В ноябре 1902 года в петербургских газетах появилось объявление о предстоящем сезоне Итальянской оперы в северной столице. Спектакли должны были начаться 6 января по старому стилю или 19-го по новому в каменном театре знаменитого увеселительного сада «Аквариум».

Хозяин «Аквариума», Георгий Александрович Александров, зимой сдавал свой театр для серьезных драматических или оперных постановок, а летом здесь царил преимущественно легкий жанр — заграничные этуали-шансонетки привлекали массу народа в увеселительный сад и ресторан, а доход с подобной антрепризы позволял безбедно не только пережить зиму, но и вкладывать деньги в другие предприятия.

Каменный театр «Аквариум». 1900-е гг.

Правда, бывало, что опера и в летний сезон не была убыточной, как, например, летом 1901 года, когда известный импресарио Рауль Гюнсбург привез сюда французскую оперную труппу, в состав которой включил певицу, ставшую главной сенсацией сезона.

То была Лина Кавальери, хорошо известная петербуржцам по выступлениям все в том же «Аквариуме» двумя годами ранее, но не в опере и даже не в оперетке. Она пела популярные итальянские народные песенки и танцевала тарантеллу на сцене увеселительного сада, вызывая восторги «всего Петербурга». Она была звездой «Салона Маргерита» в Неаполе и «Фоли-Бержер» в Париже, но отнюдь не Ла Скала и не Гранд-опера.

Оперный дебют Кавальери на сцене «Аквариума» был ошеломительным. Одни объясняли ее успех исключительно скандальностью ситуации — шансонетка осмелилась ступить на стезю серьезной служительницы искусства. Другие — необыкновенной красотой артистки. Так или иначе, зал театра был набит битком, а Георгий Александров с удовлетворением потирал руки.

Несмотря на потрясающий успех на русской сцене, Лина Кавальери отказалась приехать в Петербург в 1902 году — она пыталась в это время упрочить свое положение в оперном мире, выступая на сценах Милана и Флоренции (в ноябре 1902 года она пела и имела успех в театре Верди во Флоренции в новой опере «Федора» композитора Джордано на псевдорусский сюжет драмы Сарду) и продолжая заниматься пением с бывшей оперной певицей, а ныне преподавательницей Марианной Мариани-Мази. К тому же она объясняла свой отказ тем, что "страшно боится русской зимы, якобы настолько суровой, что во время нее каждая непривычная певица рискует своим голосом, а красивая женщина — лицом, которое может быть отморожено, даже в закрытой карете"1.

Антрепренеры из России осаждали ее ангажементами, соблазняли высокими гонорарами (обещали платить по 1 400 рублей за выход, русские артисты получали не более 500) и первоклассными партнерами, в первую очередь, конечно, участием Маттиа Баттистини, короля баритонов, любимца петербургской публики. Кавальери удалось уговорить приехать исключительно благодаря Баттистини, пославшему ей телеграмму и просившему ее согласиться петь в его юбилейном сезоне.

Г. А. Александров с женой и дочерью. 1904 г.

Зимой 1903 года исполнялось 10 лет со дня первого приезда Баттистини в Петербург. С тех пор он занял прочное место в сердцах петербуржцев, а в особенности прекрасной их половины.

Получив столь лестное для начинающей артистки предложение от Баттистини, Кавальери не смогла отказать и ответила ему телеграммой: «Польщена возможностью петь с таким чудным артистом. Согласна»2.

Петербургские меломаны предвкушали необыкновенный сезон Итальянской оперы. К тому же ожидалась не одна, а целых две итальянские труппы.

