Иногда кажется, что еще немного — и артисты перешагнут невидимую границу. Все смотрящие становятся частью агонизирующего мира — такая рассадка психологически действует безотказно, хотя можно было добиться того же эффекта и другими способами. За спинами зрителей — укутанный белыми простынями советский дворец (художник-постановщик Маша Плавинская).

Д. Цурский (Максимилиан Ауэ). Фото М. Чернышева

Главный герой — оберштурмбаннфюрер СС, интеллектуал, знаток Рамо, мужчина с сексуальными девиациями, доктор юриспруденции Максимилиан Ауэ. В исполнении Дмитрия Цурского Ауэ — человек потухшей красоты, апатичный меланхолик. Все его движения примерны, будто ему невмоготу даже поднять руку, чтобы застегнуть пуговицы плаща; рассказывая о вытекших мозгах, он не морщится — лишнее сокращение мышц. Только глаза еще вспыхивают азартом, пристальные, проницательные взгляды еще больно колют собеседников. Встреча с мудрым старцем, горским евреем (его играет Михаил Занадворов), без стеснения требующим, чтобы его похоронили в правильном месте; набивший оскомину разговор с коллегой-коммунистом (Леонид Тележинский) о похожести тоталитарных систем, воспоминания о возлюбленной сестре Уне — эти эпизоды тормошат его, но лишь на короткие мгновения. Ауэ — части часть, и он точно знает, что нет во всем свете вещи, стоящей пощады; его воротит и тошнит — от мира и от самого себя. Физиологические страдания показаны деликатно, но без чопорности и стеснения.

Д. Цурский (Максимилиан Ауэ). Фото М. Чернышева

Кружение сюжета и крушение души, эта извращенная Одиссея «Благоволительниц» устремлена к Итаке, к тому состоянию мира, когда нацизма не было, к благополучному довоенному детству. Но остров давно ушел под воду. Теперь Ауэ окружают проститутки, вояки вермахта, тонкотелые андрогины-эсэсовцы. На фуражках нет мертвой головы, на одежде — знаков отличия, но в цветах и крое сходство с элегантными костюмами от «Hugo Boss» очевидно (художник по костюмам Анна Брауде).

Спектакль — не попытка залезть в сознание нациста, но попытка его сконструировать — притом современными средствами, методами, словами. Немецкий язык, который можно было бы использовать для демонстрации нацистских зверств (ведь он намертво с ними связан ассоциацией), звучит лишь однажды, в хоре докторов анатомического театра. Нет никакой попытки визуализировать кровосмешение и кровопролитие, насилие в спектакле вообще почти не показывается — зато проговаривается многократно. Ауэ в ставке войск под Сталинградом: слушает рассказы про каннибализм. Ауэ в госпитале: пытается разубедить сиделку в благородстве войны, приводя леденящие сердце примеры. Ауэ отправляется инспектировать концлагеря: в доме коменданта под нежный звон ложечек, перемешивающих сахар в чае, рассуждают про эффективность использования евреев как рабочей силы и как сырья.

В тексте спектакля не так много слов, паузы возникают часто и длятся долго, тяжелые, мучительные. Когда маленький еврейский мальчик, развлекающий и утешающий Ауэ любимой фортепианной музыкой, спрашивает, убьют ли его, тот отвечает, что, конечно, нет. Пауза. Выстрел в мальчика — но в другого, сидящего за другим пианино. Впрочем, есть ли другие мальчики, чужие дети?.. Пауза.

А. Лавут (мальчик-пианист), Д. Цурский (Максимилиан Ауэ). Фото М. Чернышева

Почти всегда в спектакле один актер играет несколько ролей, ведь в сознании Макса встреченные люди сливаются воедино. Он с трудом отличает сон от яви. Бывает же такая реальность, в которую просто отказываешься верить, и сны, ощущаемые сильнее, чем некоторые «действительные» события. Ни с кем не спутаешь лишь мать, красивую статную женщину в элегантном шелковом платье, стоящую перед жертвенником с коптящимся поросенком (конечно, пластиковым). Во время монолога матери, оскорбленной бесконечными и по большому счету совершенно неуместными упреками сына, Марина Орел освобождается от образа, созданного тонкими психологическими нюансами, становясь самой Трагедией. Давно мы ее не видали…

Литтелл — и вслед за ним Ильинчик — показывает первоклассный фокус, доставая из бездны кошмаров чувство эмпатии ловчее, чем иные иллюзионисты извлекают кролика из шляпы. Если читатель достигает, скажем, 257 страницы или 28 минуты спектакля, он, скорее всего, уже прошел через ненависть, отвращение, жалость и начал сочувствовать главному герою. Недаром «Благоволительницы» стоят в афише Театра на Бронной по соседству с «Бесами» Достоевского — сопереживание злодею так знакомо классической и великой русской литературе!

