Сцена Александринки. Шум моря. Что там белеет?.. Корабль испанский трехмачтовый…
Чуть наклоненная деревянная площадка-палуба, туго натянутые тросы, скользя по которым будут с шумом падать черные, золотые, красные полотнища-паруса, укрывая, как саваном, маленькую команду фрегата — героев пушкинских трагедий. Это тот самый корабль, который Фауст велел утопить Мефистофелю. То есть — обреченный с самого начала исчезнуть «средь грозных волн и бурной тьмы». Мне бы этого корабля вполне хватило, чтобы оправдать привязку «Сцены из Фауста» (1825) к «Маленьким трагедиям» (1830): затерянное среди морской стихии вместилище страстей человеческих, образ, не раз возникавший в мировой литературе. «Все, все, что гибелью грозит…» Умирает Барон, убит Моцарт, гибнет Дон Гуан, и в финале сцена похожа на морское дно после кораблекрушения: сломанная гитара, разбросанные сокровища из сундуков скупого рыцаря и маленький золотой корабль, который уже не пристанет ни к каким берегам. Золотой волной песка накрывает пирующих во время чумы. И только море шумит.
Кстати, море мельком упомянуто во всех маленьких трагедиях, кроме «Моцарта и Сальери», где царит другая стихия («в моих руках оно подобно будет ключу от брошенной шкатулки в море», «всех бы их, развратников, в один мешок да в море», «и в разъяренном океане, средь грозных волн…»).
Однако этого режиссеру мало: «Сценой из Фауста» он «прослаивает» все трагедии, пытаясь именно таким образом объединить их в целое, что, конечно же, проще, чем искать связи внутри текста. Мефистофель выполнит приказ Фауста, но сначала сыграет с обреченными героями в свою игру: заставит «команду парусника» представить «Маленькие трагедии». Народу немного, так ведь и ролей — раз-два и обчелся, к тому же дьявол не откажет себе в удовольствии поучаствовать. И последнее слово, естественно, в каждом случае останется за ним. В «Скупом рыцаре» Жид проведет рукой по волосам, на его пальце блеснет перстень Мефистофеля — и спектакль уже можно просчитать до последней мизансцены: вот Священник спускается по ступеням, оглядывается, поднимает руку, блеск перстня, улыбка. В общем, сатана там правит бал. Вполне уместна реплика Фауста: «Мне скучно, бес».
Люди, по версии режиссера, игрушки в руках Мефистофеля, не герои, искушаемые дьяволом, а статисты, которым тот нашептывает нужные слова (особенно растерянным выглядит Вальсингам, уж больно не подходит ему Гимн Чуме). Слова между тем пушкинские. Ну, предположим, Жида называют псом, предположим, Командор восстал из ада, но чем оправдать превращение Мефистофеля в Священника, взывающего к безбожникам: «Я заклинаю вас святою кровью Спасителя, распятого за нас»? Последняя реплика спектакля: «Спаси тебя господь! Прости, мой сын», — вложена в уста дьявола. Не спасает даже Моцарт, появляющийся на сцене в финале, бог музыки на опустевшей земле.
Удивительно, но режиссеру удалось создать действительно маленькие трагедии, объединив их простой, внятно артикулированной мыслью: бес попутал.
А как все начиналось! «…и паруса надулись, ветра полны; Громада двинулась и рассекает волны. Плывет». Видимо, отвечая на вопрос: «Куда ж нам плыть?», режиссер заплутал. И не мудрено: в море (простите, в поле) «бес нас водит, видно, да кружит по сторонам»…
Комментарии (0)