По слухам обе хороши,
И оживленная беседа
Идет о них. Иди, пляши,
За кем останется победа?..
Широко раскроют двери
Итальянские две труппы
И невольно на две группы
Меломанов всех разделят,Так как в их карманы целят
Метко обе антрепризы.
Всевозможные сюрпризы
Подносить начнут друг другу…3

Одна труппа итальянских певцов была набрана известным петербургским антрепренером Гвиди. В нее вошли признанные мастера итальянской оперы того времени: любимец женщин, сладкоголосый тенор Анджело Мазини, сопрано Зигрид Арнольдсон. Карл Осипович Гвиди впервые открыл сезон частной Итальянской оперы в северной столице в 1894 году в театре «Аквариума». До занятий театральной антрепризой Гвиди содержал скульптурную мастерскую. Впрочем, он еще долго не оставлял этого занятия: в 1897 году в этой мастерской изготовили памятник, который был поставлен на могиле известного артиста В.В.Самойлова в Новодевичьем монастыре. Язвительные петербуржцы не упускали случая, чтобы напомнить новоиспеченному антрепренеру его прежнее занятие: в неудачные для антрепризы сезоны они горько шутили, что господину Гвиди мраморная плита на гробницу итальянской оперы обойдется даром.

Каменный театр «Аквариума» был снят для Итальянской оперы под управлением Н.П.Глясса, директором антрепризы был никому неизвестный молодой предприниматель Ф.П.Морев. Труппа состояла из первоклассных оперных артистов, уже прочно завоевавших сердца петербургских любителей оперы. В нее вошли сопрано Олимпия Боронат, знаменитый тенор Франческо Маркони и «король баритонов» Маттиа Баттистини. Но репертуар ставился в расчете на новую и прекрасную звезду — Лину Кавальери. «Фауст», «Богема», «Травиата» — вот оперы, которые были заявлены в афише театра и в которых Кавальери показала себя впервые полтора года назад в Петербурге. Изюминкой репертуара должен был стать «Евгений Онегин» с Кавальери и Баттистини в главных ролях…

Л. Кавальери в роли Виолетты («Травиата»).1900-е гг.

Неудивительно, что все билеты на объявленные спектакли были сразу разобраны. Петербургские газеты отмечали: «Вчера, 19 декабря, с 5 часов утра по Караванной улице у дома номер 9 стала собираться громадная толпа народу, чтобы запастись билетами на объявленные новой дирекцией спектакли с Кавальери. В продолжение всего дня дирекцию русско-итальянской оперы буквально осаждали, и к 7 часам вечера касса торговала на 12 тысяч рублей. Это еще до сих пор явление небывалое!»4 У подъезда дирекции появились и барышники, втридорога продающие дефицитные билеты, а это лучшее доказательство успеха дела. Поклонники Кавальери (их быстро окрестили «кавальеристами») заблаговременно заказывали для своей любимицы цветочные букеты, корзины и венки в оранжереях и цветочных магазинах. «Чем больше цветов, тем увлекательнее поет этот неаполитанский соловей», — говорили они. Венки для любимых артистов заказывались не только из живых цветов — в специальном магазине можно было купить венки и серебряные, и лавровые, а также фарфоровые и «даже из искусственных цветов» (впрочем, последние предназначались больше для печальных событий). Приказчики в таком магазине предупредительно осведомлялись: «Для покойного или для благополучно здравствующего вам желателен веночек?» — «Нет! Фантази! Что-нибудь такое… Нам для Кавальери… что-нибудь тонкое, нежное, тут именно должна быть нежность, гармонирующая с красотой…» — «Могу предложить фарфоровый…» — «Ах, нет! Они такие холодные…» — «Никак нет-с, металлические венки, те, действительно… Фарфор много теплее…» — «Кладбищем пахнет…» — «Помилуйте, мадам, фарфоровые нынче в моду входят, даже в юбилейных случаях употребляются чаще… Практичная вещь: при жизни юбиляра — украшение гостиной, после смерти — изящная надмогильная вещь…» — со своеобразным юмором добавлял приказчик. Имелся в таком магазине и огромный выбор готовых надписей, отражающих пристрастия петербуржцев: «незабвенному начальнику», «творцу новой оперы», «г. Горькому», «Кавальери», «Вяльцевой»5…

Наступил 1903 год. Долгожданные гастроли Кавальери, назначенные на январь, откладывались. Антрепренер Глясс отправился в Милан, чтобы поторопить диву с приездом. Многие сомневались, приедет ли она? Слухи о том, что Кавальери не приедет, уже давно ходили по городу. Но объявления в газетах уверяли: «Гастроли Лины Кавальери состоятся непременно и в самом непродолжительном времени». И вдруг телеграмма из Милана: «Крайне огорчена тем, что принуждена отсрочить свой приезд в Петербург вследствие операции, которой я должна подвергнуться. Прошу извинения у уважаемой публики за это невольное замедление и надеюсь, что по приезде найду у нее такую ж, как прежде, доброту ко мне, когда явлюсь перед ее компетентным судом». Телеграмма сопровождалась медицинским свидетельством: «Синьорина Лина Кавальери, оперированная сегодня утром, не в состоянии предпринять путешествие раньше, чем через 20 дней. Профессор Манджагали»6.