Д. Цурский (Максимилиан Ауэ). Фото М. Чернышева

Все, что говорит Ауэ, уже говорили в мемуарах настоящие нацисты, красноречиво, с наглядными примерами убеждая читателя/зрителя, что мораль — относительна. Это не ново: самый жуткий убийца легко может оказаться добрым семьянином. Но сложно представить себе систему координат, в которой поведение Ауэ считалось бы приемлемым. Он вовсе не благочестивый муж, любящий детей и собак, ратующий за вегетарианство и осознанное потребление. В его запутанной сексуальной жизни есть место и гомосексуальным отношениям, и инцесту. Он ненавидит отчима, не сделавшего ему ничего дурного, презирает мать (а возможно, и убивает их обоих). Им никогда не руководит совесть, только амбиции, любопытство и похоть.

Он и сам не питает по отношению к себе никаких иллюзий, признает, что виновен, не пытается защититься аргументами Эйхмана. Пожалуй, ключевая сцена спектакля — явление Эриний, тех самых благоволительниц, вынесенных в название. Этих древнегреческих богинь изображают дети, ибо ребенок — это не мужчина и не женщина, но человек. Маски скрывают их лица, широкие белые балахоны — тела. Абстрактные, но живые, невозможные, но осязаемые. В христианстве раскаяние — всесильно, но Эриниям его мало. Они будут еще долго, долго сопровождать Ауэ, разговорами об одном и том же не дадут о себе забыть. Их чистые детские голоса будут звучать громче шепота Гитлера в его сердце, убедительнее «банально-сти зла».

Литтелл собрал, кажется, все стереотипы, замиксовал все штампы — не о нацизме, а о литературе про нацизм. Одно лишь перечисление названий книг, касающихся этой темы, займет много страниц. Оригинальные и банальные, мелодраматические и юмористические, конспирологические, серьезные, они были задолго до и будут десятилетия после «Благоволительниц». Литтелл стремился подвести черту, но не тут-то было — Лоран Бине написал роман «HHhH», вступая с Литтеллом в интеллектуальный спор. Говоря об операции «Антропоид» — удачном покушении на заместителя протектора Богемии и Моравии, одного из самых беспощадных нацистских палачей Рейнхарда Гейдриха (без сомнения, главного прототипа Ауэ), Бине избирает своим героем не его, а его убийц, членов чехословацкого сопротивления. У тех парней, как это обычно и бывает, все кончилось плохо. У Ауэ — а это, пожалуй, бывает даже чаще — все прекрасно. Режиссера такой финал не устраивает, и он не расскажет о нем зрителю, оборвав повествование в тот момент, когда герой наиболее близок к самоубийству.

М. Занадворов (Посетитель бара, Старец), Д. Цурский (Максимилиан Ауэ). Фото М. Чернышева

Интеллектуал Литтелл не хочет, чтобы его роман воспринимался как документальное свидетельство, и намеренно допускает фактические ошибки. Ему не важно, было это или этого не было, но могло ли это быть. Режиссер добавляет — «и может ли это случиться снова». В финале спектакля на заднике возникает видео, зеркалящее зал. Зрителю предлагается ответить на вопрос, которым постоянно заслоняется Ауэ, — «как бы вы поступили на моем месте?».

Можно возмущаться манипулятивностью, но можно остановиться, задуматься, заглянуть в себя. Потому что в какой-то момент все равно придется выбирать и жить в соответствии с этим выбором. Себастьян Хафнер, пожалуй лучше всех описавший весь спектр реакций на наступление нацизма, в своей «Истории одного немца» еще в 1938 году предсказал, что дело зайдет далеко, так далеко, как никогда раньше, — впрочем, и он не представлял себе газовые печи, Бабий Яр и все остальное, так живописно и безжалостно рассказанное Ауэ.

Вряд ли кому-то из зрителей придется расстреливать людей в затылок и добивать детей. Хотя люди поколения Ауэ тоже надеялись, что вряд ли. Но дело даже не в этом — есть и меньшее зло, то, что кажется нам сегодня не таким опасным, не столь агрессивным, не катастрофическим — переносимым. Заслуживающим не больше, чем гневного поста, эмоциональной реплики в дружеской беседе, трех часов прогулки с единомышленниками по центру перекрытого города. Лишенные дара видеть будущее, мы часто перевираем масштаб. Здесь бы пригодились Эринии, непредвзятые, аморальные, могущие все знать.

Но они всегда появляются После.

Март 2021 г.