Эти телеграммы повергли в ужас антрепренеров Итальянской оперы в «Аквариуме»: публика внесла в кассу дирекции уже около 60 тыс. рублей! Правда, кассир многим предлагал получить обратно деньги, но публика надеялась, что Кавальери хоть позже, но все же приедет. «Довольно и того, что нам пришлось один раз дежурить, — говорили купившие билеты, — а не то, что вторично стоять в очереди в ожидании билета…»

Для родного меломана
Луч надежды не угас!
Кавальери из Милана
Привезет нам скоро Глясс!7

Не лучше были дела и в другой итальянской антрепризе под руководством Карла Гвиди. Там опаздывал к началу сезона «божественный» Анджело Мазини. Говорили, что Мазини отказался от намерения приехать в Петербург, как только узнал, что в Петербурге будут две итальянские оперы и «король теноров» не будет делать сборов, так как чувствует, что голос его уже не тот (сладкоголосому тенору через год будет 60…).

Л. Кавальери в роли Виолетты («Травиата»).1900-е гг.

Огорчена сюрпризом,
Боясь большой потери,
Вздыхает антреприза:
«Не едет Кавальери».
Букеты заготовив,
Корзины в высшей мере —Печальны цветоводы:
«Не едет Кавальери».
У ювелиров тоже
Не часто хлопнут двери —
И шепчут ювелиры:
«Не едет Кавальери»8.

В первые дни вернули билетов всего на 600 рублей, да и то сдавали их лишь те, кому необходимо было уехать из Петербурга в начале февраля (ведь спектакли должны были закончиться 16 января). Но с перенесением сроков почти на месяц, да еще в связи с болезнью певицы, энтузиазма у публики поубавилось, и после опубликования телеграмм сумма за возвращенные билеты возросла в 10 раз, несмотря на уверения кассира, что болезнь дивы «пустячная»!

Спектакли Итальянской оперы в театре «Аквариума» открылись с опозданием, 10 января 1903 года, «Травиатой» с Олимпией Боронат в роли Виолетты Валери. Именно в этой роли Кавальери дебютировала в Петербурге, именно ею она должна была открыть свои гастроли в антрепризе Глясса. Олимпия Боронат была хорошо известна в Петербурге как одна из лучших певиц, чей голос, по свидетельству современников, был необыкновенно чарующего тембра. К тому же она обладала прекрасной музыкальностью и великолепной техникой итальянского бельканто. Правда, пение у нее стояло на первом плане, а актерское воплощение образа — на втором.

Во время представления вердиевской оперы на сцене «Аквариума» публика почти не слушала ни Боронат, ни даже Баттистини. В антрактах только и разговоров, что о Кавальери: «Приедет ли? А вы не знаете, когда?» И хотя Боронат аплодируют, ею восхищаются, но ждут… ждут только Кавальери. «Вот погодите, Кавальери приедет….»9

18 января 1903 года администрация оперы театра «Аквариум» сообщила, что получила еще одну телеграмму от Лины Кавальери, в которой она сообщала, что здоровье ее поправилось и она выезжает в Петербург в конце будущей недели. До 25 января газеты пестрели крупно напечатанными анонсами оперной антрепризы Глясса: «Следуют гастроли Лины Кавальери», но уже 26 января публику ожидал удар: «Вследствие продолжительной болезни гастроли Лины Кавальери отменяются». Впрочем, в театральных кругах это известие уже давно не было новостью, дирекция «Аквариума» лишь оттягивала неприятное событие и надеялась на чудо, которое спасет антрепризу, ведь придется вернуть публике более 40 тыс. рублей…

29 января имя директора Итальянской оперы Ф.П.Морева исчезло с афиши театра «Аквариума», его заменило имя самого хозяина увеселительного сада Г.А.Александрова. «Последствия отказа Кавальери приехать в Петербург оказались более серьезными, чем можно было предполагать. В крайнем случае, предполагалось, что инцидент будет стоить антрепренеру больших денежных потерь, пожалуй, даже разоренья, но никто, конечно, не ожидал печальной развязки. Между тем, финал неудачной антрепризы был именно трагический. Факт тот, что вчера утром антрепренер итальянской оперы, сделавший неудачную попытку привезти в Петербург Кавальери, найден был мертвым», — сообщала «Петербургская газета»10.

Накануне вечером Федор Петрович Морев явился в контору дирекции на Караванную. Вместе с ним пришли некоторые из артистов оперной труппы, поскольку спектакля в тот день не было. Морев распорядился принести водки, пива и закусок для совместного ужина. Настроение Федора Петровича, по словам его собеседников, не давало повода подозревать роковой конец. Наоборот, по уверению некоторых артистов, импресарио был в довольно хорошем расположении духа, часто смеялся и делал даже попытки шутить. Около полуночи артисты стали прощаться с радушным антрепренером и были удивлены, что он решил остаться ночевать в конторе. Им было известно, что Морев жил на Пушкинской, в «Пале-Рояле».

Проводив гостей, хозяин позвал артельщика дирекции и велел постелить ему на диване в одной из комнат конторы. Морев разделся и лег спать, попросив артельщика укрыть его еще и пальто. Выполнив просьбу хозяина, артельщик ушел спать в кухню, находившуюся на большом расстоянии от комнаты, где спал антрепренер, и ничего в течение ночи не слышал. Встав в 8 часов утра, артельщик пошел смотреть, все ли в квартире в порядке, и увидел, что в комнате, где спал Морев, несмотря на утренний час, все еще горит лампа. Артельщик решил потушить ее, вошел к хозяину и остановился пораженный… Федор Петрович Морев лежал на диване без признаков жизни. Первым делом была вызвана полиция, которая немедленно явилась на место происшествия, а также опечатала номер, который покойный снимал в «Пале-Рояле».

Весть о внезапной смерти антрепренера с быстротой молнии распространилась в театральных кругах, и с 10 утра у конторы оперной антрепризы толпились представители артистического мирка и просто любопытствующие. Все были поражены неожиданностью происшедшего, а в особенности те артисты, что накануне вечером ужинали с покойным. Трагическая смерть антрепренера, разорившегося из-за неприезда Кавальери, наводила на грустные размышления. Когда большое театральное предприятие зиждется на столь зыбких и случайных основаниях, оно кончается такой же случайностью. Насморк Кавальери влечет гибель всего дела. Может показаться странным и мистическим, но с самого начала информация, связанная с этой антрепризой (особенно шутки), имела похоронный характер. Например, декабрьский «Петербургский листок» прокомментировал будущие гастроли в модном в ту пору жанре «раешника»: «Хоть бы взять наши телефоны: можно сказать, — не удобство, а одни препоны! Абоненты с «Аквариумом» говорить желают, а их с похоронным бюро соединяют! Недоразумение! А от сего могут быть большие потери, когда в «Аквариуме» запоет Кавальери; подымешь трезвон, да закричишь в телефон: «Оставьте мне на „Травиату“ билет!», а тебе вдруг в ответ: «Хоронить-то по какому разряду?» Невольно почувствуешь досаду! Наморщишь в сердцах лоб, да по телефону кулаком «хлоп»«11! А отчет за декабрь в «Петербургской газете» звучит просто как завещание Морева: «Наконец, я пригласил Кавальери, и, если она выступит после моей смерти, обо мне вспомнят». А фарфоровые венки, которые пригодятся и в случае похорон?..

Как театральный деятель, до появления во главе роковой для него антрепризы, Федор Морев никому не был известен. Он не был профессионалом в театральном деле, как, впрочем, и многие другие антрепренеры (вспомните хоть Гвиди!), но беда его была, видимо, в том, что человеком он был легко поддающимся чужому влиянию, бесхитростным и простодушным, хотя и не лишенным жажды легкой наживы. «Хочу попробовать счастья в оперной антрепризе», — говорил он. Во главе этого дела встал Глясс, который имел некоторый опыт организации театрального дела и кое-какие связи в театральном мирке.

Известный режиссер музыкальных спектаклей Михаил Вронский, работавший в то время в Милане, был приглашен Гляссом для «аквариумской» антрепризы. Вронский немного знал Глясса по прежним временам, когда тот писал у него в режиссерской «Аквариума» анонсы. «Я несколько помнил Глясса по его деятельности и был уверен, что в данном случае он является не более, как агентом дирекции, и был очень далек от мысли допустить, что г. Глясс может в настоящем случае явиться в качестве директора труппы с такими солидными силами, как Боронат, Кавальери, Баттистини, Маркони. Оказалось, что все это дело затеяно г. Гляссом с исключительной целью кому-то насолить, с кем-то счеты свести!» — рассказывал М.Вронский, обвиняя Н.П.Глясса в происшедшей трагедии. В театральных кругах хорошо было известно, с кем хотел свести счеты самозванный директор — со своим конкурентом, антрепренером итальянской оперы Карлом Гвиди.

Режиссер подробно рассказал о роли Глясса в трагической судьбе Федора Морева. «По приезде в Петербург, г. Глясс, представляя меня покойному Мореву, как официальному директору труппы, прибавил, что и он также директор, но неофициально. Он нашел себе компаньона, некоего Морева, искателя больших дел с очень маленькими деньгами, у которого также не было ничего, кроме 9 тыс. руб. Сумму эту они сполна израсходовали на рекламы и афиши о своей будущей антрепризе и приступили к организации дела, требовавшего, по меньшей мере, десятков тысяч рублей». Вронский поинтересовался материальными ресурсами предприятия и узнал, что на какие-то 9 или 10 тыс. Морева была затеяна сначала русская опера, но затем, когда удалось заручиться согласием Лины Кавальери участвовать в антрепризе «Аквариума», Глясс и Морев смогли уговорить собственника театра Г.А.Александрова внести залог и спасти наличный капитал горе-антрепренеров, уже всецело ушедший на предварительные затраты. Были приглашены также Боронат, Баттистини, Маркони, и опера превратилась из русской в итальянскую, вернее, в смешанную русско-итальянскую. По мнению режиссера Вронского, дело было поставлено из рук вон плохо: контракты с артистами были составлены неграмотно, состав труппы был случайным, а с художественной точки зрения организация оперных спектаклей была и вовсе никудышной! Вронский неоднократно предупреждал дирекцию «Аквариума», что поставленную таким образом антрепризу ждут неминуемые убытки, от которых не спасет даже Кавальери… На это господин Глясс ответил, что, мол, «нечего беспокоиться об убытках, так как, по его мнению, если даже и будет тысяч 20 убытка, то для лица, заинтересованного в деле, это ничего не составит. По-видимому, г.Глясс думал при этом о г.Александрове, забывая о последних, единственных десяти тысячах покойного Морева»12.

Когда Глясс получил первую телеграмму от Кавальери, что она не может приехать, он бросил все дело на Морева и Вронского и отбыл в Милан к Кавальери. Ф.П.Морев, потеряв надежду на приезд Кавальери, как говорят, решил в последний момент пригласить вместо нее другую знаменитость. После долгого обсуждения, кто из артистов может с успехом заменить публике Кавальери, выбор пал на Л.В.Собинова. Тотчас же был командирован в Москву представитель дирекции, но миссия оказалась неудачной. Тенор ответил, что охотно принял бы ангажемент, если бы Кавальери участвовала вместе с ним. Он будто бы ни о чем так не мечтает, как о том, чтобы петь вместе с этой итальянкой…

Морев, чувствуя, что лишается последних средств, все время твердил о самоубийстве, умоляя Вронского спасти дело. «Вы знаете, — сказал он, — если Кавальери не приедет, дело наше плохо… Она нас зарежет… Подумайте, какая подписка!» Антрепренер все еще надеялся, что хоть поздно, но Кавальери приедет и 10 000 рублей, затраченные им на дело, не пропадут. В тот самый день, когда получена была от Кавальери депеша с решительным отказом приехать, Морев имел уже крайне удрученный вид. Он как-то весь опустился, казался совсем растерянным. Было ясно, что депеша Кавальери разрушила все его мечты, все его благополучие…

И вот при таких-то обстоятельствах пришлось режиссеру открывать сезон с труппой, в организации которой он не принимал никакого участия. После окончательного отказа Кавальери от гастролей в Петербурге Глясс, лишившись того золотого гвоздя сезона, который он в сладкой надежде неоднократно оценивал тысяч в 30 верного заработка, потерял свой обычный «апломб» вновь испеченного театрального деятеля. А когда, после смерти несчастного Морева, его имя сняли с афиши, все усилия Глясса были направлены к тому, чтобы закрыть итальянский сезон. «Не мне, так никому. Не удалось нажиться, так пускай все прахом пойдет!»

Режиссер, заинтересованный в том, чтобы сезон продолжался и благополучно закончился, не мог смотреть сквозь пальцы на то, как «этот quasi-директор, урезанный в своих правах, делает всевозможные выходки самого некрасивого свойства, чтобы только губить дело новой дирекции, в страшные убытки которую он же и ввел». Когда Вронский спрашивал дирекцию, т.е. самого Г.А.Александрова, какими полномочиями наделен Глясс, так как он его признавать своим руководителем не желает, то получил ответ, что «г. Глясс нужен „для отчетности“: он, мол, заварил всю эту кашу, он ее, дескать, и должен расхлебать». Хозяин «Аквариума» потерял на этом «деле Глясса и Морева» свыше 30 000 рублей. Оставшиеся капиталы не могли покрыть расходы на оперу. Когда же Глясс посягнул на права режиссера «с обычным ему апломбом» (читай: наглостью), Вронский попросил отставки и, «не желая дать г. Гляссу уйти от ответственности», написал обо всем происшедшем в петербургские газеты13.

Впрочем, это был не последний скандал злополучной антрепризы. Певица, представляющая русскую часть русско-итальянской оперы, Терьян-Карганова также обратилась в газеты со своей жалобой на… Г.А.Александрова: «Я прекратила свои гастроли исключительно потому, что новый директор труппы г. Александров, заступивший место покойного первого директора Ф.П.Морева, не счел для себя обязательными условиями условия контракта, заключенного мною с покойным. Это обстоятельство не помешало, однако, г. Александрову ставить мое имя на афишах и в объявлениях, вводя тем самым в заблуждение публику. Таким образом, заявление, сделанное режиссером только в момент поднятия занавеса, о том, что я не участвую в „Кармен“ будто бы „по причинам, не зависящим от дирекции“, было, как видите, лишено всякого основания». Видимо, контракт с певицей, составленный театральными дилетантами Моревым и Гляссом, не устроил опытного импресарио «Аквариума» — в результате Александрову был нанесен не только материальный, но и моральный ущерб14.

И это случилось с оперой, в которой принимали участие такие артисты, как г-жа Баронат, гг. Маркони и Баттистини! Публика тоже косвенно оказалась причастной к смерти бедного антрепренера, представшего невольным обманщиком только в силу своей доверчивости и неопытности в деле, за которое взялся.

"Можно ли ставить всю жизнь и все благосостояние в зависимость от капризов, здоровья, больного зуба, насморка одного лица? — задавались вопросом журналисты и театральные критики того времени. — Вообще, это верх неосторожности. Организовать дело — это заслуга предпринимателя. Сорвать сбор на готовой знаменитости — это не заслуга, а игра наверняка. Если, конечно, знаменитость не заупрямится. Тогда проигрыш наверняка"15.

Январь 2003 г.

Примечания

1. Петербургская газета. 1902. 21 нояб.

2. Там же.

3. Петербургский листок. 1902. 3 дек.

4. Петербургский листок. 1903. 2 янв.

5. Петербургская газета. 1902. 25 дек.

6. Новое время. 1903. 6 янв.

7. Петербургская газета. 1903. 7 янв.

8. Там же.

9. Петербургский листок. 1903. 28 янв.

10. Петербургская газета. 1903. 29 янв.

11. Петербургский листок. 1902. 21 дек.

12. Новое время. 1903. 10 февр.

13. Там же.

14. Новое время. 1903. 3 февр.

15. Петербургская газета. 1903. 30 янв.